Подробности жизни — страница 3 из 6

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Казалось бы, хорошее слово — «гость», а ведь не каждый гость бывает хорош. Иногда и такой объявится, что бежать бы от него куда глаза глядят, лишь бы не видеть его и не слышать. Однако и бежать тебе некуда и невозможно. Куда из собственного дома кинешься?

Как раз в таком положении оказалась Екатерина Гавриловна Шувалова, когда увидела на лестничной площадке молодого Димакова. Первым ее желанием было захлопнуть поскорее дверь, набросить цепочку и если уж разговаривать, то через узенькую щелочку. Но она, как видно, упустила момент. Димаков тут же приветливо заулыбался, словно бы напоминая о каких-то прежних добрых отношениях, и по-деревенски запросто поздоровался:

— Здравствуй, теть Кать!

— Ну, здравствуй, — пришлось ей ответить.

— Витёк дома?

— Виктора нет.

— Ах да! — Димаков догадливо глянул на часы. — У него еще рабочий день продолжается.

— Он вообще придет сегодня поздно. Может быть, к ночи.

Екатерина Гавриловна продолжала стоять в дверях, не отступая и втайне надеясь, что Димаков потопчется-потопчется на площадке и повернет обратно. Всякий другой человек так, наверно, и поступил бы. Но тут перед нею стоял представитель настырного рода Димаковых, про которых она еще в свои девические деревенские годы слыхала такие слова: «С Димаковыми и на широкой дороге не разминешься, не то что на узенькой». Да и сама она сталкивалась с ними на разных дорожках и тропках. Отец этого незванно-негаданного гостя Агафон Димаков сколько раз подлавливал ее то на задворках, то где-нибудь во ржи и все приставал со своей ненавистной любовью! Одним летним вечером он подкараулил ее в таком месте, где, казалось, никакого спасенья и не придумаешь. Шла она с сенокоса ближней тропинкой, по кустам, и вдруг встал поперек пути этот ее ухажер, широко растопырил свои лапищи и весело повторил старый стишок из забытого букваря: «Ну, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети…» От испуга и растерянности отнялись у тогдашней птички ноженьки, да и свернуть ей было некуда: справа болотина, слева густой кустарник, а если же обратно побежать, так это все равно как от медведя: только покажи ему спину — сомнет! Одно лишь догадалась она сделать — выставила перед собой острое грабловище и, глядя на Агафона остановившимися намертво глазами, сказала: «Только полезь — брюхо проколю!» Такой разговор Агафон понял и, усмехаясь, отступил в кусты — дескать, ладно уж, посторонимся. Но как только она поверила и пошла дальше, он обхватил ее сзади за плечи, и тут, пожалуй, несдобровать бы бедняжке, да слишком уж поторопился непрошеный кавалер к ней за пазуху. Откуда только силы взялись у девки! Разъяренная, вырвалась она из рук Агафона, успела огреть его граблями и такого дала стрекача, что только перед самой деревней заметила: добрая половина новой, к сенокосу сшитой ситцевой кофты осталась в лапах у Агафона. Согнулась она, как солдат под пулями, свернула с тропинки и понеслась вдоль огородных заборов к своему саду.

Осенью того же года она вышла замуж за лесника Павла Шувалова. Человек он был смирный, не воинственный, но смелый и сильный и ходил все время с ружьем, так что его и Димаковы побаивались. Жить Катерине стало спокойнее. И все же, встречаясь с Агафоном даже на людях, она побаивалась его. Неясное недоброе предчувствие охватывало ее. Злое обещание виделось ей в бесстыжих выпуклых глазах Агафона… точно таких же, кстати сказать, как вот у этого сынка его. Во всем роду Димаковых были выпяченные, будто выдвинутые вперед глаза-бинокли, и люди, может быть, не зря говорили, что это у них от непомерной завидущности, от желания все высмотреть и вызнать, всем, чем можно, попользоваться, ничего чужого не упустить. Так и зырят. Или держат тебя в своем стерегущем прицеле…

Молодой Димаков тоже не отводил глаз от Екатерины Гавриловны, не отступал от двери, как бы состязаясь с хозяйкой в упорстве, и продолжал проявлять свою догадливость:

— Наверно, вкалывают на заводе сверхурочно, план к концу месяца подгоняют.

— У Виктора есть еще и своя сверхурочная, — заметила на это Екатерина Гавриловна.

— Это какая же такая? — сразу пожелал разузнать Димаков.

— Такая, какая надо.

— Да скажи, теть Кать, не скрытничай, все равно узнаю.

— В народном суде заседателем он.

Она ничего не хотела рассказывать про Виктора, но, когда это вырвалось, не пожалела. Пускай димаковский отпрыск лишний раз услышит о правосудии — ему это не помешает. В порядке профилактики, как сказал бы Виктор.

Димаков, однако, не оробел и не смутился, он только сказал:

— Делать нечего, придется подождать.

И Екатерина Гавриловна невольно отступила от двери, пропуская его в квартиру.

Пока гость снимал свой запыленный, но и сквозь пленку пыли лоснящийся молочно-белый мотоциклетный шлем, пока зацеплял его ремешком за крючок вешалки, пока ставил в угол под вешалкой короткий тяжеленький ружейный чехол, Екатерина Гавриловна откровенно, только что не вслух, ругала себя и заодно жалела. Прожив немалую и не скупую на всякие уроки жизнь, она не единожды убеждалась: поступай с людьми по первому душевному побуждению. Попросилась на твое лицо улыбка при встрече с приятным человеком — не сдерживай ее, не пожалей ни улыбки, ни доброго слова. Захотелось тебе дверь перед чьим-то носом захлопнуть — тоже не откладывай дело надолго, иначе потом пожалеешь, да будет поздно. Ей уже сейчас, в самые первые минуты, трудно было с этим гостем, а как же дальше? О чем говорить? Неизвестно даже, куда вести его — на кухню или в комнату? На кухню, так хочешь не хочешь надо чаем поить, в комнату — вроде как в жизнь семьи впускать…

— А это вот вам, теть Кать, — развесив и расставив все свое снаряжение, протянул Димаков оставшуюся в руках сетку.

— Что это? — отшатнулась Екатерина Гавриловна, ничего не желая принимать от Димаковых.

— Белые, боровые.

Екатерина Гавриловна все еще раздумывала: брать или не брать.

— Не бойся, не поганки, — усмехнулся Димаков, почти любуясь ее растерянностью. — У вас в городе сейчас, наверно, никаких не купишь — не пускают в леса грибников-то.

— И правильно делают, что не пускают.

— А леса все равно горят. Да еще как!

— Наверно, из-за таких вот…

Екатерина Гавриловна готова была и за это Димакова винить, однако вовремя вспомнила, что он не только ходит по лесу, но и числится в каких-то там охранителях — не то в лесничестве, не то в охотхозяйстве. Поэтому поправилась и сказала другое:

— Плохие, видать, сторожа в лесах.

Димаков намек понял, но вида не подал, обиды не выдал и стал покладисто объясняться:

— Не в том дело, теть Кать. Народ себя слишком хозяином почувствовал. Все наше — значит, все мое. Куда хочу, туда иду, чего хочу, то беру.

— Хороший хозяин и берет без вреда.

— Так все больше ваши, городские, — продолжал Димаков, нагоняя на себя озабоченность. — Как понаедут со своими транзисторами да топориками — лес трещит и воет.

— Да вы-то зачем там поставлены? — рассердилась Екатерина Гавриловна.

— Один в лесу не воин.

— Один, как же!

Даже не поблагодарив за грибы, она пошла в кухню, освободила там димаковскую сетку, развернула газету. Грибы все были как на подбор: некрупные, даже по виду крепкие, с чуть подсохшей кожицей на шляпках, но явно свежие, утренние. Они слегка размягчили душу хозяйки, напомнили давнее-давнее детство, и, вернувшись к Димакову, чтобы отдать ему сетку, Екатерина Гавриловна обратилась к нему уже без видимой неприязни:

— Вот ты говоришь — городские, а знаешь, сколько народу отправляют от нас в леса? И народу, и техники всякой.

— Теперь-то отправляют, — согласился Димаков.

— Виктор звонил — тоже едет завтра со своими.

— Не говорил, в какой район? — полюбопытствовал Димаков.

— Не говорил… Ну так пойдем в комнату, что ли? — пригласила Екатерина Гавриловна.

В комнате была открыта дверь на балкон, и уличный воздух шевелил невесомую, как дымок, нейлоновую занавесь, отчего создавалось ощущение легкой прохлады. Как нечто дорогое и минувшее мимолетно вспомнился Екатерине Гавриловне тот недавний тихий час, когда она сидела здесь одна, за вязаньем, выставив на солнце свои нездоровые ноги. Петля за петлей нанизывалась на спицы, и спокойные, необременительные мысли не спеша катились по мягкому и гладкому руслу, как воды луговой небыстрой речушки, — только клонится в одну сторону трава у берегов да серебрятся невидимые струи. На паркетном полу стояла сильно потемневшая от времени берестянка — стародавний подарок Павла Шувалова, из нее тянулась к спицам шершавая шерстяная нитка, и уже виделся, узорчато рисовался свитерок для внука. Начищенный паркет, поблескивая на солнце, временами резал глаза, но это не сердило, а чуть ли даже не радовало старшую хозяйку дома. Потому что и натертый паркет, и эта невесомая дымчатая занавеска, и новые, только весной наклеенные финские обои на стенах, похожие на мешковину, и новая чехословацкая мебель, купленная не так давно, — все говорило о благополучной, хорошо наладившейся жизни. «Вот и дождалась я всего, чего хотела и для себя и для сына», — не раз подумывала в эти годы Екатерина Гавриловна. И не одному только материальному достатку радовалась, важнее того была сама семья, сложившаяся хорошо. Сын с невесткой живут дружно и не скучно, внук растет — дай бог не сглазить! — здоровым и умненьким. Купается сейчас в мелкой воде на заливе, бегает с другими ребятишками по теплому песку, и все там для них вовремя приготовлено, все чистенькое, за всеми следят. У него совсем другое детство, чем у Виктора, было. Тогда приходилось на целый день одного оставлять — только после смены как следует и покормишь-то. У людей да во дворе рос…

— Ну дак как вы тут живете? — оглядел Димаков комнату и без приглашения уселся в кресло Виктора, в котором тот любил сидеть по вечерам с книжкой.

— Как бог послал, — не стала ни прибедняться, ни хвастать Екатерина Гавриловна.

— Наверно, не только бог, но и Витёк.

— Конечно, не без него, — согласилась хозяйка. И не утерпела, добавила: — Только его теперь все больше Виктором Павловичем называют.

— Молодой же еще! — как бы возразил Димаков.

— Молодой, да уважаемый. И сын у него уже в школу ходит… Ты тоже, слыхали мы тут, женился?

— Так пора было, теть Кать.

— С налету, говорят?

— Чего зевать-то?

— Вы не прозеваете! — Екатерина Гавриловна и не заметила, как в ней снова начало нарастать раздражение против всех Димаковых, и уже не могла остановиться: — У вас всегда на чужое зуб горит. Я твоего отца еще молодым помню и как он Павлу моему угрожал, а потом и сделал.

— Все еще старым легендам веришь, теть Кать? — осудил ее и обиделся Димаков.

— Люди не стали б зря говорить.

— Люди — не судьи, — парировал Димаков.

— Верно: людей не суде́й — не подкупишь.

— А советский суд неподкупный. Ты вот говорила, твой Виктор в суде заседает… — Димаков смотрел на нее уже с нагловатым веселым вызовом.

— Помолчал бы уж!.. Виктор еще разберется, — вроде как пригрозила Екатерина Гавриловна.

Димаков усмехнулся:

— Мы с Виктором уже разобрались сами.

— Когда же вы успели, интересно?

— А прошлым летом.

— Ври больше!

— А он что, не передавал приветы от нас? Он у меня на базе целый день провел.

Екатерина Гавриловна посмотрела прямо в ненавистные глаза Димакова, стараясь понять: нарочно он злит ее или правду говорит? Неужели Виктор в самом деле ездил в берлогу этого волка да еще и не сказал ей об этом?

Димаков своим взглядом подтвердил то, что сказал, и она как-то вдруг обмякла, почувствовала себя обманутой. Явственно увидела перед собой не этого вот Димакова, а покойного отца его, когда тому было столько же или поменьше того годов. И Павла Шувалова, своего недолгого спутника молодости, увидала на мгновение как живого.

Тут она ощутила солнечный жар, проникавший с улицы в комнату, почувствовала боль в груди и слабость во всем теле. Села на стул.

Она винила всегда и во всем Димаковых. Их и надо было винить и даже в тюрьму посадить. Однако боль в ее сердце возникала теперь и по другой причине. Ведь еще до того, как Димаковы, по слухам, загубили Павла Шувалова, она сама бросила его и уехала с годовалым сыном к братьям своим в Ленинград. Поначалу-то просто хотела проучить безвольного мужа. Надеялась, что он догонит ее и даст последнее слово не пить больше. Потом все ждала, что приедет в Ленинград и позовет обратно, и тогда можно было бы поговорить и вернуться. Но не побежал Павел следом, а запил с горя еще горше. Уезжала она вроде как не навсегда, а расстались навечно. И если теперь оглянуться да раздуматься, то не она ли нанесла ему самый сильный удар?.. В молодости, в гордыне былой не приходило ей такое в голову, теперь же, с годами, и о себе думалось без любования. Невелик подвиг — из семьи убежать. Теперь таких героинь — тьма, и сколько горя от них!

Была у нее, правда, встреча с Павлом годы спустя, и могло бы у них тогда возродиться старое, да опять не вышло. Приехала она в Горицу вскоре после войны к своим родителям, приехала вместе с сыном подросшим и не помешала Павлу встретиться с ним, вместе в лес вроде как на охоту сходить позволила. Понравилось это парнишке, он даже стал просить: «Давай останемся тут». Она тоже призадумалась. Нужен ведь, ох как нужен мальчишке отец! Она тогда готова была кое-чем поступиться, старалась быть покладистой. Но как только увидела своего бывшего муженька снова пьяным, опять в канаве, в грязи и в блевотине — уехала!

Ну а Павел дошел потом до того, что даже с Димаковыми стал выпивать. Кто позовет, тот и сват. С Агафоном Димаковым всю жизнь враждовал, за злостное браконьерство к суду его привлекал, и тот прямо в суде грозил ему: «Погоди, Христосик, встретимся!» — и, встречаясь трезвыми, они обходили друг друга стороной, но, как только возникала бутылка — все забывалось. Пили, мирились, ругались, опять мирились, и кончилось тем, что оказался Павел Шувалов в проруби, и только по весне обнаружился труп его. Вся деревня говорила, что это дело рук братьев Димаковых, что это они затолкали его, пьяного, в прорубь, но ни одного свидетеля не нашлось, и следствие заглохло. Только народная молва продолжала твердить: Димаковы это сделали, Димаковы. Не сомневалась в этом и Катерина — беглая жена. Не сомневалась и ненавидела…

— Пошел бы ты погулять пока… Геннадий Агафонович, — вдруг проговорила Екатерина Гавриловна, не глядя на гостя.

— А что, и правда! — сразу согласился и, кажется, ничуть не обиделся Димаков. — Схожу поглазею на городских дамочек — может, и подцеплю какую.

— Подцепишь, подцепишь.

Закрыв за Димаковым дверь, она опять увидела на вешалке его шлем и ружье в углу и подумала, как хорошо было бы выбросить все это на лестницу, вслед гостю. Но разве такое сделаешь?.. Вместо решительных действий она завернула на кухню и накапала из «ловкого», с капельницей, пузыречка свою норму сердечных капель. Запила водой. И уже почти спокойная прошла в комнату, по опыту зная, что через небольшое время ей станет легче дышать и жить, и вообще все в мире изменится к лучшему, люди — в том числе. Разволновавшись, мы всегда все преувеличиваем и раздуваем сверх меры — и неприятности, и опасности, и любые тревоги.

Она снова села на свой стул, взяла лежавшее поверх берестянки вязанье. Но теперь даже эта нехитрая работа как-то не шла: движение разнородных мыслей словно бы останавливало и сбивало движение пальцев. Лекарство пока что не действовало, и думалось все больше о том, что не к добру появился этот Димаков. А когда в прихожей еще раз проиграл свою короткую малиновую песенку новый звонок, поставленный недавно Виктором, она просто-напросто испугалась: «Зачем это он вернулся? Чего ему тут еще надо? Что они задумали, проклятые?»

Но это пришла с работы невестка. Пришла и прямо с порога:

— Кваску нет, мам?

— Почему же нет? — заулыбалась от приятной неожиданности Екатерина Гавриловна. — Целый час простояла в очереди, но не ушла. Думаю — придут мои работнички, захотят прохладиться, а я и не заготовила. Нет, думаю, достою до конца. Спряталась только в тенек…

Она обрадовалась, что пришел свой человек, а не Димаков, и эта радость перешла в несколько повышенную говорливость.

— Что же это делается-то? — продолжала она. — Люди говорят, что даже в Сочи такой жары нету.

— Ой, не говори, мам! На улице — прямо как в литейном цехе, — поддержала Тоня, передавая свекрови сумку с купленными по дороге продуктами и сбрасывая, как тяжесть, босоножки с ног. Потом заметила ружье и шлем: — А это кто у нас?

— Димаков из Горицы, — поморщилась Екатерина Гавриловна.

— Чего это он?

Тоня, конечно, слышала эту фамилию и все, что с ней связано.

— Я даже и не спросила еще, — с прежней гримасой недовольства ответила Екатерина Гавриловна. — Отправила его погулять.

— К Виктору, конечно, — без труда догадалась Тоня. — И что это люди все лезут к нему? Все время им чего-нибудь надо от него.

— Сам виноват…

Екатерине Гавриловне захотелось пожаловаться на Виктора — за то, что ездил, никому не сказав, к Димакову, но она еще не очень-то верила в это. Димаков и соврет — недорого возьмет.

— Так я выпью кваску-то? — босиком побежала Тоня к холодильнику.

— На здоровье, на здоровье, для того и куплен.

Екатерина Гавриловна проводила невестку взглядом и не перестала смотреть на нее потом, когда Тоня с жадным нетерпением принялась пить холодный квас прямо из литровой банки, моментально запотевшей.

— Не простудись, — забеспокоилась Екатерина Гавриловна.

Тоня сделала передышку и опять приложилась к банке, а Екатерина Гавриловна, словно забывшись, все смотрела на нее и не в первый раз дивилась великому чуду возникновения семьи. Вот пришла когда-то в дом чужая несмелая девчонка, забрала власть над сыном, и матери ничего другого не оставалось, кроме как смириться с этим или даже радоваться тому, что все так случилось. Девчонка, правда, неплохая попалась, и невесткой потом неплохой стала — даже мамой называет свою свекровь не в пример другим нынешним молодушкам, а все же обидно было, когда сын, вернувшись с работы, быстренько пробегал к ней за шкаф, почти не замечая родной матери. Еще и сердился за то, что печально глядела на него. И приходилось улыбаться, чтоб не сердился и не думал, будто родная мать поперек его радости становится… Потом эта девочка сама стала матерью, родила и выкормила сынова сына, человечка такого родного и драгоценного, что вся жизнь до его появления стала казаться лишь затянувшейся, со многими трудностями, подготовкой к жизни настоящей, вот этой. Тут невестка уже плотью и кровью соединилась с прежней маленькой семьей Шуваловых. Тут все стало понемногу меняться. И когда эта неопытная молоденькая мамаша, немного бесшабашная, простудилась и заболела грудницей, Екатерина Гавриловна перепугалась за нее не меньше, чем за сына, когда тот в детстве болел. Вспомнила все свои сверхурочные и переработанные дни, потребовала вернуть их, вставала к невестке ночью, ставила компрессы, обертывала пуховым шерстяным платком и жила в те дни только одним: господи, спаси и сохрани! Корила себя за то, что в первое время холодновато встречала невестку, когда-то нехорошо о ней думала, ревнуя к ней сына, а когда-то и на работе старым подружкам своим говорила не очень уважительно о ней. «Вот тебе и наказанье за все, старая дура!»

Выходила она тогда с помощью фабричной врачихи свою, по-деревенски говоря, «невенюшку», спасли ее грудь и материнское молочко для внука, а сама эта девчонка, сирота военная, все равно как родной дочерью стала, хотя и чужая была в ней кровь, чужие, не шуваловские, повадки. Дошло до того, что Екатерина Гавриловна нередко принимала Тонину сторону, если возникали какие-то несогласия между невесткой и Виктором. А уж за внука горой стояла. Когда кончился у Тони непродолжительный в те времена декретный отпуск и начала она собираться на работу, старшая хозяйка резко воспротивилась: «Не дело это — с такого возраста малыша без матери оставлять. Подрастет для детского садика — тогда другое дело, а пока что увольняйся, девонька, и посиди с сыночком дома, не лишай и его и себя радости. Ты знаешь, как я своего ро́стила, так что поверь мне и послушайся. Все еще будет у тебя впереди, но такого, как с первеньким понянькаться, никогда не будет». Тоня сперва заупрямилась: «Я только что специальность освоила, мне стыдно перед цехом». — «Специальностей на свете много, а ребенок у тебя один, — не отступилась Екатерина Гавриловна. — И еще так тебе скажу: для нас, женщин, вырастить хорошего здорового ребенка, чтоб не хулиганом и не заморышем был, — самая первая специальность. Пока ее не забудем — все в мире хорошо будет». Виктор тоже поддержал мать, припомнив свое собственное дворовое детство, и Тоня согласилась. Потом ей даже понравилось это. Андрюшке уже три года исполнилось, и можно бы его в детский сад устраивать, но она никакого такого разговора не заводила. И начать его пришлось опять старшей хозяйке. «Не подумай, что гоню тебя на работу, что денег от тебя жду, — сказала она Тоне, — но весь век дома не просидишь, а время упустишь. Некоторые мои ровесницы, которые домохозяйками просидели до моих лет, теперь побежали на работу устраиваться. На людях быть охота. Хоть какую-нибудь пенсию думают заслужить. И вот какое у меня к тебе предложение: на завод возвращаться не надо, железо — не женское дело, а начинай-ка ты ходить на курсы медсестер. Так советует докторша наша фабричная. Тут еще и такая выгода: курсы вечерние, и днем ты с ребенком будешь, а вечером я сменю». Тоня подумала-подумала и согласилась. И так втянулась в учебу, так понравилась ей потом новая работа, что уже на второй год была назначена процедурной сестрой. Работать она поступила в военный госпиталь — всего несколько остановок от дома, и это тоже большое удобство: с утра можно подольше поспать, после работы не надо забиваться в переполненный городской транспорт — пешком дойдешь. И полезно, и приятно.

Утренний сон — Тонина болезнь и радость. Радость — когда можно поваляться, болезнь — когда приходится рано вставать. Первые утренние минуты уходили у нее на потягивание, она бродила в это время по квартире сонная, насупленная и только к началу рабочего дня окончательно разгуливалась. Тогда уж становилась она быстрой и ловкой и ей хватало энергии до позднего вечера…

Тоня напилась квасу, с удовольствием облизнула губы и почти что пропела:

— До чего же хорошо дома!

Быстренько прошла в свою (то есть ее и Виктора) комнату, что-то там помурлыкала и появилась уже в трусиках и лифчике, побежала в ванную. А Екатерина Гавриловна потихоньку начала готовить на кухне все для окрошки. С удовольствием слушала она домашний дождик, который уютно шумел в ванной, и даже немного позавидовала Тоне. Не потому, что ей самой тоже хотелось бы помыться, а потому, что в ее собственные молодые годы не то что ванной не было, но даже к умывальной раковине приходилось по утрам в очереди стоять. А теперь прибежала вон с работы жаркая и потная, напилась холодненького — и под дождик! Выйдет сейчас оттуда как новенькая, как будто и не провела целый день с больными людьми, страдающими и капризными… Только бы не вернулся раньше времени этот пучеглазый!

Екатерине Гавриловне вдруг представилась такая картина: Димаков стоит в прихожей, а в это время ничего не подозревающая Тоня свободно выходит из ванной. Димаков зырит глазищами по голому телу… Нет, не надо, чтобы он даже и видел Тоню. А то он поглядел однажды в своей Горице на чужую невесту, и до сих пор не утихают там разговоры. Кто ни приедет из Горицы, все добавит чего-нибудь новенького, хотя об этом случае и так уже все было известно в подробностях…

Вернулся Генка Димаков из армии, а его бывшая девушка, с которой он в предсолдатские годы гулял, успела с другим сдружиться. Вернулся он, правда, не сразу после армии, а два года спустя, и за все это время не написал Наталье ни одного письма, но тут сделал вид, что обиделся: не дождалась, мол! Тут же ушел из деревни, нанялся егерем на охотничью базу и поселился в лесу, только за продуктами приезжал в Горицу на своем новеньком мотоцикле.

Приехал он и в день Натальиной свадьбы — полевые цветы привез. Невеста была одета уже по-праздничному, только что без фаты. Вышла она в сени, приняла цветы, поблагодарила.

— Молодец, что зла не держишь, — сказала ему. — Пусть и дальше у нас будет все по-хорошему.

— Насчет этого еще подумать надо, — отвечал Димаков. Наталья в своем свадебном наряде показалась ему по-новому красивой и соблазнительной… и вот уплывала из рук.

— Все передумано, Гена, — покачала она головой.

— Это еще как сказать, — продолжал Димаков. — Если ты забыла свои слова, которые на прощанье говорила, так я зато ничего не забыл.

— Может, и не забыл, да плохо помнил.

— Я на службе находился, а не на гулянке!

— Слыхала я, Геночка, и про службу и про гулянку.

— Сплетни слушала!

— От тебя-то я никаких вестей не получала.

— Не из каждого места можно писать. — Димаков напустил на себя таинственность.

— Да ты ведь когда отслужил-то?

— Ладно. Ты лучше рассуди, зачем бы я в Горицу возвращался? — начал Димаков новый заход.

— Ты домой вернулся.

— Дома я не живу, как видишь. И если б знал, что ты… не поехал бы!

— Так ты что, ко мне ехал? — усмехнулась Наталья.

— А к кому же еще!

Сказать прямо и ясно: да, к тебе, из-за тебя, из-за любви нашей! — Димаков не умел или не хотел и поэтому продолжал объясняться пока что вопросами:

— Ты подумай, где мне лучше жилось бы — в городе или в нашем лесу? Мне через год могли бы городскую квартиру дать, а я сюда приехал! Чего я тут не видал?

— Ты сам-то себя видишь ли? Понимаешь ли? — Тут Наталья почему-то вздохнула.

— Я все вижу и знаю, что делать, — загорелся Димаков. — Вот сейчас увезу тебя — и все будет о’кэй!

Было ли у Димакова обдумано все заранее или все прямо тут решалось — никому не известно. Он, пожалуй, и сам не мог бы сказать об этом с полной уверенностью. Но когда Наталья вздохнула, а потом, от его слов, перепугалась, то есть поверила его угрозе и кинулась к дверям, — он уже твердо знал, что будет дальше.

— Стой! — схватил он ее за руку. — И лучше не начинай скандалить — ты меня знаешь! Ты же сама сказала — пусть будет все по-хорошему. Вот и будет все по-тихому, по-соседски. Мы же не чужие люди, не первые встречные…

Димаков говорил и говорил, не давая Наталье опомниться, и все тащил ее за руку во двор и там, за углом дома, вдруг бесстыдно обхватил ее и начал целовать. И уж такое нашептывал ей на ухо, чего и раньше не говаривал. Наталья пробовала втихую, чтобы не услышали родители, отбиваться, но сил у нее оставалось все меньше. А может, и вернулось тут что-то прежнее, не совсем позабытое.

Так оказались они рядом с мотоциклом, и Димаков, вроде бы без всяких дурных намерений, предложил:

— Ладно, Наташа, не будем ссориться. Давай прокачу тебя на прощанье — и все!

Размягченно-безвольная, захмелевшая от поцелуев и неожиданных слов, Наталья послушно уселась на заднее сиденье… и окончательно опомнилась только в лесу, на охотничьей базе, в просторных хоромах егеря.

— Вот тут и будем жить, — объявил ей веселый Димаков.

Наталья смотрела на него испуганно и вопрошающе.

— Да ты не бойся его! — по-своему понял ее Димаков. — Пусть только сунется!

Он говорил о женихе Натальи — зоотехнике Муравлешкине. Это был тихий, не очень уверенный в себе тридцатилетний парень, В свое время он приехал в Горицу по распределению да так в ней и прижился. Ему понравились здешние места, да и сам он, как говорится, пришелся к месту. Его уважительно величали Михалычем, вся деревня сочувствовала его ухаживаниям за Натальей, а теперь вот…

Воинственно настроенный Димаков смотрел в тот темный угол своего жилища, где висело на стене ружье, а рядом на полочке лежали винтовочный ствол без приклада и ржавые гранаты — русские и немецкие, еще какое-то железо… «Дары леса», — называл он эту свою странную коллекцию.

Наталья села к окну, расплакалась, запричитала:

— Дура я разнесчастная! И чего мне, проклятой, надо было? Куда меня занесло, безголовую?

— Могу отвезти обратно, — ухмыльнулся Димаков, уже осознавший свою власть над нею.

— Я и сама уйду, если захочу!

Слезы у нее сразу высохли. Но сдвинуться с места она не могла и просидела у окна, может, час, может, два, глядя остановившимися глазами на заросшую травой поляну перед домом и большой дуб посреди нее. Дальше, за дубом, стояла зеленая стена леса, отгородившая теперь Наталью от всего мира.

В этот день было ветрено. Гнулись, показывая светлую изнанку листьев, ольховые кусты на опушке, разметали свои буйные косы березки, стоявшие во втором ряду, над ольшаником, и все более тугим и напористым становился ветровой гул над домом и в тайных чащобных глубинах за ним. Даже несгибаемый, неподатливый дуб тряхнул своей старой кудлатой головой, зашумел своей жестяной листвой.

Он был стар, но могуч. Настолько могуч и крепок, что о годах его и не думалось: сто или двести — какая разница? Он стоял посреди поляны, как непобежденный ратник, которому довелось пережить всех своих товарищей, — стоял одинокий и гордый, не позволяя приближаться к себе никакому другому дереву. Кажется, он не признавал теперь ни дружбы, ни вражды, рос по своему произволу, как только сам хотел, ни от кого не зная ни стеснения, ни зависимости.

Люди уже не могут так…

«Хоть бы умереть скорей!» — как-то спокойно и отрешенно подумалось Наталье.

И сразу вслед за тем увидела она, как из лесу на поляну выехал на своем гнедом Михалыч, опозоренный жених ее, в черном свадебном костюме. Димаков в тот момент в окно не смотрел и пока что ничего не видел, но все же почувствовал, как Наталья беззвучно ахнула и перестала дышать. И тогда он тоже выглянул в окно и поначалу отпрянул за простенок.

Впрочем, замешательство продолжалось у него недолго. В следующую минуту он уже схватил со стены ружье.

— Сиди здесь — и ни с места! — приказал Наталье.

Выбежав из комнаты, он с грохотом задвинул снаружи дверной засов.

— Не тронь его! — закричала страшным голосом Наталья, подбежав к двери и колотя по ней кулаками. — Все, что хочешь, сделаю, только не тронь его. Ты слышишь меня, Генка?

Но тот выбежал уже на длинное, похожее на веранду крыльцо и наставил ружье на Михалыча.

— Стой, стрелять буду! — неуместно вспомнил он солдатский окрик.

— Не будешь, — спокойно отвечал обычно робкий Михалыч, шагом подъезжая к крыльцу.

— Стой, говорю! — закричал Димаков, срываясь с голоса, и приставил ружье к плечу.

Михалыч слез с коня, стеганул его плеткой, как бы отгоняя из-под выстрела, а сам пошел прямо на Димакова.

— Остановись — худо будет! — надрывался Димаков. — В стволе — жакан.

— Хуже не будет, — отвечал Михалыч.

— Будет!

Димаков в каком-то предельном отчаянии надавил на спуск, раздался громкий в тишине щелчок… но не выстрел. Осечка!

Быстро переломив ружье, Димаков выдернул желтую медную гильзу, бросил ее на крыльцо. Но другого заряда у него при себе не было, и он просто перегородил ружьем дорогу, как делали в старину часовые.

Михалыч остановился на нижней ступеньке.

— Мне надо… спросить Наташу.

Голос у него был почти спокойный, но сам он, так же как Димаков, дрожал от только что пережитой минуты. Оба они понимали, что минута эта все еще продолжается.

— Иди к окну и спрашивай, — неожиданно смягчился Димаков и показал ружьем, куда надо идти.

В тот же момент створки окна распахнулись, там появилась Наталья и быстро заговорила:

— Уезжай, Михалыч, уезжай, пожалуйста! Это я сама во всем виновата, и ты не жалей, что так вышло. Ты видишь, я не пара тебе, мне одно теперь…

— Поедем со мной, — проговорил Михалыч.

— Нельзя, нельзя, неужели ты не видишь?

— Ничего не бойся. Только скажи мне. Одно слово скажи.

— Нет, нет, нет! Я хочу, чтобы ты жил. За тебя самая лучшая пойдет, а я… Мне теперь никогда не стать вровень с тобой. Иди. Моя судьба решилась. Мне так и надо…

Михалыч подождал, пока она выговорится, потом еще немного постоял, глядя в глаза Наталье, но та закрыла лицо руками и убежала от окна. Тогда он повернулся и пошел к своему гнедому, который спокойно пощипывал на полянке траву. Михалыч взял его под уздцы и медленно повел к опушке, как будто на коне сидел кто-то.

Может, Михалыч собирался вот так увезти отсюда свою Наталью.

Димаков же продолжал стоять на крыльце и необъяснимо, люто завидовал спокойствию этого человека. Мысленно он не раз бросался обратно в дом, за новым патроном, чтобы выстрелить вдогонку хотя бы только для острастки, но его ноги как будто приросли к доскам крыльца. Увидев на земле выброшенный патрон, подобрал его.

Когда Михалыч скрылся в лесу, Димаков вернулся в дом, к Наталье. Остановился перед нею, глядя удивленно и зверовато, словно бы чего-то не понимая.

— Убей меня, — совсем обыденно попросила Наталья.

— Обойдешься, — ответил он точно так же.

Повесив ружье на место, он внимательно осмотрел патрон-осечку и положил на полку рядом со ржавыми гранатами.

— Сохраним на память…

Почти всю короткую ночь, до первого рассветного молока в окнах, он просидел на лавке перед окном. Подошел потом к Наталье, которая сидела на кровати, вся поджавшись, уже не вздыхая и не плача. Он обнял ее, и она не шевельнулась, как будто омертвела.

Такой была у них первая брачная ночь.

Днем Димаков начал выпиливать из доски человеческую фигуру. Со временем нарисовал и раскрасил, как мог, лицо, намалевал галстук, поставил эту странную мишень на поляне перед крыльцом и стал изредка постреливать в нее пулями, приводя в ужас Наталью.

Глава 2

Вот какого гостя принесла нелегкая в мирный, благополучный дом Шуваловых. Он приехал, наверно, на том же мотоцикле, на котором увозил Наталью, и с тем же, наверно, ружьем. Тут и не хочешь, так разволнуешься. И от души пожалеешь, что так неожиданно прервалось доброе течение жизни.

Но, к великому нашему счастью, на смену дурной минуте приходит новая, уже повеселее прежней.

Как раз в тот печальный момент, когда Екатерина Гавриловна приуныла, к ней забежала Голубая соседка. Да, да, жила в квартире напротив такая женщина. У нее было, разумеется, и настоящее имя — Анастасия Агаповна Красногрудская, но в семье Шуваловых за нею утвердилось именно это улыбчивое прозвище — Голубая соседка. Оно пристало к ней с той поры, когда захватила наших женщин мода подкрашивать тушью веки, подрисовывать, по-восточному удлиняя, глаза. Анастасия Агаповна, или Таисия, как она себя называла, женщина вполне современная и к тому же умеющая первой добывать всяческий дефицит, первой отозвалась и на новое поветрие. В один, как говорится, прекрасный вечер она появилась у Шуваловых в голубом варианте. Принесла с собой коробочку импортной туши и для Тони, из-за чего в семье состоялась дискуссия: мазать или не мазать молодой хозяйке глаза? Старшая высказалась решительно, как судья: нельзя! Самой Тоне и хотелось помодничать и было поначалу боязно — как бы не засмеяли! Тогда Виктор, человек демократичный и неотсталый, принял мудрое взаимоприемлемое решение: мазать можно, только чтоб незаметно было.

И Тоня стала изредка пользоваться синей тушью. Честно говоря, ей это понравилось, то есть она сама себе нравилась, когда немножко подмалевывалась. Она делала это нечасто и была с детства экономна, так что у нее еще и теперь оставалось кое-что на дне красивой коробочки, приобретенной тогда у Голубой Таисии. За это время Таисия извела добрых полдюжины коробочек, несмотря на осуждающие взгляды и реплики дворовых старух. Она была, сверх всего сказанного, дамой смелой и независимой.

Пожалуй, больше всего на свете ей нравилось покупать, доставать, даже просто примерять различные вещи — одежду, обувь, безделушки. Лучшими часами в ее жизни были часы, проведенные у прилавков, в примерочных, а также у приятельниц и знакомых, куда спекулянты приносили промтоварные дефициты.

Она была настоящим знатоком-покупателем. Только лишь войдя в магазин, только глянув бегло поверх голов других покупательниц, она моментально видела достойную вещь и не раз невольно помогала другим женщинам увидеть то, что им нужно. «Покажите-ка мне вон ту кофточку, что под свитерами висит», — скомандует Таисия, и все глазеющие, давно стоящие у прилавка покупательницы начинают ахать: «Ой, как же мы не заметили! А пятидесятый размер есть?»

Конечно, и у нее случались порой ошибки — от них не застрахованы даже самые большие мастера своего дела. А тут ведь еще и обстановка, атмосфера волнений, ажиотажа. Вот, к примеру, такой случай. «Не сразу я схватила этот зелененький костюмчик, долго стояла, прикидывала, сомневалась. Вещь добротная — это сразу видно, вул — сто процентов, а вот пойдет ли мне — было неясно. Пока я так прикидывала и мучилась, гляжу — еще две руки к нему тянутся. Значит, клюют. Ну, думаю, не обойдете, не на такую напали. Прошу выписать чек, слышу сзади охи да вздохи: «Неужели последний, неужели нету, ай-ай-ай, как жалко!» — и бурно радуюсь про себя. Не упустила! Принесла домой, одела — и полное разочарование. Для тоненькой девочки это и для блондиночки, а не для меня! Сразу подумала: «Не перекрасить ли волосы?» — но от цвета волос тоньше не станешь…»

Если бы Анастасии Агаповне предложили составить свое жизнеописание, оно состояло бы примерно из таких фрагментов:

«Никогда не забуду тот день, когда я вошла в обычный меховой магазинчик на Большом проспекте Петроградской стороны и сразу загляделась на прекрасную, с высоким воротничком мерлушковую шубку. Это было году в шестидесятом, еще до нынешних «маленьких» денег, и стоила она по-тогдашнему три тысячи рублей, то есть триста по-нашему. Это же тьфу, пустяк! Сидела на мне как ни на ком. Все продавщицы сбежались и в один голос поют: «Сколько ни мерили до вас, ни на ком она так не выглядела. Выписывайте чек и берите ее, даже не задумывайтесь!» В сумочке у меня было тогда ровно две тысячи, но чек я, конечно, выписала и побежала звонить подружкам: выручайте, милые, нужна тысяча… «А на что? — они спрашивают. — А где это продается? И какой же это размер? Тебе же она мала будет!» Так и не дали. Ни одна! Это когда для них надо что-нибудь достать, Таисия жгутом свернется, но сделает, а когда для Таисии…

Ну да это еще ладно, это, можно сказать, преданья старины глубокой. Лет пять или шесть назад я, дура, и деньги имела, и вещь попалась мне просто исключительная, но не хватило смелости и разума. Это было зимнее пальто из ФРГ с норковым воротничком, сшито трапецией, отделано, как на выставку, — просто загляденье! И что вы думаете? Смутила длина рукава: только до косточки на запястье. Мучилась я, мучилась — и отступила. Потом стала встречать такие пальто на других женщинах. Господи, как элегантно! Мне оно сниться стало, и такое было нежное, ласковое — прямо, как живое! Поняла, что не жить мне без него. Ну и пришлось в конце концов через другие руки доставать, с большой переплатой. Пятьдесят рублей за сомнения. Чем не детектив?.. А сегодня, если захотите купить, так уже сто рублей сверх цены заплатите. Это называется «плюс сто». Да еще придется поискать человека, у которого есть тропа на базу, поскольку в магазинах такой товар уже не водится, дальше базы не идет. Так что у меня теперь правило: увидел — хватай, думать потом будешь».

Каждая вещь у Голубой Таисии имеет свою историю приобретения. Хорошо, в подробностях, помнит она и те вещи, которые примеряла, но не купила, и те неудачные, что были затем перепроданы то ли через комиссионный, то ли через подружек и знакомых — иногда с убытком, иногда с прибылью. У них уже сложился особый кружок охотниц за дефицитами — необязательно, кстати сказать, импортными. Трудно стало купить палехские шкатулки — значит, надо их добывать, и как можно больше. Нет в магазине водки «Белая головка» — надо искать обходные пути и добывать, добывать. Все когда-нибудь пригодится. Заодно появятся новые знакомые, откроются новые дорожки в таинственный и волнующий мир дефицитов.

Этот круг приятельниц и знакомых Таисии был, разумеется, ограниченным, в него не допускались люди со стороны или «с улицы», но Таисия уже вошла в него и постепенно продвигалась куда-то дальше, на высоту или в глубину, где кружок превращался, может быть, в точку. Ее манило туда, и она не могла бы остановиться теперь, даже сильно захотев. Она и впрямь современно одевалась, своевременно освобождаясь от лишнего или устаревшего барахла. Деньги у нее водились, поскольку муж много лет получал хорошую зарплату да и сама владела отличной профессией стенографистки-машинистки: тут тебе и заработок в любое время, и свободные дни, когда захочется.

Такая вот жила по соседству с Шуваловыми Голубая Таисия.

Не совсем понятной была ее привязанность к Екатерине Гавриловне и Тоне, женщинам весьма осторожным в отношении моды и всяких покупок. Они все еще сохраняли в себе кое-какие деревенские привычки, и для них приобретение любой вещи бывало связано с большими раздумьями и переживаниями. Они могли немалое время простоять у прилавка, отойти и снова вернуться и только на второй или третий раз отважиться на покупку. Если же прозевают, тоже огорчаться не будут. «Не купишь — пожалеешь, а купишь, так еще сильнее жалеть будешь», — говаривала Екатерина Гавриловна. И Таисия горячо, искренне подхватывала: «Ой как хорошо сказано!»

Это, правда, ничуть не мешало ей продолжать покупать и прибегать к Шуваловым с каждой обновкой.

Сегодня она прибежала опять по такому же случаю и прямо от двери закричала:

— Женщины, милые, посмотрите, что я отхватила!.. Мужчина ваш еще не вернулся? Тогда я сейчас…

Она быстренько прошла в комнату, развязала бывший у нее в руках сверток, сдернула с себя платье, в котором даже затрещало что-то (не то материя, не то сгустившееся электричество), и тут же облачилась в новый брючный костюм кофейного цвета со светлой строчкой на отворотах и швах.

— Вот она, какая спецовочка!

— Спецовочка рублей на сто, — проговорила Екатерина Гавриловна явно без одобрения.

— Что дорого, то мило. Правда — очаровашка?

— Да вроде бы ничего…

— А где же Тонечка? — спросила Таисия, которой не терпелось услышать иные оценки, другие интонации.

— Купается под душем.

Однако Тоня, будто почувствовав, что ее ждут, уже выходила из ванной с полотенцем на голове, свежая и помолодевшая.

— Вот на ком бы заиграл этот костюмчик! — воскликнула Таисия и повернулась перед молодой хозяйкой с этаким демонстрационным изяществом. — Посмотри, Тонь.

— Это вы сейчас купили? — загорелась Тоня.

— Ну вот только что! Если тебя интересует, деньги в зубы — и бегом в нашу трикотажную лавку… А впрочем, уже конец, закрыли, — взглянула Таисия на свои модные квадратные часы. — Проси свекровушку, чтобы завтра к открытию магазина пошла — может, еще останутся… Но тебе честно нравится?

— Да что тут говорить-то, Таисия Агаповна? Просто замечательно!

— Тебе еще лучше пойдет, — поддразнила соседка. — Брючные костюмы все-таки придуманы для молодых и тоненьких.

— Вы моложе многих молодых, — вполне искренне сказала Тоня.

— Душой — возможно, — кокетливо улыбнулась Таисия.

— А который же это у тебя по счету будет? — полюбопытствовала все еще критически настроенная Екатерина Гавриловна.

— Ой, не спрашивайте! — уклонилась Таисия.

— Куда их носишь-то?

— В шкаф! — рассмеялась Таисия.

— Только что… А кому-то и одного не достанется.

— Вы насчет Тони, что ли?

— Тоня у нас не раздетая ходит, — слегка обиделась Екатерина Гавриловна. — Захотим — и такой купим. Я к тому говорю, что привыкли люди хватать что попадется. Надо не надо… В наше время по-другому на вещи смотрели: сносил одно, тогда и покупаешь другое.

— Так это в ваше.

— А на много ль ты меня моложе-то, девка?

— Годков на пятнадцать, я думаю.

— Может, и десяти хватило бы?..

Так они попикировались немного — без всякой, впрочем, зловредности, — и Таисия опять повернулась к зеркалу, повертелась перед ним и перед Тоней и подвела итог:

— Все решено: я оставляю его! Даже переодеваться не буду. Войду сейчас гордым шагом — и пусть моя мамуля поахает да поохает.

— К вам разве мама приехала? — удивилась Екатерина Гавриловна, для которой подобная новость была поважнее какой-то там покупки.

— Прикатила! И уже обратно собирается.

— Обидели старуху?

— Тут такая история, женщины, — присела Таисия на краешек кресла. — Прибыла она вчера после обеда, а мне обязательно на дачу надо было смотаться. Ну, я покормила ее, посидела, послушала новости, показала, где что лежит, и укатила. Муж туда прямо с работы приехал; мы, значит, там поработали — дрова переложили в новый сарайчик — и залегли спать. А сегодня утром, не успела я глаза продрать, смотрю — мамуля бежит с электрички. Я испугалась — и к ней навстречу. «Что случилось?» — спрашиваю. «К себе домой, говорит, надо мне ехать!» Я ей тоже, как вы: обиделась, мол? «Не обиделась, говорит, но такого натерпелась, что больше никогда к тебе не приеду. Привидение у вас в квартире живет». Я начала хохотать, мамуля сердится: «Ты меня за дурочку не принимай и смеяться над старым человеком не смей!» Вижу — дело серьезное, может быть даже с головой непорядок. Спрашиваю поосторожней: «Какое же оно на вид-то?» — «Увидишь его, дожидайся!» — отвечает мамуля. «Тогда почему ты решила, что это привидение?» — «Так оно же сопит и ходит по комнатам…» Ну, провела я ее на кухню, поставила чайник, усадила за стол, смотрю, какие зрачки у нее. Она догадалась. «Ты, говорит, что, за полоумную меня принимаешь? Думаешь, разум старуха потеряла? А как же я тогда к тебе на дачу приехала, ни разу тут не бывавши?» — «Ладно, ладно, говорю, рассказывай, как все было». И вот она стала мне рассказывать…

Тут Таисия уселась уже поосновательней, сложила на животе руки с вишнево-красными ногтями и заговорила как пожилая деревенская женщина — ее словами и от ее лица:

— …Легла-то я хорошо, доченька, и первую половину ночи спала все равно как дома, а потом пробудилась — конечно, не молодая уж, не могу теперь до утра спать без просыпу. Пробудилась и слышу — ворочается кто-то на второй вашей кровати, ну только что не рядом со мной. Сперва подумала, что, может быть, Василий Сергеич серёд ночи вернулся да и лег потихоньку, открыла это свой правый глаз, который попрозрачней, гляжу — никого на кровати нет, только что подушка маленько примята. Потом слышу: садится Оно на кровати, шлепанцы ногами нашаривает… Ну, думаю, все, конец, смертушка моя наступает. И надо же было столько ехать, чтобы вот так, в пустой квартире, без дочки, без зятя богу душу отдать! Видеть я уже ничего не вижу, но слышу — пружины кроватные вздохнули — значит, встало Оно с кровати. Встало и пошлепало вон из комнаты. Потом вода в уборной зашумела. Тут мне толкнулось в голову — вот бы запереть его там, в уборной-то — у вас ведь и снаружи задвижечка поставлена, — но испугалась. Вдруг столкнешься по дороге: Оно ведь невидимое!..

Таисия и голосом, и глазами старалась нагнать страху и загадочности, хотя Екатерина Гавриловна давно уже догадалась, что старушку напугал мрачный жилец из соседней квартиры — преподаватель какой-то. Великая слышимость через стены и потолки — вот и вся загадка, и вся жуть, хоть ты смейся, хоть плачь. В этом доме почти все соседи слышат друг друга. Когда, например, начинается в городе грипп, Екатерина Гавриловна сразу узнает, кто первым чихать начал, и принимает меры, чтобы уберечь внука от опасных контактов. Она всегда слышит, когда к соседке-грузинке приезжают с цветами или фруктами ее шумливые родичи и пируют ночи напролет. Раза два приходилось даже выходить ночью на лестницу и звонить соседке. На площадку тотчас вываливалась ватага радушных и вежливых белозубых мужчин, Екатерину Гавриловну первым делом приглашали к столу, а когда она отказывалась и просила быть потише, искренне удивлялись: почему в Ленинграде нельзя повеселиться и выпить?.. За этой же стенкой появился недавно младенец. Но тут, конечно, никаких обид и претензий быть не может — пусть себе живет и растет, и пусть кричит, когда ему надо. Екатерина Гавриловна просыпается на каждое его кормление и только тогда сердится, когда молодая мамаша долго не подходит к ребенку. Разве можно так относиться к детским слезам? Даже чужому человеку и то больно слышать, как дитя плачет, как боится — не пропала ли куда его мама… И опять вспоминается Екатерине Гавриловне ее далекая молодость, когда вот так же не хотелось просыпаться и трудно было вставать, но она не могла тогда и секундочки промедлить: и сына жаль было, и в большой семье жила, от многих зависела. Поэтому вскакивала, как солдат по тревоге, еще не все соображая, но сразу действуя. Даже в холодные ночи не успевала на себя хоть что-то набросить, хватала скорее сухую пеленку, брала сына на руки и только после этого чуть-чуть просыпалась, давала своему большеротому грудь. Сразу им обоим делалось хорошо, и все-то, все готова была отдать она этому крохотному существу, всю свою жизнь по капельке перелить в него. «Кровиночка моя, — шептала она чуть слышно, — ягодка лесная сладкая, радость моя утренняя… Вот так, вот так, хорошенько выдаивай мамку свою, у нее там порядочно для тебя припасено, и набирайся силенок, здоровья, крепости… Господи, дай ты ему, безотцовщинке моей, счастья в жизни, отведи от него дурных людей, не дай, боже, войны и голода, не разлучи нас никогда…» В иные ночи она словно бы ясновидящей становилась и томилась предощущением каких-то неминуемых бед и несчастий, и, кажется, именно в те годы услышала первую болинку в сердце. И кажется, уже тогда она понимала, что на всю предстоящую им жизнь они будут друг для друга самой надежной опорой. Никакого третьего, пожалуй что, не появится… Где ты найдешь такого человека, которому можно доверить этого маленького, этого родненького, только моего теперь сыночка? А если и встретишь, то как поймешь, что можно ему доверить?..

Екатерина Гавриловна продолжала слушать Голубую соседку, но главные, глубинные мысли ее уже переключились на сына, сперва на маленького, давнишнего, затем — на сегодняшнего. И уже зарождалось в душе привычное беспокойство: почему его так долго нет, не случилось ли с ним чего? Утром он говорил про какие-то свои судебные хлопоты, ему там надо было куда-то съездить и что-то проверить, но ведь после конца рабочего дня прошло уже достаточно времени, пора бы уже и вернуться. А его все еще нет и не «видно», где он.

Когда Виктор подходил к дому, Екатерина Гавриловна как-то ухитрялась почувствовать его приближение, «увидеть» его. Случалось, что она угадывала тот момент, когда Виктор появлялся на дворовой дорожке, и выглядывала в окно, как бы встречая его. Часто она предугадывала его телефонный звонок и, снимая трубку, почти твердо знала: это сын! Конечно же, она безошибочно узнавала его шаги на лестнице. И ждала, когда позвонит или откроет дверь своим ключом, а потом начнет привычное балагурство: «Ну так что, зайцы-кролики, какая сегодня программа? Для начала ужин? Это неплохо, ужин — штука полезная, а дальше? Ну, ясно, от телевизора теперь тоже никуда не денешься. Хотя он для глаз вредным считается — для кругозора полезен. Принимается!»

Вот с такими или какими-то другими словами или даже совсем молча приходит в дом главный человек семьи, и сразу всем становится весело. Андрюшка начинает перед отцом вертеться, чтобы тот его заметил и поговорил, повозился, Тоня со своим баловством подкатится — то ущипнет, то прижмется, а то и поцеловать не постесняется. Обвыклась хорошо, не стесняется и при свекрови. Да и нечего тут хорониться — не чужого, слава богу, целует!

«Только бы Витя пораньше Димакова успел вернуться да поскорей от него отделался!» — подумала и словно бы попросила кого-то Екатерина Гавриловна.

Глава 3

А Виктор и в самом деле, как предсказал Димаков, в этот день «вкалывал сверхурочно». В цехе действительно добивали месячный план, и Виктору надо было срочно поставить на испытательный стенд последний регулятор. Только тогда он мог поехать вместе с другими в лес — тушить пожары.

Его, правда, не посылали туда. Когда парторг цеха Гринько набирал добровольцев, до участка сборщиков он не дошел. Виктор понял, что их не хотят трогать, и тогда же сам про себя решил, что поедет обязательно. Во время обеда он подсел к столику, за которым сидели Гринько и начальник цеха Василий Константинович. Сказал как о решенном:

— Я тоже поеду в лес.

Парторг посмотрел на начальника цеха, как бы попросив: объясни ты ему сам.

Но Виктор все понимал без объяснений.

— Будет сделано! — пообещал он.

Вопрос решился тут же, за столом, и Виктор почувствовал какое-то странное удовлетворение оттого, что напросился на трудное и не такое уж приятное дело. Просто так было надо. Для него самого надо.

Лес входил в жизнь и душу Виктора Шувалова вместе с первыми детскими радостями, уже послевоенными, неомраченными, и вместе с первой большой потерей, от которой оставалась непроходящая горечь. Все было связано с отцом, непутевым родным человеком.

В сорок шестом или в сорок седьмом году, когда Екатерина Гавриловна решила съездить вместе с Виктором на свою родину, в Горицу, Виктор и встретился со своим отцом. Большой, бородатый, в гладких резиновых сапогах, он вошел в избу и остановился перед своим незнакомым сыном со смущенной, почти боязливой улыбкой. Виктор тоже немного испугался, но отец, кажется, больше. Долгое время отец не мог ничего сказать, только стоял и улыбался. И тогда Виктор, дворовый сорванец, прошедший блокаду, эвакуацию и возвращение в Ленинград, парнишка не сильно стеснительный, заговорил первым:

«Ты в лесу живешь?»

«Бывает, что и в лесу», — ответил отец и присел перед Виктором на корточки.

«Тогда махнем в лес на охоту?»

«Махнем!» — согласился отец.

«Прямо сейчас?»

«Можно и прямо… Как ты думаешь, Катя?» — обратился отец к матери.

«Смотри только, чтобы без этого, — предупредила мать. — Ты понял, о чем я говорю».

«А почему без этого?» — обиделся Виктор, подумав, что его хотят лишить чего-то самого интересного.

«Это у нас свой разговор, — сказал отец. — А ты — собирайся».

Глядя на отца, Виктор обулся в свои старенькие ботиночки, подпоясался поверх пиджачка ремешком, положил в карман пистонный пистолет и перочинный ножик. Подумал, что бы такое захватить еще, но ничего «охотничьего» у него больше не было.

Настоящим охотничьим снаряжением он вдоволь налюбовался в избушке отца. Прежде всего их встретила там голова волка, прилаженная над дверью, клыкастая и совсем не страшная. Потом появились ружье, ягдташ, патроны, гильзы. Одна большая, без плечиков, гильза, не похожая ни на винтовочную, ни на автоматную, даже перешла в собственность Виктора. Приветливая собака Столет по-дружески лизнула руку молодого охотника, и Виктор помял пальцами мягкие собачьи уши.

Из деревни они вышли втроем: Виктор рядом с отцом, Столет — впереди. Хотя Виктор и не оглядывался назад — мешала серьезность момента, он не сомневался, что вся деревня смотрит им вслед. Соседские мальчишки — и ехидный Генка тоже — даже не пытаются скрыть зависти: забрались на изгородь и молча провожают взглядами удаляющиеся фигуры охотников. Мать, наверно, открыла окно и машет рукой.

Когда спустились с пригорка к речке, он почувствовал себя свободнее: из деревни их теперь не видели. Сразу рванул за Столетом и выбежал к трем тонким бревнышкам, перекинутым с берега на берег. Столет осторожно, хотя и без особой боязливости, не поджимая хвоста, пошел вперевалочку по этим, как видно, знакомым ему бревнышкам. Ступил на них и Виктор. Сделал один шажок, другой… и замер над плывущей под ним водой, над колдуньиными зелеными космами донной травы. Все тут было зыбко, неустойчиво, все плыло под ним и покачивалось… и он боязливо попятился назад.

«Что, не хаживал еще по таким мосткам?» — спросил отец.

«Нет», — признался Виктор.

Отец снял с плеча ружье, присел на корточки.

«Ну, садись на закорки».

Отец присел, Виктор обхватил его шею руками — и тут же вознесся выше гор и лесов, гордясь собою и радуясь всему. Но как только отец ступил на гибкие лавы, другой берег, и лес на нем, и небо над лесом — все стало опасно раскачиваться, а внизу еще страшнее того — бежала обморочная вода, уносившая лавы из-под ног отца. Он вцепился в шею отца мертвой хваткой и почувствовал, что дрожит — не то от страха, не то от восторга. (Любопытно, что потом, когда он начал запойно читать Майн Рида и Жюля Верна, он часто вспоминал этот переход через речку, и тогда возвращался к нему этот восторженный сладкий ужас и становились ближе и понятней приключения и ощущения книжных охотников и путешественников.)

На другом берегу Виктор проворно соскользнул со спины отца и стал ждать, что ему скажут. Он теперь боялся, как бы отец не посчитал его трусишкой.

Отец, к счастью, ничего такого не заметил. Он только сказал:

«На обратном пути ты уже сам перейдешь».

«Ага», — согласился благодарный Виктор.

За рекой стоял лес. В нем было прохладней и глуше, чем на просторе; здесь начинался свой, серьезный и строгий мир. Он просил уважительной тишины, и сколько-то времени отец и сын шли молча. Виктор смотрел во все глаза, ко всему прислушивался, чего-то ждал и к чему-то готовился и мнил себя немножко героем, который способен смело преодолеть трущобы и овраги и даже чьи-то злодейские козни. В особо густых зарослях он старался держаться поближе к отцу, а там, где лес был пореже, где было солнечно и весело, ему хотелось бегать и прятаться — играть в страшное.

В одном месте отец приостановился и показал на сосну впереди:

«Смотри — белка!»

Виктор обидно долго не мог ничего разглядеть. Потом на сосне мелькнуло что-то быстрое, обозначились острые ушки, засветилось черненькое точечное любопытство.

«Вижу, вижу!» — обрадовался Виктор.

Секунду-другую он и белка смотрели друг на друга с осторожностью зверьков, готовых к защите или бегству. Они как бы выжидали, кто сделает первое движение и каким оно будет — миролюбивым или угрожающим.

Первым шагнул к сосне Виктор, и любопытная мордочка спряталась; за стволом послышалось недовольное бормотливое фырканье и работа когтистых лапок. Во второй раз она выглянула уже с другой стороны дерева и чуть повыше и поскакала себе еще выше, цепляясь за кору сосны и пружинисто вытянув пышный хвост. «Не убегай!» — хотелось Виктору попросить ее. Но белка со ствола перешла уже на толстый сук, еще раз поглядела с высоты на людей, пропрыгала по суку к гибким веточкам — и перелетела на другое дерево. Потом на третье и четвертое. Пошла себе гулять по лесным верхам.

В другом месте отец показал Виктору лесного голубя. Совсем непохожий на городских голубей, витютень (отец называл его еще и так) сидел на сухом дереве, на самой вершине его, и чутко, тревожно поворачивал свою головку с каким-то королевским украшением на ней то в одну, то в другую сторону. Недоверчивый и всевидящий, он моментально снялся с дерева и улетел, как только заметил людей.

«Они осторожные», — сказал отец.

«Его никак нельзя поймать?» — спросил Виктор.

«А зачем?» — удивился отец.

«Ну, чтоб дома жил».

«Дом у него здесь…»

Как теперь Виктору представляется, это был спокойный и мирный августовский лес, конец птичьего лета. Звонкоголосый пернатый народ к тому времени уже завершил очередной цикл привычных забот по продлению рода. Отзвучали буйные весенние радости, свадебные песни-перепевки, отошли в прошлое гнездостроительные хлопоты, было высижено и вскормлено из клюва в клюв новое потомство — главная цель птичьего существования. Старики и молодежь промышляли в лесу уже на равных, и всего им здесь хватало — и семян и ягод, и мошек и червячков. Потому и тихо было вокруг: сытый народ не криклив. А если где-то и слышались негромкие переговоры, то они не столько нарушали, сколько оттеняли тишину и пространственно раздвигали ее. То тут что-то скажется, то там, вдали, отзовется. И снова между тем и этим большая, привольная тишина…

В деревню Виктор вернулся чуть живой от усталости и тихо счастливый от новых впечатлений, внутренне возмужавший. Он попил молока с черствым ленинградским хлебом, который был получен в городе по карточкам и привезен с собой, и заснул после этого, все равно как провалился. А проснувшись, первым делом спросил об отце.

«Скоро увидишь», — отвечала мать.

И отец действительно вскоре появился — «весь пьяный» (так будто бы сказал тогда Виктор).

Мать встретила его на крыльце и загородила дорогу.

«К сыну я иду, не к тебе, — прорывался отец. — К сыну!»

«Если б ты думал когда-нибудь о сыне…» — не отступала мать.

«Всю ночь думал, Катя… и вот пришел… Зачем ты увезла его от меня? Зачем лишила?»

«А ты погляди на себя».

«Нечего глядеть».

«Верно, что нечего. И не на что».

«Змея ты, Катя».

«А ты…»

Они затеяли перебранку, и Виктор, подумав, что может остановить их, тоже вышел на крыльцо. Здесь он будто бы и сказал свою знаменитую фразу, которая не раз повторялась потом в семье. Отец и в самом деле был  в е с ь  п ь я н ы й, вернее, весь в грязи, буквально от сапог до бороды. Однако, увидав сына, подтянулся.

«Я к тебе пришел, сынок, — заговорил он, все еще стоя перед крыльцом и глядя на Виктора снизу вверх. — Вчера мы сходили с тобой за реку, а завтра, если хочешь, махнем в другую сторону. Там озеро хорошее, и лодку можно взять…»

«Завтра мы уезжаем», — заявила мать.

«Ты говорила — не завтра», — напомнил ей Виктор.

«У нас кончается хлеб», — сказала мать.

«Так это… можно кое-что раздобыть», — предложил отец.

«Без тебя обойдемся!»

Отец растерянно поморгал, качнулся разок-другой из стороны в сторону и еще раз повторил уже сказанное:

«Змея ты, Катя».

Он уходил медленно и шатко, держась поближе к изгороди, чтобы в случае чего ухватиться за колья и не упасть хотя бы здесь, на глазах у сына. И все-таки в том коварном и скользком месте, где между плетнем и лужей была слишком узкая бровка, он упал в грязь и начал там молчаливо барахтаться, похожий на огромного перевернутого на спину жука.

«Пойдем в избу!» — взяла мать Виктора за руку…

Тогда или после, но он как-то сильно и надолго запутался в своих чувствах и мыслях, связанных с отцом и матерью. И вот уже сколько лет не может все окончательно распутать и прояснить. Повзрослев, он ни разу не осудил свою мать, однако не мог безоговорочно не любить и отца. И взрослый, Виктор все еще как бы стоял между мертвым отцом и живой матерью. И стоял, сиял перед ним, оставаясь навеки памятным, волшебный и реальный его Лес Детства как начало чего-то обещанного и несбывшегося.

Многое оттуда начиналось — и туда же уводило…

В цехе было жарко и душно, и никакого спасения от этого не предвиделось: уже много дней подряд термометр показывал тридцать градусов в тени. Майка намокла и прилипла к спине, в мышцах возникла непривычная и неприятная слабость, трудно было не только работать, но даже просто стоять. Скорей бы под душ и домой, и там еще раз под душ.

В любой другой день Виктор оставил бы все до понедельника, не стал бы убиваться ни ради авторитета, ни ради прогрессивки, но сегодня ничего другого не оставалось, кроме как вкалывать до полной победы. Дал слово! Да и действительно нужен где-то этот регулятор. Без него ведь турбину не отправишь, а турбины нужны теперь всюду — и срочно…

Нижний корпус регулятора уже прошел проверку и наладку на испытательном стенде — с ним все в порядке. Оставалась верхняя часть, или «крышка»; ее тоже полагалось доверху начинить взаимодействующим фигурным металлом, а затем соединить с нижней — и будь здоров, регулятор, работай на турбину, следи за ее скоростями! Дело, в общем-то, привычное и ясное — не первый год собираются на участке эти увесистые, но очень изящные по своей конструкции агрегаты. Она меняется не часто и незначительно, неясностей и неожиданностей для такого сборщика, как Виктор Шувалов, почти не бывает. Но все же, пока подгонишь, приладишь деталь к детали, пока вставишь, заключишь их, притертых одна к другой и взаимосвязанных, в тесноту двух корпусов, тоже взаимодействующих, вдоволь натыркаешься. И не всегда все идет гладко. Это когда получаешь детали от таких токарей, как дядя Толя Молчун, тебе остается только твое кровное дело, а когда от неопытных — и за них поработаешь. Сегодня долго пришлось подчищать неряшливо обработанную шестеренку из червячной пары, а перед нею долго провозился со штоком поршня, который не входил во втулку. Пошваркал его для начала шкуркой, смазал пастой «гои», покрутил во втулке и даже протолкнул в нее, но свободного хода не было. Пришлось все начинать сначала.

Конечно, он справился и со штоком, и с червячной парой, и с капризным водилом, но жаль было лишнего времени. Его и так не хватало. И в какой-то момент, сам того не заметив, Виктор начал спешить, даже немного суетиться, а это уж самое последнее дело. Хорошо еще, сработал свой собственный внутренний регулятор, придержал беспокойные руки и начал их возвращать к привычному, скорей всего, оптимальному ритму, при котором ошибки практически исключены. У каждого вырабатывается с годами своя трудовая скорость. Это — как спокойный, размеренный шаг по ровной дороге: даже не глядя под ноги, не споткнешься.

Было время, когда Виктор не понимал выгод размеренной работы. В нем с детства жила и нередко «включалась» этакая азартность, при которой все делается почти безоглядно — и у верстака, и на футбольном поле, а то и в разговоре с начальством. Как начнет — не остановишь и не догонишь. «Заводной Витек» — называли его тогда в цехе. А мать почему-то объясняла его реактивность так: «Это у него с блокады».

Вести разговор со старшими научили его на флоте. Быстрота же в деле всюду поощрялась, и он считал ее, может быть, лучшей чертой своего «я». Ему даже нравилось где-то «рвануть», «дать процент», сотворить что-то заметное. В конце каждого месяца и квартала он разгонялся для финишного рывка, вкалывал как угорелый и даже сам перед собой ходил в героях труда. А со стороны слышал: «Ну и дает Витек!» И первого числа следующего месяца ходил по цеху с видом отдыхающего чемпиона, готового принимать поздравления.

Он уже собирал регуляторы скоростей, эти сложные агрегаты, входившие в «нервную систему» турбин. И все у него шло хорошо, пока не запорол один регулятор. Запорол именно в конце квартала, стараясь с большим опережением встретить Новый год. И вместо премии, вместо статьи в заводской газете, на что он рассчитывал, состоялся крупный и крепкий разговор. Его портрет — аккуратно причесанный пай-мальчик с горделивым взглядом — сняли с доски Почета. Он тогда едва не ушел из цеха. Помешала, скорей всего, Тоня, появившаяся в поле его зрения.

Этот случай научил его: работа — не спорт. На футбольном поле, действительно, бывает необходимо рвануть, выложиться до конца, действовать на пределе возможного и на грани допустимого, там можно при случае и покрасоваться, забив гол, и посимулировать, если тебя обидно, перед самой штрафной, «снесут». Все отдав, ты можешь после финального свистка надолго расслабиться. А в цехе ни финального свистка судьи, ни финишной черты не бывает: завтра надо продолжать то же самое, что вчера и сегодня, — работать. И не бросками, а методично. И так, чтобы не переделывать сделанное.

Странно, что к таким ясным и простым истинам человек приходит не сразу, и нередко ценою ошибок.

Теперь все его метания и порывы остались как бы в детстве. Нет лихих рывков и нет, слава богу, срывов. Если не задерживают детали, он работает как хорошо отлаженная машина, и к концу месяца выходит почти стабильная выработка — около ста десяти процентов. Правда, после такой работы совершенно нечего бывает рассказать — ни друзьям, ни дома, ни корреспондентам, которые заглядывают в цех перед праздниками. Не было ни авралов, ни чепе. Ни вчера, ни сегодня. Просто прошел рабочий день. Еще один рабочий день. Скучно и однообразно? Да нет, нормально. Так, как надо. Так, как должно быть всегда. Нет ничего на свете более однообразного и монотонного, чем работа здорового сердца, но ведь только этого нам и хочется.

Слишком романтизировать и героизировать работу тоже не стоит. Звонкие слова насчет того, что труд — дело какой-то особенной доблести и геройства, не везде применимы. Все-таки труд — это дело каждого дня и каждого человека, в том числе и неспособного к героизму. Поспокойней надо говорить и о радости труда, хотя она, конечно же, существует. Работа все-таки не удовольствие и не развлечение. Удовольствие на службе получают, может быть, секретарши, тихо влюбленные в своих шефов, да и то недолгое время. А когда ты вот так позвякаешь железом восемь часов подряд, повозишь его по верстаку, то к концу смены захочешь и оторваться от такого удовольствия. Захочешь помыться — и домой. На следующий день ты, конечно, придешь сюда же и примешься за дело, может быть, с новым интересом, но это уже другая тема. Просто человек так сложился, что не может без этого существовать. Не только без заработка, необходимого на прожитие, но и без самой работы. Потому что он — человек…

Но вот и подошла та ожидаемая минута, когда был поставлен на стенд этот последний, этот обещанный регулятор.

Виктор спрятал в шкафчике инструмент, прибрал верстак, сдвинул жадно раскрытые челюсти тисков и пошел в душевую. Его настроение быстро перестраивалось на новый, «послерабочий» лад. Даже усталость воспринималась теперь по-иному. Да, ты выдохся, ты почти валишься с ног, но дело сделано — и это приятно, черт подери!

— Вот бредет человек с победой, — встретили его в раздевалке.

— Свалил! — сказал Виктор. — А вы что так поздно?

После душа одевались тут начальники участков и парторг Гринько.

— Да вот совещались, — пояснил Гринько.

— Разобрало же вас!

— План горит.

— План горит, леса горят…

— Душа горит — пива просит, — подхватил начальник механического.

— Насчет лесов — шутки плохи, — сказал парторг.

— Да, тут мы уже дошутились, — заметил и Виктор.

— Кто это «мы»? — насторожился Гринько.

— Да все вообще. Если бы пораньше расчухались, бросили все силы… А то ведь когда в «Ленинградской правде» тревогу ударили? Когда уже полторы тысячи пожаров зарегистрировали.

— А зачем было тревожить людей? — возразил на это парторг. — От этого пользы мало.

— Ого! Дом горит, а людей не будят.

— Неудачный пример.

— Самый удачный. Наш общий дом горит, только что с другого торца. Вроде бы с другого, а на самом-то деле…

Гринько посмотрел на Виктора с осуждающим или изучающим вниманием, а Виктор, уже чувствуя, что «заводится», и понимая, что не о чем тут препираться, все-таки продолжал:

— Сейчас ты скажешь, что незачем радовать наших врагов на Западе?

— Скажу.

— Так они уже давно все знают и давно трубят во все «голоса»: «Россия в огне, Москва в непроглядном дыму».

— Значит, ты их тоже послушиваешь? — прищурился Гринько.

— Без меня хватает охотников… Вот тоже люди! — помотал Виктор головой и словно бы забыл о препирательствах с Гринько. — Ведь ночей же не спят, страдальцы, сидят у приемников, крутят ручки, ловят каждое слово — прямо как резиденты из детектива. А потом с удовольствием просвещают нас, темных.

— Между прочим, их тоже необязательно слушать, — заметил бдительный Гринько.

— Между прочим, я и сам не от них хотел бы обо всем узнавать, — снова подзавелся Виктор. — Обо всем и не позже всех. Как хозяин страны, между прочим…

Пока Гринько собирался ему ответить, Виктор убежал под душ, по-ребячески довольный тем, что последнее слово оставил за собой.

Это, наверно, еще с тех молодых лет осталось, когда он и Гринько часто схватывались между собой и спорили напропалую. О чем и во имя чего — это большого значения не имело, главное было — «не поддаться». Мобилизовывалось все, что они успели в своей жизни познать или прочитать, каждому хотелось выглядеть и более умным и более ловким, а выглядели-то они, скорей всего, петухами…

Постояв под освежающей невской водой (она хотя и нагрелась за эти дни, но все же оставалась прохладной), Виктор охладил не только тело, но и душу, смыл с себя усталость и раздраженность и уже пожалел, что был не совсем справедлив в споре с Гринько. Он вообще не умел долго сердиться на людей, даже на тех, которые причиняли ему боль или делали зло. А Гринько мужик что надо. И на работе вкалывает без дураков — на сто десять, на сто пятнадцать. Взялся осваивать нового «колдуна» С программным управлением, от которого двое токарей уже отказались — теряли в заработке. Гринько тоже пока что теряет, но принципиально отказывается от всяких попыток начальства поддержать его материально. Как в старые славные времена, он не «поддается», честно доказывает свое и заодно защищает научно-техническую революцию. «Не поймем головой — обмозгуем руками, — шутит он. — Вы еще попроситесь работать на этом станочке, а я уже не уступлю».

Глава 4

«Рванем, что ли?» — вспомнил Виктор свое любимое словечко, от молодых и футбольных времен оставшееся, и резво двинулся влево от заводских ворот. Хотелось-то ему идти, как всегда, направо, к своей автобусной остановке, но еще раньше было намечено дельце, и не хотелось его откладывать; таков был принцип: задумал — сделай…

Старые, проверенные истины вообще надо вспоминать почаще. Не откладывай — и не будешь завтра спешить и суетиться; не халтурь — и не придется ничего переделывать; не лги — и не надо будет запоминать, кому что врал; не рой яму другому, — ну и так далее… Будь человечество поразумней, можно бы в один день установить справедливую (и удобную!) жизнь.

А что? Иногда Виктор думает об этом вполне серьезно, особенно когда заседает положенные две недели в суде или ходит, как вот сейчас, по делам своей, при суде же созданной, комиссии по частным определениям. Его удивляет близорукость, а то и глупость преступников, хотя среди них попадаются и неглупые люди. Кого ни возьми, все они помешаны на какой-то «легкой жизни», и никак не хотят понять, что самая легкая жизнь — честная. Только честный человек по-настоящему независим, свободен, неуязвим, он спокойно спит по ночам и не боится людей днем… Один ловкий мошенник, сколотивший в купюрах и в золоте почти миллион, жаловался потом в суде, что он, в сущности, не жил, а как бы доживал свой срок — все равно как за решеткой. Он прятал деньги и ценности в тайниках — и все время боялся, что их могут обнаружить; таился от собственных детей — и они выросли чужими; никогда не мог позволить себе ничего лишнего, потому что могли заподозрить; ничего не мог задумать наперед, потому что все время ждал: вдруг арестуют?.. Ну что это за жизнь, граждане судьи?

«В самом деле, — говорил затем прокурор в своей обвинительной речи. — Послушаешь — и остается лишь пожалеть этого человека, лишившего себя всех человеческих радостей. А во имя чего?»

Вот высокий вопрос любой человеческой жизни: во имя чего?..

На улице было почти так же душно, как в цехе, только, может быть, еще пожарче. Палило, несмотря на предвечерний час, оголтелое, все на свете перепутавшее, неленинградское солнце, дышали жарой каменные стены и перегретый, податливо мягкий асфальт, обдавали прохожих своим едким теплом пробегавшие рядом с тротуаром автобусы; нагревали застоявшийся воздух, наверное, и трамваи, и рельсы, и металлические крышки люков, и расслабленно провисшие над улицей провода, и бог знает что еще! Город в жару — это печь, все стенки которой одинаково горячие.

Но зато как волшебно все преображается, когда вступишь под сень деревьев! Был тут на пути довоенный скверик, и тянулась вдоль него аллейка, уже неизвестно кем и когда посаженная. Виктор невольно умерил здесь свой торопливый шаг, чтобы продлить мимолетное удовольствие горожанина — пройтись под сенью лип. И порадоваться тому, что на земле всегда были люди, которые сажали деревья. И сказать спасибо матушке-природе за ее зеленое чудо — дерево. Всегда и везде от него одна только польза. И в лесу, и в деревне, и в городе. И в солнце, и в дождь, и в стужу. Просто удивительно, почему древние не поклонялись деревьям и не выбирали себе в богини, скажем, Пальму или Березу…

Как только аллея кончилась, стал виден впереди и книжный магазин, в который Виктор спешил попасть до закрытия.

Но в дверях его все-таки встретил стул, загородивший дорогу своей потертой, засаленной спинкой. Виктор взглянул на часы. Было еще без пяти минут семь.

Он отодвинул стул и вошел в магазин.

— Что вы там хозяйничаете? — тотчас же услышал он женские голоса. — Не видите — закрыто?.. — И дальше забубнили вроде как для себя самих: — Нажрутся — и лезут… Книги им нужны, как же!… На опохмелку.

— Еще без пяти! — показал Виктор на свои часы.

— Выбросьте их в мусоропровод, — последовал совет. — Уже пикало.

— Ладно, не будем ссориться, — предложил Виктор мировую. — Я к директору, и по делу.

Продавщицы недовольно умолкли и продолжали ждать своего часа. Насчет того, что «уже пикало», они, конечно, приврали, они еще только ждали желанного момента. По первому же сигналу точного времени ринутся к дверям, как стихия. И не подумай стать у них на пути — снесут! Сколько ни наблюдал Виктор женщин, покидающих в конце дня свои учреждения, всегда это было похоже на бегство из горящего здания.

А вот директор магазина никакого нетерпения не проявлял. Он неспешно, даже с некоторой медлительностью просматривал книги, стопочкой сложенные перед ним на столе. Он делал это в определенном порядке, может быть, так же, как осматривают книги контролеры ОТК: корешок — переплет — первый лист — середина книги… Виктора он заметил не сразу, заметив — не обрадовался, однако и недовольства не выразил; посетитель в дверях — дело тут, как видно, привычное.

— Садитесь, прошу вас… Одну минуточку. Вот так… Слушаю вас.

Он положил книгу и выжидательно глянул на гостя.

Виктор представился, показал свое удостоверение народного заседателя и в нескольких словах напомнил о частном определении, которое было вынесено судом в адрес дирекции магазина.

— Помню, прекрасно помню, Виктор Павлович, — моментально отозвался директор, даже успев «засечь» имя-отчество гостя, хотя, казалось, едва глянул на его удостоверение. — Сейчас я разыщу наш приказ… и могу с точностью утверждать, что мы тогда же направили в суд выписку…

Виктор тоже все это помнил, начиная с самого процесса, на котором разбиралось дело ловкого тунеядца, заядлого спекулянта Бориса Сливкина. От него-то и протянулись ниточки к этому магазину, где работала товароведом жена Сливкина — Евгения Сергеевна, сохранившая свою красивую девичью фамилию — Зарница. Сливкин спекулировал антикварными и дефицитными современными книгами. Ясно, что жена способствовала его торговым операциям. Но прямых улик следствие не добыло, свидетелей не оказалось. Суд тоже не стал добиваться обвинения Зарницы, причем тут и судья, и оба народных заседателя держали, как говорится, в уме тот факт, что Зарнице теперь придется длительное время одной растить двоих детей. Суд только вынес частное определение: предложить дирекции магазина отстранить Зарницу Е. С. от покупки книг у населения. Что дирекция и выполнила незамедлительно и прислала в суд выписку из приказа о временном переводе своего товароведа в рядовые продавцы.

— Вот, пожалуйста, — директор протянул Виктору «Дело», раскрытое как раз на том приказе. — А вот тут, — директор перевернул лист, — и копия выписки, которую мы вам послали.

— Да, все это было, — кивнул Виктор. — Но недавно мы получили письмо о том, что Зарница всего одну неделю простояла за прилавком, а теперь все продолжается по-старому. Свой же приказ дирекция нарушает.

В письме говорилось еще и о «полном контакте» между товароведом и директором и о продолжающейся спекуляции книгами, но Виктор пока что не стал, да и не мог об этом говорить. Он знал теперь: всякое обвинение должно быть доказано.

Директор, услышав о письме, призадумался. Потом заговорил почти что дружески, доверительным тоном:

— Ну что ж, честно надо признать, что не всегда я был достаточно тверд и принципиален, и тут авторы — или автор — письма совершенно правы. Но вы должны понять и меня. Отстранить легко, а заменить кем? Вначале взял ее обязанности на себя. Но директорская доля такова, что приходится и отвлекаться, и отлучаться. И опять — кому поручить? Оставляешь за себя человека опытного, хотя и наказанного. Вот так и нарушаешь.

— Но надо все-таки…

— Ясно все, Виктор Павлович! — поднял руки директор. — Теперь можете не сомневаться. Это уже в мой адрес сигнальчик, а мы не дураки. («Пожалуй, что да», — согласился Виктор.) А то, бывает, допустишь какое-то нарушение или отклонение, никто этого не заметит, никто тебя не остановит — и ты его спокойненько допустишь во второй раз. Дальше — больше, глядишь уже на грани дозволенного оказался. Знаете, в нашей работе много всяких сложностей, трудностей, нюансов…

— Книги все-таки не железо, — с улыбкой возразил Виктор. — Их даже перебирать приятно. Вот вы сейчас, перед моим приходом… не без удовольствия.

— Ну конечно. Это — наша жизнь. Принесли новые поступления, а я всегда стараюсь просматривать, быть в курсе… Вы, кстати, не книголюб?

— Нет, — поспешил Виктор. — То есть я, конечно, и читаю, и покупаю, когда удается, но не так, чтобы руки дрожали.

— Это правильно, — поддержал его директор. — Я тоже смотрю на книгу трезво. Некоторые действительно трясутся, когда увидят или даже услышат о новой книге, готовы и переплачивать за нее, и бежать хоть на другой конец города, собирают колоссальные библиотеки, но для чтения времени уже не остается…

Виктор слушал и в то же время как-то стыдливо, как в блокаде на чужой хлеб, поглядывал на стопку книг, лежавших на директорском столе. За каждый такой взгляд он тут же осуждал себя и отводил глаза в сторону. Но, когда усиленно стараешься что-то скрыть, это становится очевидным. И директор все увидел, обо всем догадался и пододвинул стопку книг Виктору.

— Посмотрите, если интересуетесь, — сказал он.

— Да нет, я ведь не за тем пришел.

— Одно другому не мешает.

Виктор согласился и с показным безразличием взял в руки верхнюю книгу (автор был еще незнаком ему), открыл ее, выхватил чей-то разговор:

«— Лаури, а ты любил своих родных?

— Не знаю, не любил.

— А почему?»

Виктор еще раз переломил книгу, как хлеб, и «прослушал» еще один недлинный диалог:

«— Что сказал твой муж, когда ты собралась уходить?

— Молчи, не говори о нем.

— Не удивился?

— Молчи, я сказала…»

Чья-то незнакомая и оттого чуть загадочная жизнь смутно проглянула через эти короткие фразы и словно бы поманила на свои далекие тропы. Захотелось вчитаться, понять, как шли люди к таким беседам, как у них там все происходило, с чего начиналось…

— Ну что ж, — все понял догадливый директор. — Платите в кассу рубль восемьдесят копеек.

Виктор смущенно потер пальцем под носом (не очень красивая привычка, оставшаяся от дворового детства) и положил книгу на прежнее место.

— Не бойтесь, не бойтесь! — Директор опять все понял. — Книга — не взятка, и дают вам ее не даром.

— Спасибо. В другой раз, — сказал Виктор.

Тут в кабинет директора запросто вошла Зарница, которую Виктор хорошо запомнил с того судебного процесса. Он кивнул ей, как старой знакомой, она ответила тем же и внимательно посмотрела на него сквозь свои чистенькие, почти без оправы, стеклышки. Но не признала, не вспомнила.

Тогда директор представил их друг другу и в двух словах рассказал, почему появился здесь человек из суда.

— Все неймется людям! — обиженно возмутилась Зарница. — И что им от меня надо? Ведь уже и так плохо…

Там, в суде, она сидела ссутулясь, опустив голову, как будто прятала от судей лицо, и временами казалась приниженной и жалкой, а здесь, в своей привычной обстановке и в этом своем возмущении, отчасти справедливом, выглядела совсем по-другому. И что-то в ней было такое, что глянешь вот так — и захочешь еще раз посмотреть. Глаза, что ли?

— Никаких новых неприятностей я вам не принес, — успокоил ее Виктор.

Она сразу поверила и заговорила несколько иным тоном:

— Главное, хотелось бы узнать, сколько еще мне ходить пониженной, без вины виноватой. У меня же двое детей, а зарплата теперь одна, и та стала меньше.

Насчет детей Виктор знал, а вот насчет срока понижения ни у кого не догадался спросить. Он смотрел в глаза женщины через эти стеклышки, словно бы силясь что-то вспомнить. Потом почувствовал, как на его лице расплывается совершенно неуместная здесь улыбка. Почувствовал, понял, что не к месту, и все равно не мог погасить ее. Дело в том, что он все-таки вспомнил: Зарница была очень похожа на девушку-очкарика из единственного в его жизни (и потому особенно памятного) секс-фильма, который он посмотрел нынешней весной в Финляндии. Увидел рекламу, соблазнился и вечерком после ужина пошел в одиночку «разлагаться». И в первые минуты, войдя в полутемный, почти пустой зал, буквально ахнул. На ярком цветном экране совершенно спокойно разгуливали, разговаривали раздетые девушки, потом одевались, шли себе на работу — в больницу, а там опять то и дело раздевались, балуясь с молодыми врачами-практикантами, и была среди них одна вот такая же близорукая медсестра, которая постоянно попадала в неловкое положение, и обязательно в раздетом виде. Над нею потешались, ее разыгрывали, ее посылали на свидания с профессором, никем не назначенные, и она шла, ждала своего возлюбленного в пустой операционной, вполне приготовившись к любовной встрече, потом выходила на его голос в коридор, а он вел в это время группу студентов, но бедная девушка никого и ничего не замечала, в том числе и того, что стоит она перед одетым народом (красивая, ровно загоревшая) в чем мать родила…

Теперь «она» стояла перед Виктором одетая, и глаза ее были точь-в-точь как у той девушки, и смотрели они с таким же чистым и честным недоумением.

— Ну что вы улыбаетесь? — спросила она Виктора.

— Простите, — спохватился он. — В общем, я узнаю насчет вашего… срока. Конечно, это не может продолжаться вечно.

— Пожалуйста. Я вам буду очень благодарна.

Вот теперь уже все пришло в соответствие — и ситуация, и тон разговора.

Но больше не о чем стало разговаривать.

Первой поняла это Зарница и спросила, поочередно поглядев на Виктора и директора, может ли она идти домой заниматься воспитанием детей. Виктор пожал плечами, директор развел руками.

— До свидания! — все поняла Зарница.

Виктору тоже не было нужды задерживаться. На сегодня все закончено — и в цехе, и здесь, — и можно уже спокойно идти домой на окрошку. Он попрощался с директором и вышел.

На улице его поджидала Зарница.

— Вы уж извините, решила вас подкараулить.

— А вам в какую сторону? — посмотрел Виктор на часы.

Оказалось, что им пока по пути.

— Мне завтра рано утром в лес ехать, — объяснил Виктор свой неделикатный взгляд на часы.

— Я не задержу вас, — сказала Зарница. — Я только хотела попросить, когда вы там что-то узнаете, позвоните мне. Вот я вам записала телефон, — она протянула маленький листок плотной бумаги, похожий на визитную карточку.

— Хорошо.

— А еще, — продолжала Зарница уже на ходу, приноравливаясь к быстрым шагам Виктора, — мне все-таки интересно, кто написал вам донос. Об этом, конечно, не спрашивают, но что поделаешь с женским любопытством?

— Могу вам точно сказать кто: Зоркий Глаз!

— Анонимка, значит, — разочарованно протянула Зарница. — Плод всеобщей грамотности.

— Спрос на книгу — результат того же.

— Книга есть книга, — с проповеднической ноткой в голосе проговорила Зарница. — Без книги не было бы современного человека. И если кто-то несет ее другому…

— Это вы о своем муже, конечно? — усмехнулся Виктор.

— И о нем тоже.

— Значит, вас не убедила история с ним?

— Насчет книг — нет. Но и вас я тоже не собираюсь перевоспитывать… Вы сказали, завтра — в лес. Это что же?

— Пожары тушить.

— Давно бы пора!

— Тут я согласен с вами.

Они поговорили немного о лесах, о людской неблагодарности в отношении природы, и Зарница еще раз на глазах переменилась, заговорила в каком-то новом ключе:

— Я люблю природу пронзительной любовью городского и немного книжного человека. Я там просто перерождаюсь — говорят, даже не сутулюсь. Там сознаешь себя гордым и добрым… и заметным, в общем-то. А в этой бегущей толпе меня все равно как и нет. Только когда домой прибежишь да смоешь с себя под душем все дневное электричество… Природа — тоже душ… для души.

Она говорила красиво и верно, но поддерживать такую беседу было трудновато, и Виктор смущенно примолк.

— Вы уже весь в лесу? — спросила тогда Зарница.

— Да нет, пока что в дороге, — усмехнулся Виктор.

— Понятно. — Она посветила на него своими хрустальными стеклышками и сказала, что здесь ей — на другую сторону.

Они кивнули друг другу, и она тут же ступила на белые шпалы перехода, не дожидаясь зеленого света. Уходила с обыкновенной деловой торопливостью, но чуть кокетливо клонясь набок, вполне уверенная в том, что Виктор смотрит ей вслед.

Виктор еще и потом, когда они шагали чуть ли не в ногу каждый по своему тротуару, время от времени взглядывал на противоположную сторону, как будто ему надо было следить за этой женщиной. И всякий раз он видел ее ноги, не напрасно так высоко открытые, ровно и красиво загоревшие, — прямо как у той девушки из фильма.

Но вот Зарница куда-то свернула, и Виктор потерял ее из виду. Он продолжал идти своей дорогой, со своими несколько странными заботами и мыслями. Было такое ощущение, что он чего-то не успел, куда-то опоздал, кого-то нужного упустил.

Вдруг он словно бы обо что-то споткнулся или подскочил на месте, как футболист, останавливающий мяч… и резво побежал («Рванем, что ли?») за этим невидимым мячом по своему правому краю (то бишь тротуару) все вперед и вперед, затем волшебно переместился по воздуху на другой край, настиг давно потерянную из поля зрения Зарницу (странная все же фамилия!), подхватил ее торбочку (тяжеленькая!), и женщина, конечно, испугалась, как всегда пугается Тоня, если он незаметно нагоняет ее и отбирает вот так сумку.

«Ну разве так можно? Даже сердце подскочило».

Слова тоже, пожалуй, Тонины были, ну да неважно!

«А вы что подумали?» — спросил игриво, как говаривал это и Тоне.

«Мало ли хулиганов!»

«От хулиганов вас охраняют закон и правосудие».

«Правосудие процветает, а хулиганов не убывает».

«Но и не прибавляется. А серьезных преступлений все меньше».

Слово за слово — и вот уже не остановишь эту ленту. Как в кино. Или в книге, где целые страницы состоят из разговоров.

«Серьезных — меньше, и потому вы злее судите за несерьезные?»

«Это в каждом конкретном случае».

«Много вы там раздумываете в каждом конкретном! Одного осудили — давай следующего. Что судья скажет, то и вы повторите».

«Вы только со своей колокольни смотрите, а надо шире. Ведь если дать волю хулиганам, бандитам, ловчилам, воришкам, честного человека они в угол загонят».

«Мой не был ни бандитом, ни вором».

«Когда человек за чужой счет наживается, он все равно что вор».

«А как вы относитесь к такому понятию: деловой человек?»

«Вот-вот! Об этом я и думал, когда на вашего мужа смотрел. Его бы способности да на хорошее, полезное дело!»

Зарница тут не в первый раз переменилась, улыбнулась и примирительно коснулась его руки.

«Ладно, слушайте, не будем больше спорить и портить друг другу настроение, оно в наш век — тоже ценность. Тем более, что я уже дома. Вот мой подъезд».

«А вот ваша торбочка».

«Проводите уж до двери, раз проявили такое рыцарство».

«Это можно. Только смотрите, как бы вас не осудили. Муж, мол, там, а она…»

«Мы давно осуждены оба, так что никаких новых пересудов не будет… Вот мой этаж… Да, совершенно верно, это моя дверь. А как вы догадались?.. Уж не сыщик ли вы? Тогда для вас не существует ни дверей, ни замков».

(В детстве и ранней юности Виктор, помнится, играл и в такого героя.)

«Ну что ж, проходите, раз вам все известно и доступно. В таком случае вы, конечно, знаете, что у меня в холодильнике есть квас, ваш любимый напиток… Пожалуйста, наслаждайтесь, а я пока сполоснусь, смою с себя электричество. Вас не смутит, надеюсь, такая ситуация… Впрочем, о чем это я? В вашей сыщицкой жизни чего только не бывало, не правда ли? И отели, и женщины, и такие вот прозрачные занавески, и даже совсем без них. Красивая жизнь, черт возьми!.. Да нет, я не осуждаю, я о другом думаю: ведь можем и мы, простые люди, позволить себе когда-то… Не только же для того живем, чтобы на экран глаза пялить и завидовать… Ну вот она я! Уже без электричества, без городской копоти и вообще — без, без… Как вы меня находите? Я теперь покорная и ласковая — может быть, ничуть не хуже той, загорелой?..»

Виктор уже стоял на своей остановке и чуть заметно усмехался: ну и занесло! С чего бы это?

Уже подходил автобус. Все наваждения растворились в жарком городском мареве, а недавний супермен превратился в обыкновенного среднего роста мужичка, которого одолевали уже самые обыденные и примитивные заботы: протолкнуться в перегретый, душный, пропахший потом автобус и ехать в нем, ехать, пока не увидишь знакомые дома.

А ведь минуту назад как будто и не было ни духоты, ни жары, ни бензиновой гари. Переместившись в какую-то пространственную отвлеченность, он пребывал там в комфортных условиях и почти реально жил всем тем, что привиделось. Может, ему надо бы стать фантастом?

Глава 5

Шуваловы еще не встали из-за стола, когда вернулся со своей прогулки веселенький Димаков.

— Витек! — родственно протянул он навстречу Виктору обе руки, как будто собрался обнять его. — Витек, ты не сердишься на меня?

— За что? — спросил Виктор.

— Ты у тети Кати спроси, она все знает.

— Ты уже клюнул, я вижу, — сказал Виктор.

— Пардон! Я знаю, что у тебя не выпьешь, вот и принял самостоятельно.

— Для трезвого нашлось бы.

— Так давай продолжим, если имеется! — обрадовался Димаков. — Нам с тобой давно пора выпить как следует и побеседовать. Чтобы не оставалось никаких яких. Понимаешь?

— Пока что тебе пора закусить. А то я от тебя могу захмелеть и завтра просплю.

— Да-да, ты завтра — на передний край, — вспомнил Димаков. — В какой район-то?

— В Лисоткино. Знаешь такое?

— Я да не знаю! Я тебя туда раньше всех доставлю на своем боевом коне.

— Виктору со своими надо ехать! — твердо и решительно вмешалась тут Екатерина Гавриловна, которая прислушивалась к каждому слову в этом разговоре, ревниво стараясь понять, насколько успели сблизиться между собой ее сын и этот нежданный гость.

— А я чужой, да, теть Кать? — тотчас же отозвался гость. — Вот видишь, Витек, как дела обстоят! А ты спрашиваешь…

— Садись, тебе говорят! — Виктор приятельски-грубовато усадил его на свой стул, и Димаков неожиданно быстро покорился:

— Все, Витек, молчу!

Екатерина Гавриловна, непроницаемо строгая, встала из-за стола и пошла на кухню — готовить еще одну порцию окрошки для нежеланного гостя. Тоня осталась за столом. Подперев голову руками, она с любопытством разглядывала Димакова, человека, похитившего в день свадьбы чужую невесту. Вот он какой, оказывается…

Виктор попросил Димакова:

— Расскажи, как живет наша Горица.

— А что ей? Не горит пока что, — дурашливо усмехнулся Димаков.

— Типун тебе на язык!

— Правильно, Витек, типун мне… Столько всего горит — страшно делается. Леса, корма, деревни. В одном месте потушат, а в другом загорится… Ты знаешь, какую мы нашли досточку с надписью, — наклонился Димаков к Виктору. — Ты только послушай: «Пока не снизите цену на водку, леса будут гореть».

— Ты это сейчас придумал?

— Честное даю, Витек!

— Человек такого написать не может.

— Медведь, думаешь?

— Разве что псих какой-нибудь, на почве алкоголизма.

— Эх, Витек! — заговорил Димаков задушевно и доверительно. — Ты еще не знаешь, какие бывают люди. Вот я — знаю! Я видел, Витек, когда человека ногами, ботинками, да все по таким местам. Я видел такое…

— Ладно, Гена, ты об этом не вспоминай сегодня, — остановил его Виктор, вдруг пожалев Димакова и побоявшись, как бы он не пустил пьяную слезу.

— Понятно! — легко и охотно покорился Димаков.

И очень ко времени появилась тут Екатерина Гавриловна — принесла гостю первое. Она спросила и сына — не добавить ли? Но Виктор отказался. Димаков же с удовольствием, чуть ли не урча, принялся хлебать окрошку, приговаривая при этом:

— Вот за это, теть Кать, сто раз тебе спасибо. Для меня сейчас это самое лучшее кушанье. Холодненькое и вообще… А завтра утром грибочками побалуемся, да? — как бы напомнил он хозяйке.

— Не бойся, не бойся, не заначу я твои грибы, — чуть обиженно сказала Екатерина Гавриловна. И тоже в свою очередь напомнила: — Ты, главное, протрезвей до завтра… чтобы ехать.

— Буду как штык, теть Кать! — подмигнул Димаков, глядя в это время на Тоню.

И этот взгляд тоже не остался без внимания старшей хозяйки. Она недовольно поджала губы, вышла ненадолго из комнаты, затем вернулась.

— Пускай дружки побеседуют, — сказала она Тоне, — а мы с тобой собирались деревья под окнами полить. Так что пойдем.

— Ой, я и забыла! — спохватилась Тоня. Быстро поднялась и пошла во вторую комнату.

— Прямо беда для всего живого — такое лето, — продолжала, приглядываясь к сыну и гостю, Екатерина Гавриловна. — Трава вся желтая, листья на деревьях в трубочку свернулись — все равно как от огня. И люди страдают, маются, особенно сердечники. А все потому, что слишком много позволять себе стали. Мало что заводов понастроили, так еще все небо ракетами продырявили, пешком по луне ходить затеяли. Луна всегда на погоду влияла, а теперь и ее начали топтать ногами и колесами. Леса изводим без жалости, а это же все равно что волосы с человеческой головы рвать… Я думаю так, — заметно увлеклась Екатерина Гавриловна, — если мы на природу с войной пойдем, так и она начнет защищаться. Она хотя и терпеливая, да не навек такая. Послушаешь по радио про все эти тайфуны, землетрясения, наводнения, и подумаешь — допекли ее, желанную, отвечать начала! Бога пусть нет и не было, а Природа была и есть, и к ней надо так же, как раньше к богу, обращаться: спаси и помилуй!

— Ну, ма, не позорь ты меня, передового рабочего! — шутливо взмолился Виктор.

— Вы, передовые рабочие, тоже много чего лишнего со своих заводов выпускаете — и в воду, и в воздух.

— Ничего, теть Кать, — вставил и Димаков свое слово. — Ученые чего-нибудь придумают. Вот я был в Сосновом Бору, где атомную электростанцию строят, — так там все уже предусмотрено: никаких вредных отходов, только чистая вода в залив пойдет. Чистая и теплая, — слышь, Виктор? Зимой, говорят, купаться будут.

— Тепла нам и так хватает! — заметила Екатерина Гавриловна. — Насчет лишнего тепла на Земле я тоже кое-что слыхала.

Наверно, у нее нашлось бы кое-что сказать и на эту тему — она ведь теперь каждый день смотрела телевизор и слушала радио, но тут вышла Тоня, похожая в своем стареньком легком платье на девчонку.

— Ну, я готова, — сказала она.

Виктор и Димаков остались за столом одни, друг против друга. Им надо было начинать какой-то новый разговор, только вот какой и о чем — этого они пока что не знали. Виктор посмотрел на Димакова, Димаков на Виктора…

Они помнили друг друга еще с детства, когда Виктор приезжал с матерью в Горицу во время эвакуации, а затем и после войны. Виктору особенно запомнился самодельный Генкин пистолет, который можно было заряжать и порохом и спичечными головками. Страсть как хотелось тогда пострелять! А еще больше — поиграть с ребятами в волчью охоту. У них там даже волк был почти настоящий — серая овчарка Димаковых, умная и не злая. Она хотя и рычала на малолетних «охотников» и хватала их за одежонку, нагоняя страху, но все обходилось без крови. Виктору даже снилась эта игра. Сначала он в великой дружбе, легко и радостно, будто по воздуху, носился с волком по полям и лужайкам (как Маугли), и было это так хорошо, так счастливо, как никогда не бывало в жизни. Потом что-то между ними произошло, и вот они пошли друг на друга войной: в руках у Виктора оказался Генкин самопал, а волк со значением показывал в усмешке свои белые острые клыки, и морда его, человечески разумная и ужасная, уже совсем-совсем рядом, а самопал Генкин не стреляет — наверно, его не зарядили…

Наяву Виктору так и не удалось ни поиграть с собакой, ни пострелять из Генкиного самопала. «Такие игры плохо кончаются, — сказала мама. — Либо глаз выбьешь, либо собака искусает». — «Другие же играют», — канючил Виктор. «То другие, а это ты» — таков был ответ и запрет. Не доверяла она и Генке. «Этот паршивец обязательно тебе какую-нибудь пакость сделает», — предупреждала она, ничего не объясняя.

После обидной ссоры с отцом она опять увезла Виктора в город, и все деревенское, все горицкое осталось в Горице. Да еще в памяти.

Когда пришла весть о загадочной гибели отца, мама сказала Виктору, что его убили отец и дядя  т о г о  м а л ь ч и ш к и. И тогда Генка заочно стал кровным врагом Виктора. В пору мальчишеского романтизма и максимализма, как теперь говорят, Виктор замышлял даже кровную месть, о которой узнал из книг. Он рисовал в воображении живые картинки, очень похожие на книжные иллюстрации. То есть не было слышно там ни слов, ни выстрелов, говорили одни лишь позы людей: он сам, в обличье и одежде благородного мстителя (в маске и плаще), перед ним — перепуганные до ужаса «кровники». Он достает из-под плаща пистолет…

Потом, разумеется, все это прошло и улетучилось. Подоспела морская служба — время серьезной и трезвой романтики. Доведись ему тогда встретиться с Генкой Димаковым, он попросился бы в один с ним расчет и в один кубрик. Чтобы проверить себя.

Но Генкина планета вращалась в те годы где-то в отдалении, орбита ее не совпадала и не скрещивалась с орбитой жизни Виктора Шувалова. Может, они больше никогда бы и не встретились, если бы не объединяла их одна и та же малая родина, где были у Виктора незабывающаяся тропа к лесу, шаткие, дразнящие давней восторженной жутью лавы через речку, а за речкой — полусказочный Лес, который неотступно, с детских лет, все звал и звал Виктора к себе, манил своей праздничностью. Там и птицы пели по-особому и сами они были не такими, как всюду, и белки носились по деревьям, обвиваясь вокруг стволов, а наверху, в голубой недоступной вышине, восседал царственного вида витютень, которого Виктору с тех давних пор так и не довелось больше увидеть. Что-то святое было в том Лесу. И не раз, собираясь в свои ближние загородные поездки, Виктор подумывал о Горице. Он знал, что нельзя ему прожить жизнь, не побывав там. Раньше думалось, что это далеко-далеко, но когда во все районы области стали ходить рейсовые автобусы, когда появились у людей два выходных, он решился. Позвал мать: «Давай-ка съездим. Повидаешь своих деревенских подружек, разыщем могилу отца». Но мать отказалась: «Нечего нам теперь искать там. Нечего и некого». — «Соседи-то остались», — продолжал соблазнять Виктор. «Там есть и такие соседи, которых век бы не видать!» — «Тогда я один…» — «Прошу тебя, сынок! — взмолилась мать. — Предчувствия у меня какие-то, боюсь я». — «Ты погляди, какой я вырос! — посмеялся Виктор. — Кто меня такого обидит?»

Все же не поехал в то лето Виктор — дал матери успокоиться. А в следующее, ничего не сказав ни ей, ни Тоне, отправился в Горицу. И только сошел там с автобуса, как встретился взглядом с человеком, кого-то напоминавшим. Отметил про себя заметные выпуклые глаза… «Мы вроде как знакомы бывали?» — первым заговорил этот человек, Геннадий Димаков. «Похоже, что так», — проговорил и Виктор. Стали по шажку приближаться друг к другу, а когда сошлись, то и за руку пришлось поздороваться. Начали разговаривать, и Димаков предложил: «Поехали ко мне на базу!»

Хотя и вспомнились тут Виктору материнские рассказы и предостережения, отказываться было неловко да и унизительно как-то: не трус же все-таки! И вот сел он на заднее сиденье мотоцикла и всю дорогу, можно сказать, обнимал своего «кровника».

На базе их встретила веселая Наталья, усадила за стол. Сам Генка тоже оказался гостеприимным хозяином, общительным и с виду незлобивым мужиком.

После сытного обеда, за которым Димаков выпил стакан водки, но незаметно, чтобы захмелел, они пошли к озеру. Вдвоем. Шли через лес хорошо протоптанной тропинкой, о чем-то незначительном, попутном разговаривали. Потом тропа нырнула в густой, сумеречный ельник, спустилась в сырой, мшистый овражек. Солнце сюда, сквозь вековой сизый лапник, совершенно не пробивалось, чащоба дышала устойчивым, может, еще с зимы задержавшимся холодом, под ногами рогатились скрюченные, будто живые, корни, и было здесь так тихо и глухо, так темно и угрюмо, что оба они замолчали. Птицы тоже молчали, а то и совсем не водились в таком нежилом месте. Только лопотал чуть в стороне, перебулькиваясь через какое-то препятствие, невидимый пока что ручеек.

«Идеальное место для убийства», — вроде как пошутил про себя Виктор. И почувствовал на спине мурашки…

Но ничего не случилось даже здесь. А когда они вышли на берег озера, где радостно ударило светом и вмиг обогрело их теплом жаркое солнышко, когда на всю половину горизонта распахнулся перед ними спокойный светло-голубой простор, а из прибрежного тростника вспорхнула небольшая стайка диких уток и, развернувшись, стала медленно удаляться к середине озера, к зеленевшему там островку, как бы приглашая людей взглянуть чуть дальше, чем позволяет зрение, может даже за грань видимого, — тут уж Виктор вздохнул полной грудью, и разлилось у него в душе такое благостное умиротворение, что всех он готов был любить, любого простить. Он тут подумал: нам с Генкой надо дружить, а не злобиться. Злобу надо душить.

Расстались они только вечером, на автобусной остановке в Горице. Димаков пригласил приезжать еще. «Наверно, приеду», — сказал Виктор. «Ну а мне свой ленинградский адресок оставь, — попросил Димаков. — Вдруг занесет когда к вам, так будет где обогреться». Виктор дал адрес.

И вот Димаков приехал…

— А я ведь не зря к тебе, — заговорил он первым, прекращая затянувшееся молчание. — Ружье стало осечки давать, а в лесу это, сам понимаешь, ни к чему. Заехал в мастерскую — говорят, надо оставить на недельку. Это что ж, мне опять через неделю гнать сюда? И тут я вспомнил, что есть же у меня классный слесарь…

Вряд ли ружье было главной причиной димаковского визита, но принять ее за токовую Виктор не отказался. Только должен был признаться, что ремонт ружья — это не по его специальности.

— Чего не умею, так не умею, — сказал он. — Не приходилось.

— Дак мы вместе, — не принял отказа Димаков. — Я сам знаю, в чем дело: боек затупился, вот и дает осечки. Если его потянуть, поклепать на наковаленке, да со знающим человеком, с хорошим инструментом…

— Ну, если дело за инструментом…

Виктор достал из кладовки гедеэровский набор слесарных инструментов и повел Димакова на кухню. Освободил от посуды устойчивый, добротный стол, который заменял ему при надобности верстак, Димаков же тем временем умело и быстро разобрал ружье. И с полчаса после этого они работали попеременно, уступая друг другу место, то советуясь, то споря. Виктор увидел ловкие руки, а это всегда для него много значило.

— В оружии я разбираюсь, — почувствовав происшедшую в Викторе перемену, расхвастался Димаков. — Я там в лесу насобирал кой-чего, так что любую винтовку, любой автомат… Из двух старых «шмайсеров» собрал один действующий… Достать бы патронов — можно бы пострелять в лесу… Как ты думаешь, у вас в городе можно достать немецкие патроны?

— Ты что, сдурел?

— Все на свете можно достать, надо только знать, к кому сунуться. Ты, правда, законник, я забыл.

— А то, что у нас запрещено хранить оружие, — помнишь?

— Ха! Я не храню, я кол-лек-ционирую! — продекламировал Димаков. — Все интеллигентные люди что-нибудь коллекционируют. Моя любовь — оружие.

— Опасная любовь!

— А ты во время войны не бредил оружием? Я так спал и слышал: та-та-та-та… та-та-та-та… И видел, как люди падают, падают. Я стреляю, а они валятся один за другим… Из меня бы хороший фронтовик вышел, да война рано кончилась. Потом я собирался добровольцем махнуть на какую-нибудь «маленькую войну», так у нас не набирают…

— Свой «шмайсер» ты все-таки сдай, — посоветовал Виктор.

— Ты поверил? — непонятно усмехнулся Димаков.

— Кто тебя поймет!

Димаков посмотрел в открытую, но затянутую марлей форточку и придумал:

— Мне бы стрельнуть разок? Проверить боек-то. А?

— Нас обоих на пятнадцать суток посадят.

— Да, насчет свободы у вас неважнецки. Сюда не ступи, туда не плюнь. Придумали себе жизнь. Но и в глуши надоедает, скажу я тебе, — не получив поддержки, перекинулся Димаков на новую тему. — Вот вы к нам за тишиной ездите, а мне по вечерам городского шума и огней не хватает. Потолкаться, пошебаршиться, в ресторанчике посидеть.

— Я в ресторане за всю жизнь раза три был, — заметил тут Виктор и, кажется, сам удивился, что так мало.

Димаков удивился другому:

— Где же тогда и посидеть в свободное время? Выпить, закусить, познакомиться с какой-нибудь чудачкой в юбке из лепестков.

— Купи такую юбку своей жене — и никаких хлопот.

— Своя — это, как говорится, для дома, для семьи, а тут — все покрыто мраком. Ты ей заливаешь про скитания, она сочиняет для тебя свою красивую биографию — не жизнь, а сказка… У тебя нет какой-нибудь свободной бабенки?

— Ни свободной, ни занятой, — отвечал Виктор.

— У самого-то есть?

— Пошла деревья поливать.

— А больше ни-ни?

— Ни-ни.

— Ври больше! Не бывает таких мужиков, чтобы не пил, не курил и баб… не это самое. Мужчина — хищник, слышал я от одного умного человека, и вообще в каждом из нас сидит зверь — это я знаю точно. На короткой цепи или на длинном поводке, но сидит.

— Да ты философ, — заметил Виктор.

— Я тебе больше скажу, — продолжал, набирая значительность, Димаков, — в жизни всегда надо действовать! Вот ты встретишь, к примеру, подходящую бабу — что будешь делать?

— Ну, подумаю…

— Вот! А надо сперва действовать, а потом, если останется время, думать. Ты правильный мужик, но счастлив не будешь.

— Пока что не жалуюсь.

— Видишь ли, тут тоже есть две стороны дела…

Когда Екатерина Гавриловна вернулась с поливки и заглянула на кухню, ей показалось, что ее сын слишком уж по-приятельски беседует с этим неприятным ей человеком. Напомнив, что уже поздно, она тут же стала распределять, кто где спать будет. И вышло у нее так, что все домашние ложатся на свои привычные места, а Димаков — на раскладушке в кухне. Виктор попытался было заступиться за гостя, предложив матери перебраться на эту ночь к Тоне, а ему с Димаковым постелить в большой комнате, но теперь воспротивился сам Димаков.

— Тетя Катя ошибок не делает, — сказал он, чуть заметно усмехаясь. Потом вполне миролюбиво пояснил: — Мы же с тобой всю ночь проболтаем, а утром ехать.

— И то, — подтвердила Екатерина Гавриловна.

Ночь, как и день, была душная, жаркая, неленинградская. Когда Виктор и Тоня ушли в свою комнатушку, разделись и раскинулись на своих новых тесно сдвинутых кроватях, им не понадобилось ни одеял, ни даже пододеяльников. Окно было открыто настежь и выходило в зеленый, засаженный деревьями и кустами двор, однако через него сегодня не ночная прохлада вливалась, а медленно входил как бы еще дневной разогретый воздух, напитанный бензиновой отработкой и заводскими дымами. За углом дома проносились быстрые ночные автомобили, и, когда это был особенно тяжелый грузовик, Виктор ощущал под собой пружинистую дрожь матраца. Во дворе, чуть ли не под самыми окнами, кто-то кого-то вразумлял: «Не для себя одного живешь, о других думать надо… Вы же лучше нас должны быть, потому что ни голода, ни войны… А ты не бойся быть лучше, не бойся. Все равно останется в тебе что-то такое, от чего неплохо бы избавиться».

Разговор под сукнами оборвался после того, как кто-то прошел там с нахально громким транзистором и все заглушил. Потом резко вскрикнула на улице «скорая помощь» — вскрикнула и удалилась. И сколько-то времени был слышен только отдаленно-слитный обезличенный городской гул, напоминающий работу гигантской сложной машины.

Теперешний большой город и в самом деле напоминает огромную сложную машину, работающую днем и ночью, пожирающую невероятное количество материалов, горючего, продуктов, воды и энергии. Это своеобразный микромир со своей атмосферой и даже климатом, со своим обменом веществ и дальними связями. Все в этом мире, в этой искусственной среде обитания, начиная от подземных коммуникаций и кончая выброшенными за облака телебашнями, создано человеком для своих удобств и благоустройства… хотя и не всегда на пользу самому себе. То есть создавалось-то все на пользу и во благо. Человек вообще мало что делает без очевидной пользы, он никогда не стал бы столько всего городить и строить без надобности. Он не хотел лишних хлопот, очень хотел удобств — и вот все или почти все получил. Создался даже новый тип человека — горожанина, истинного сына своей среды, который уже не приемлет другой формы бытия и которого теперь не выманишь из-под дымовой шапки города под чистое небо, на простор полей и лесов. Разве что на выходные дни да на отпуск. Он уже не всем сотворенным доволен, однако же обратного пути в таких делах, как сотворение миров, к сожалению, не существует. Ни у бога, ни у человека. Что сделано, то уж сделано и останется. Можно только идти дальше. И постепенно приспосабливаться к тому, что сотворил (или натворил) раньше: к тесноте и суете, к смрадному дыханию автомобилей и заводских труб. Можно только расширить улицы, повыше возводить дымовые трубы, посадить у себя под окном березки — и продолжать делать новые автомобили, гаражи, телевизоры, холодильники, а также ситец и бусы, ботинки и экскаваторы, хоккейные клюшки и зубные протезы, велосипеды и унитазы, рюмки и статуи, рельсы и губную помаду, гробы и канцелярские скрепки, мороженое и кровати, пилюли и транзисторы, бюстгальтеры и пакеты для молока, радиопрограммы для детей…

Воистину есть от чего утомиться современному человеку. Сколько всего приходится покупать, осваивать, ремонтировать, выбрасывать, а потом опять производить, покупать, осваивать…

— Вить, а Вить! — зашептала, придвигаясь к Виктору, Тоня. — Таисия купила сегодня очень хороший брючный костюмчик.

— И тебе тоже захотелось не отстать.

— Не потому что отстать. Это же очень удобно зимой и осенью.

— Так купи, если надо.

— Спасибо. Я так и знала, что ты разрешишь. Ты — добрый.

— Ничего я не добрый. Таисию, например, не люблю.

— А тебе и не надо ее любить, — еще ближе пододвинулась Тоня. — У тебя есть кого.

— Ну и лиса!

Виктор обнял ее, ощущая прикосновение ее прохладного тела с какой-то изначальной радостью, как будто впервые обнимал неодетую. Сразу слетела с него наступившая уже сонливость, не осталось дневной усталости и как будто не существовало многолетней привычки друг к другу. Рядом опять была юная, как в первые дни после свадьбы, жена, и все было опять, как тогда, — и радость узнавания, и удивление перед новизной… Женщина — как сама природа: только люби ее, и всякий раз будешь открывать новую красоту…

— Ты в лесу-то поосторожней будь, — шептала Тоня, возвращаясь к обыденности.

— Не маленький, не обожгусь.

— Огонь для всех одинаковый — и для маленьких и для больших. Ты не знаешь, как горят деревни, а я на всю жизнь запомнила.

— Это было совсем другое.

— Огонь одинаковый… Как вспомню, так сама гореть начинаю.

Виктор стал гладить ее, как маленькую, по голове — и увидел ее худенькой, как блокадная девочка, на таких же тоненьких ножках. Вместе с матерью убегала она из горящей деревни в лес, к загодя вырытой там землянке. С горы по убегавшим стреляли каратели, и над головой что-то цвикало или свистело, а позади жарко горела деревня.

Потом Виктор увидел ее уже в своем четвертом цехе, у старого ученического станочка. Она старательно вытачивала простые детальки и сама была простенькой, тихой. Работала не поднимая глаз и вроде бы никого не замечала… хотя Виктора в то время нельзя было не заметить. Он ходил на работу в бушлате и клешах, носил под спецовкой тельняшку, а поверх спецовки каждое утро защелкивал тугой матросский ремень с надраенной бляхой. Он тогда снова, после возвращения со службы, начал играть в заводской футбольной команде и всюду, всем был известен, для всех был своим и нужным парнем. Витек-морячок, Витек, который никогда не подводит. Которому и другие ни в чем не отказывают.

Однажды он подсел к-Тоне за столик в цеховой столовке, просто на свободное место. Подсел и сразу же, как полагается бывалому матросу, в атаку! «Как поживает деревня-матушка? Что пишут из родных краев?» — «Плохо там, — серьезно отвечала Тоня. — Трудно жить стало». — «В городе легче, что ли?» — «Даже и сравнивать нельзя!» — «Ну а если в деревне получше станет?» — «Тогда и всем хорошо будет». — «Обратно уедешь?» Тоня потупилась, повела худеньким плечиком, склонив к нему голову, и сказала: «Теперь я как-то и сама не знаю. Раньше собиралась вернуться, а теперь не знаю». — «Зато я знаю, — сказал Виктор. — Не вернешься». — «Наперед никогда нельзя загадывать», — возразила Тоня. «Можно и нужно, — не согласился Виктор. — Вот увидишь, что так и будет, как я сказал».

Глава 6

Екатерина Гавриловна проснулась среди ночи в паническом страхе и с болью в груди. Приснилось, что бросили ее какие-то люди в прорубь и убежали, а ее течением так и тянет, так и тянет под лед. Она еще видела кружок черного неба, засеянного зрелыми звездами, еще пыталась схватиться за края проруби, но руки скользили, тяжелое тело опускалось все ниже, круглое окошко постепенно сужалось и отодвигалось в сторону, и вот уже руки ее беспомощно царапают гладкую изнанку речного льда, лунно мерцающего, с белыми пузырьками и разводами. И этот лед, и черный холод, и сдавленное плотной водой дыхание — все было настолько реальным и неотвратимым, что она решила про себя: это конец! И наступил момент безволия, когда почти облегченно подумалось, что, может быть, не надо и сопротивляться, раз пришло время. Вот только бы еще разок, на прощанье, вдохнуть полной грудью воздуха.

Тут она закричала.

Совершенно не услышав своего голоса, крикнула еще.

И тогда-то проснулась, открыла глаза. Увидела и осознала себя дома, среди знакомой, привычной обстановки. Осторожно, чтобы не вызвать сильной боли в груди, вздохнула.

Дышать было можно.

Она встала и пошла на кухню, чтобы выпить спасительных капель; после них боль проходит, и спится лучше, и совсем другие, приятные видятся сны. Но еще в коридорчике она услышала храп Димакова и теперь испугалась уже не приснившимся, а реальным испугом, потому что вспомнила, кто гостит у нее. Зачем его принесло? Что ему надо?

Сразу стало не до капель. Она прошла в ванную комнату, пустила там воду и вымыла лицо. Не выключая воды, слушая этот домашний ручеек, присела на маленькую кухонную табуретку, на которой отсиживалась вчера в самую сильную полуденную жару. А потом прохладный душ принимала, как посоветовала по телефону Валентина Георгиевна, старая фабричная докторша. Добрых полчаса толковала она вчера по телефону, как вести себя в такую жару, какие принимать лекарства и даже — как и о чем лучше всего думать. Спросила про внука и невестку… С ней обо всем можно, не стесняясь и не таясь, поговорить, даже о бабьих приметах, дурных предчувствиях и предрассудках. Помнится, когда заболела Тоня грудницей, Екатерина Гавриловна призналась старой докторше, что иногда нехорошо думала о своей невестке, ревновала к сыну, — призналась и спросила: не могла ли от этого болезнь напасть? Валентина Георгиевна насмехаться не стала, все подробно разъяснила насчет болезни, о своей собственной семье и невестках кое-что рассказала, потом нашла место и для таких слов: «Вообще-то, человек всегда чувствует, как относятся к нему близкие, и, в общем-то, ему легче живется, когда вокруг него благоприятная атмосфера. Он тогда и болеет реже: ведь при хорошем настроении заболеть труднее. Так что вот так, Катюша Гавриловна… Господи, какой я тебя молоденькой помню, в красной косыночке!..» И пошла дальше вспоминать старое, и уже ни слова больше о том, с чего разговор начался. Да уже и не требовалось к тому началу возвращаться — все было усвоено.

И ведь нужны бывают такие маленькие лекции на простые темы. Потому что… век живи — век учись. Самые верные в жизни правила те, что давно известны, но они почему-то легче всего забываются. Начиная с букваря, так надо бы и повторять во всех книгах, что есть добро и что есть зло. Как надо любить ближних и дальних. Что любить надо и человека, и траву, и зверя, и даже врага вчерашнего, если ты с ним замирился…

Для настоящего, школьного учения Екатерине Гавриловне было отведено всего четыре зимы, после чего осталась работа, потом опять работа. А какие пласты жизни прожиты! От темного деревенского детства с дымной лучиной по вечерам и со страшными рассказами о чертях, домовых, колдунах, привидениях прошагала деревенская девчонка, без остановок на обдумывание, прямо в космическую эру, ко всем нынешним обыденным чудесам, когда ты можешь, не выходя из комнаты, сидя в своем мягком кресле, посмотреть, как летят люди на Луну и ходят по ней, а другие живут где-то в лесах еще с каменными топорами. Не отрываясь надолго от вязания, можешь послушать какого-нибудь недоступного в прежние времена академика и все равно как побеседовать с ним, а главное — почти все из этой беседы понять, во всем разобраться неученым своим умишком. И те же самые тревоги, что беспокоят академика, становятся твоими тревогами — взять хоть здоровье человека или здоровье всей окружающей нас природы. Или равнодушие среди людей. Или, скажем, то, что в Чили творится…

Чего-чего только не нагляделась да не наслушалась она за такую плотную жизнь, чего только не накопилось и отчасти перемешалось в ее головушке за это время!

Когда ходила в школу, сильно приохотилась читать. Читала все что ни попадется: книжка так книжка, газета так газета, житие какого-нибудь святого или Евангелие — тоже сойдет. Читала и про себя, и вслух — для всех. При той же самой лучине, между рассказами о русалке, заманившей парня в озеро, или о бородатом лешем, забрюхатившем одну молодушку, или о местной колдунье, которая голой бегала ночью по полям и, если кому хотела навредить, завязывала в узел заколосившуюся рожь — портила урожай. Страшно и странно все это было. Верилось и не верилось. К четвертому классу примерная ученица уже разоблачала всякие суеверия, боролась с предрассудками… А теперь вот и сама, бывает, старую примету вспомнит, и про лечебную травку расспросит, и от дурного глаза внучка спрятать постарается, — и ведь все это один и тот же человек: Катька, и Катя, и Екатерина Гавриловна!

Со школой пришлось распрощаться, потому что как-то уж слишком быстро созрела для взрослой работы. Летом — в поле, зимой — со скотиной, ну и по дому. Потом и для посиделок вызрела. Замуж, правда, не торопилась — дорожила свободой и мечтала о какой-то интересной будущей жизни, но пришлось и с этим распрощаться, чтобы от Димакова спастись. Вышла — не пожалела. Сладкими были первые молодые радости. Одно плохо — выпивал Павел. Через год родила — опять обрадовалась. Такое родное маленькое чудо на руках ворковать начало, такой сосунок, такой дудоня — не успевала кофту расстегивать. Забыла и про Пашку своего. А тот о своем не забывал. Пил теперь за здоровье наследника, за новую жизнь; говорят, даже и за жену выпивал, за Катьку свою золотую. И ведь правда любил ее. Когда ругала его — плакал, божился, колотил себя кулаком по дурной, непробудной башке. Но как только почует, что где-то пахнет выпивкой, все забывал. А еще дошел слух, что к одной беспутной бабенке захаживать стал. Выпивка у той всегда бывала и все остальное — тоже при себе.

Этого Катерина стерпеть не смогла. Как узнала, что пошел к другой, так собрала узелок, схватила на руки сына — и на станцию.

Сперва она просто бегом бежала, чтобы подальше от деревни отдалиться, потом, что называется, пешком пошла, а где-то на пятой версте и присела на сухой обочинке, обхватила голову руками: «Куда бежим-то, Витенька, кто нас ждет с тобой, горемычных?» Сын тоже начал носом пошмыгивать.

Немало просидели они тогда на обочине дороги под кустиком, на пахучем белом клевере, над которым пчелы и шмели гудели. Вернуться обратно в деревню гордость не позволяла, идти дальше к станции боязно и жутко было. Ведь правильно подумала: никто нигде не ждал ее даже одну, а уж с ребенком и подавно. Да и сам город, в который нацелилась ехать и который давно уже как-то смутно звал ее, теперь пугал страшно. Вспоминалось уже не то, что там у людей каждый день бывает сладкий чай с булкой, а рассказы про городскую шпану с бритвами, про насильников, которых как раз недавно судили и расстреляли…

Догнал бы ее тогда Павел, попросил бы вернуться — и вернулась бы.

Но не догнал, не воротил…

Ну а дальше ученье как шло? Сперва на одном станке, потом — на двух, на четырех; соревнование было такое. Началась война — и совсем перестали считать, на скольких станках, до каких часов. Самые злые блокадные месяцы отстояла в почти нескончаемой смене — ткань для ватников гнали. Сына чуть не потеряла. Хорошо еще, хватило сил и настойчивости вывезти его за кольцо хоть в конце зимы. Дорога на Ладоге уже как река была — едет машина и гонит перед собой воду. Зенитчики уже снимались со льда. Погода была нелетная, так что самолеты не беспокоили, но снаряды в некоторых местах рвались. Вдруг вскинется в стороне белый льдистый фонтан, ухнет воздух… жди следующего.

Как она добралась тогда до своей заладожской деревни и не застудила Виктора — одному богу известно. Сразу начала работать в колхозе, молоком своего маленького блокадника отпаивать. Первое время дней не замечала, все только удивлялась да радовалась, что и голода нет, и войны поблизости не слышно. Сама дистрофию свою тоже поборола. И вот ко второй военной зиме началась у нее все равно как вторая молодость… Опять это были длинные и тусклые, как в детстве, вечера, даже с лучиной бывали, только с совершенно другими рассказами. Все жили войной, одной войной. Каждая женщина кого-то ждала с войны. И она тоже заодно со всеми начала ждать Павла Шувалова. Думала так: пусть он вернется хоть без руки, хоть без ноги — приму без слова, служить буду до конца дней, под праздник сама принесу «маленькую» — пусть только вернется! Не захочет от своих лесов в город ехать, тут все останемся. Может, и деток еще прибавим — пусть растут… И стал он ей зимними, а потом и весенними ночами сниться, только не безрукий и не безногий, да и не сказать, что это точно Павел был просто молодой, сильный мужчина, которому она готова была и хотела подчиниться, но все время им что-нибудь мешало.

Появился там вскорости и реальный, не из снов, человек. Во всей округе буквально считанные мужчины оставались, а вот нашелся — и прямо к ней. Избалованный, конечно, молодыми бабенками, нахальненький, но еще не конченый распутник. Жениться даже предлагал. Только у нее в голове другое укоренилось: своего солдата ждать должна! Давно он ей не свой был, давно переболела она им, а вот нашло такое настроение, вернула мужика в душу свою в военном почетном обличье — и как будто вернулось все прежнее, молодое, чистое. Прямо колдовство какое-то. Ничего плохого не помнила, думала о нем только хорошее, чуть ли не молилась за него… Вот оно как бывает!

Ухажер этот местный походил-походил вокруг нее и отстал. Потом на фронт уехал, и что с ним там сделалось, она уже не знает.

Не сбылось и с Павлом. Он хотя и узнал от своих стариков, что его бывшая жена с сыном в деревне живет, но прямо ей ни слова не написал и простого привета не передал. Она тогда сама попросила бывшего свекра, чтобы от нее привет Павлу послали, и стала ждать. Если бы он хоть слово о ней в письме родителям написал и это письмо ей показали, она бы откликнулась всем сердцем. Но ни привета, ни слова не дождалась. Оказывается, свекор не приветы передавал, а совсем другое про нее писал. Старый уже был, а доброты не нажил.

В сорок четвертом, как только война отодвинулась от Ленинграда и восстановилось сообщение, потянуло ее с непонятной силой обратно в город. Тоже как наваждение было. Ляжет спать — Ленинград перед глазами, встанет утром — город видит. Можно было подумать, что у нее там самый близкий человек оставлен. На самом-то деле он тут рядом с ней находился, но в мыслях у нее как-то так складывалось, что это она к нему или ради него должна ехать в город.

Списалась с фабрикой. Прислали ей вызов. И опять, как когда-то в давней молодости, покатила она вдвоем с сынком в Питер, но теперь уже не на руках несла его, а за руку вела. И он тоже торопился: «Скоро, мам?»

Приехали. Фабрика комнату дала. Витя в школу пошел. А с ним и мать продолжала учиться. Придет, бывало, с фабрики, поужинают вместе, потом подсядет к сыну и заведет такую песенку: «Ну-ка, сынок, покажи маме, что там тебе задали, да прочитай маме по книжечке… Вот видишь, как интересно, я даже и не знала ничего такого. Ты у меня скоро больше мамы знать будешь, инженером станешь, правда, сынок? Ты же у меня умный мальчик, способный. Гляди, как быстро читаешь… Ну а по этой книжечке что тебе задано? Задачка? Так это как раз для того, чтобы на инженера выучиться. Про машины, про трубы, про паровозы».

Учился Виктор то хорошо, то средненько, — все зависело от других увлечений. Один год из-за футбола немного поотстал, другой — из-за книжек. Вроде бы и неплохо это, когда школьник много читает, но он меры не знал.

Со временем все наладилось, правда; школу закончил с пятерками и четверками, документы в институт отнес. «Буду, буду инженером, мама, раз тебе так хочется!» И первые три экзамена сдал на «хорошо» и «отлично». Пошел на четвертый — на математику устную. Парнем он был всегда компанейским, так что и на экзамены вместе с одним дружком ходил — Тухтаносовым. В этот раз тоже так. Взяли они билетики, стали готовиться и чуть ли не в одну и ту же минуту отвечать начали, только разным преподавателям. Виктор на все свои вопросы ответил, задали ему дополнительный. Он знал, как ответить, но посмотрел зачем-то на своего дружка. Тот явно засыпался. Стоит с бумажкой в руках — и ни слова, все равно как язык отнялся. Виктор забеспокоился, потому что у парнишки этого мать в больнице умирала от рака. Она и сама уже знала, что дни ее сочтены, и только об одном просила сына: «Как сдашь экзамен — приходи в наш садик и покажи на пальцах, на сколько сдал». Хотелось женщине умереть спокойно, с сознанием, что сын уже определился в жизни. И сын ходил к ней в этот садик вместе с Виктором. А в этот раз… Стоял-стоял парень перед учителем, потом закрыл лицо руками и выбежал в коридор. Виктор тоже разволновался, сбиваться начал. И получил «тройку», которая выбила его из ряда счастливцев.

Его приятель на следующий год опять пошел сдавать экзамены и все-таки поступил, потом в аспирантуре остался, теперь в ученых числится. Вот тебе и Тухтанос! Это такое школьное прозвище у него было. А Виктора как-то не вовремя — весной — призвали на флот, вернулся со службы — женихаться начал. Уже взрослым мужчиной окончил, правда, вечерний техникум, диплом получил, и сразу предложили ему мастером в своем же цехе работать. Отказался. Подумал, что маловат будет заработок, а может, и хлопот да забот побоялся. «Не по мне это», — сказал. И остался опять, как был, простым слесарем-сборщиком. То есть, может быть, и не простым, может быть, лучшим среди других слесарей, но все-таки не инженером и не мастером.

А мать-то всю жизнь мечтала, что ее сын будет ходить на работу в белой рубашке с галстуком.

Не получилось.

Не получилось в семье своего инженера, и не сладилось у нее дело с другим, пожилым, инженером, который готов был войти в ее семью…

Екатерина Гавриловна улыбнулась, еще раз ополоснула лицо водопроводной водой, не успевающей остыть даже ночью, и стала не спеша вспоминать, как было у нее с этим инженером.

В тот год тоже выдалось теплое лето, хотя и не такое душное, как нынешнее. Виктор служил на флоте, ему было уже за двадцать, а сама она постепенно переходила из того доброго возраста, когда тебя все называют по имени, в совершенно другой, когда к тебе начинают почтительно обращаться по имени-отчеству. Для старых-то фабричных подружек она еще оставалась Катей и Катюшей, но для новеньких уже становилась Екатериной Гавриловной.

Инженер, которого она помнила с самых первых своих шагов на фабрике, все еще называл ее по старой привычке Катюшей. И вот как-то под выходной остановил он ее за воротами и сказал:

— Не хочешь ли ты, Катюша, прогуляться по морю-окияну на остров Валаам?

— Давно хочу, Станислав Егорыч, да никто не приглашает, — задорно ответила Екатерина Гавриловна.

— Так вот я приглашаю, — говорит.

— Местком, что ли, организует?

— Лично я. Имеется двухместная каюта первого класса…

Тут задор и всяческое лукавство в момент слетели с Екатерины Гавриловны и стало с ней твориться что-то непонятное и сумбурное. Все смешалось и спуталось: возмущение и благодарность, обида и радость, боязливость и отвага. Вдруг пробудились, воспрянули жаркие токи промелькнувшей где-то вдали молодости. Сильно захотелось на этот почти что сказочный остров, на котором побывали чуть ли не все знакомые, а ей всегда что-нибудь да мешало. То боялась сына оставить, то не хотела ехать без него, когда он подрос, то, наконец, жалко было даже тех небольших денег, что полагалось доплатить… «Соглашайся, не раздумывай, дурочка!» — подбадривал и торопил ее какой-то доброжелательный голос.

И все-таки она обиделась:

— Это как же вы рассудили, Станислав Егорыч? Приняли меня за какую-нибудь…

— Ну зачем же так-то, Катюша? — обиделся в свою очередь и инженер. — Мы ведь не первый день знакомы, и, в общем-то, мне давно хочется поговорить с тобой в каком-нибудь спокойном уголке.

— Поэтому вы и решили прямо в каюту?

— Да, в общем-то, наверно, снахальничал.

Он, кажется, неподдельно смутился, и она подумала, что вся эта ухажерская лихость его была порождена тоже смущением и нерешительностью. Подумала, пожалела инженера и неожиданно смягчилась:

— Хоть бы поухаживали немного для начала-то…

— Именно это я и собираюсь предпринять, — оживился инженер. — Куда прикажете вас проводить?

Он проводил ее до дому, рассказывая по дороге о своей покойной жене. Они прожили душа в душу больше тридцати лет, пережили в разлуке войну, вырастили детей, а в последний год перед ее смертью начали непонятно ссориться, обвинять друг друга в несуществующих винах, ему до сих пор очень трудно от всего этого. Как-то не так жилось… Екатерина Гавриловна тоже рассказала кое-что о своей жизни, о своей доле. А под конец взяла да и согласилась поехать вместе с ним на Валаам.

Никогда бы раньше не подумала, что можно так осмелеть, но вот, оказывается, можно. Инженера она уже не боялась и поняла, что хозяйкой положения будет сама, не он. Рядом с ним она чувствовала себя молодой, обожаемой, и это ощущение многого стоило. Сильно тянул к себе и красивый остров, о котором столько было слышано. Почему же не съездить туда с приятным спокойным человеком?

Теплоход отправлялся в тот же вечер, поэтому Станислав Егорович остался ждать ее на улице. Она быстренько умылась, причесалась, переоделась, схватила свою воскресную сумочку и проворно выбежала на улицу — действительно как в молодости.

И был потом белый многоярусный теплоход, слегка оглушенный музыкой, заполненный празднично одетым и празднично возбужденным народом. Люди бродили по палубам, стояли у бортов, где-то бренчала гитара и пытались петь. Все это напоминало большой взбудораженный муравейник, только здесь не занимались перетаскиванием с этажа на этаж хвоинок, личинок или мертвых комариков, как делают это муравьи, здесь просто сновали праздные люди, словно чего-то искали, но не находили. И вместе со всеми бродили, стояли то на носу, то на корме Екатерина Гавриловна и ее инженер. Смотрели сперва на берега Невы, памятные инженеру по годам войны, потом — на неоглядную умиротворяющую гладь тихой в тот вечер Ладоги. Говорили мало, отдаваясь красоте и покою, царившему во всей природе и особенно приятному после громоподобной музыки.

Отдаваясь, но нелегко обретая его.

Екатерина Гавриловна все еще не могла окончательно освободиться от беспокойства, которое вселилось в ее насторожившуюся душу еще при первых словах Станислава Егоровича у фабричных ворот. Она и здесь, на пароходе, часто оглядывалась, опасаясь встретить кого-нибудь знакомого, и даже ходила рядом с инженером как-то бочком, чуть отстранясь, как и должна, по ее мнению, ходить случайно присоединившаяся к мужчине попутчица. Присоединившаяся только для совместных прогулок по палубе, не больше. Она и разговаривала с ним, как случайная и малознакомая, и о таких предметах, о которых говорят все. Смотрите, какое чистое небо… какая шелковая вода… какая смелая чайка.

Так вот и шло.

Но, оказывается, даже через такой разговор может со временем возникнуть или углубиться близость между людьми. Даже такими избитыми словами можно высказать нечто серьезное, глубинное, годами таимое в душе, под пластами одиноко прожитых лет, под пеленой житейской усталости, под притворным равнодушием к телесным радостям жизни. Она не сразу заметила и не вдруг осознала пробуждение чего-то давнишнего, полузабытого и вроде бы уже незаконного для ее возраста, а когда почувствовала и осознала — светло ужаснулась. Неужели это она? Неужели еще не все и не совсем в ней уснуло, а только лишь дремало, ожидая этого неожиданного дня?

Ее спутник вел себя спокойнее и проще. Хорошо, не торопясь, поужинав, выпив две рюмки коньяку, он продолжал откровенно ухаживать, делая это, правда, деликатно, не грубо и не глупо, не так, как пытались в разное время другие мужчины — и тем отталкивали ее. Деликатность и предупредительность инженера льстили Екатерине Гавриловне, были приятны ей и вызывали не только чувство благодарности, но и гордости. Вспоминая о предстоящей ночи, она еще немного побаивалась, но ходить вот так под руку с умным солидным человеком, слушать его и отвечать ему, вместе с ним смотреть на утопающее в озере большое красное солнце, на шелковые волны, расходящиеся от теплохода, как длинные усы, — все это было хорошо и приятно. В этом, наверное, и заключалась в тот час вся ее любовь. Если уместно здесь такое запоздавшее слово…

На палубе оставалась уже одна молодежь, когда Станислав Егорович предложил:

— Не пора ли нам на отдых, Катюша?

— Да, время-то уже к тому.

Она сказала это самым обыденным тоном, как если бы речь шла просто о переходе на другую палубу, но в ожидающей душе ее снова что-то встрепенулось, словно бы пробуждаясь, затем само собой или под воздействием чего-то сникло. «Нет, нет, — сказала она себе, — ничего не должно быть!»

Хотя в каюте было сумеречно, свет зажигать они не стали. Екатерина Гавриловна даже еще больше, еще ниже опустила плотную шторку и некоторое время постояла перед темным окном.

— Мне, может, выйти пока? — догадался Станислав Егорович.

— Да, пожалуйста…

Но и после того как он вышел, она еще долго не раздевалась, стояла и думала, нельзя ли где-то укрыться, куда-то уйти.

Когда инженер вернулся, она лежала лицом к стене и сказала только одно:

— Спокойной ночи, Станислав Егорыч. Я уже сплю.

На восходе солнца, хорошо выспавшись, она проснулась и огляделась. Инженер лежал с открытыми глазами.

— Вы так и не спали? — спросила она.

— Нет, не спится что-то.

— Вам грустно? — пожалела она его.

Он чему-то обрадовался и продекламировал:

— «Мне грустно и светло…»

Она улыбнулась — может быть, красивым словам этим, а может, просто оттого, что ей в эту минуту было совсем не грустно, а скорее светло, беспечно и весело.

Тогда он поднялся, подошел к ее диванчику, стал на колени.

— Какая же ты еще молодая! — сказал он.

Потом они оба сладко спали, даже опоздали на завтрак. Но их все равно покормили, и на пешеходную экскурсию по острову они успели, не опоздали.

День начинался теплый, солнечный, свежий от росы и от большой воды, со всех сторон окружавшей эту скалистую диковинку. Оказывается, остров открыли для поселения два византийских монаха-странника, которые шли сюда от самого Средиземного моря через всю Россию и здесь наконец остановились, решили обосноваться, начали строить скит. К ним стали стекаться другие искатели уединения. Распахали землю, развели коров, со временем ухитрились даже арбузы вырастить. Образовалась целая монашеская колония, если не держава. Началось паломничество, и каждый прибывавший на остров привозил с собою землю… Много тут было удивительного, много интересных людей приезжало, и каждый из них по-своему вписывал в историю острова свое имя, каждый немало увозил отсюда в душе. Приезжали художники — и писали картины. Приезжал Лесков — и создал потом своего «Очарованного странника», спектакль показывали недавно по телевизору. Тут были свои колокола, свои молитвы, свои каналы и внутренние озера, своя пашня, свои распри и свой вечный покой. Была и своя Гефсиманская гора, названная по имени той библейской, на которой провел Христос в молитвах свою последнюю ночь перед Голгофой…

Екатерина Гавриловна старалась держаться поближе к женщине-экскурсоводу, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного. Но начал отставать, особенно на крутых подъемах, Станислав Егорович. Ей тоже пришлось умерить свою прыть. Сначала она еще прислушивалась к тому, что тараторила впереди эта предводительница большого человеческого роя, потом стала просто смотреть вокруг. И все стала понимать без объяснений. Люди искали здесь покоя — и обретали вместе с этим тяжелый труд. Они много работали — и создали удивительный, радостный для всех уголок. А сами ушли. Как все уходят. На свои безвозвратные острова.

Возле одного полуразрушенного и запущенного, никем не соблюдаемого скита Екатерина Гавриловна и Станислав Егорович задержались. Они уже и не хотели догонять перекатившуюся к другому объекту группу. Остались вдвоем. Подошли к обрывистому скалистому берегу. Внизу тихо светился узенький заливчик с каменным островком посередине, за ним выдвинулся отдаленный мысок, на котором росли вцепившиеся намертво в камень сосны. А за ним, и над ним, и далеко-далеко простиралась широкая равнина озера без видимых берегов; она спокойно и родственно соединялась вдали с небом. Никакой линии горизонта здесь не было. Ничто не отделяло тебя от неба…

Теперь за экскурсовода говорил Станислав Егорович. Он тоже упоминал знаменитых людей, побывавших на острове, и, когда это было знакомое имя, Екатерина Гавриловна радостно кивала головой — дескать, знаю, знаю такого! Но больше всего он говорил о величии и святости самой природы, которая и побуждала человека искать где-то в вышине бога-творца. Иначе ведь не понять и не объяснить было нашим древним пращурам возникновение такой мудрой, добром осеняющей нас красоты. Он упоминал незнакомого Екатерине Гавриловне художника Нестерова, называл его дивные, не по-нынешнему названные картины — «Пустынник», «Видение отрока Варфоломея», — а ей и любопытно было слушать, и обидно оттого, как мало она знает, и все время жаль было, что нет рядом с нею сына ее, матроса. Вот бы кому посмотреть да послушать все это! Ради того чтобы написать или рассказать потом Виктору, она все здесь хотела запомнить и боялась, что не сможет, не запомнит. Уже в Ленинграде, когда начнет писать Виктору самое длинное в своей жизни письмо, она будет снова выспрашивать у Станислава Егоровича разные подробности и все-все напишет, и сын потом как-то вспомнит это письмо… Не тогда ли возник у него интерес к уединенным местам? К чащобам, пустынным проселкам, к озерам, островам…

Был тут над обрывом еще и такой момент. Вдруг припомнилась ей отважная гордая женщина, ее тезка — Катерина из «Грозы». Кажется, даже промелькнуло перед глазами что-то воздушно-белое, летящее или падающее, женщина или чайка. Что-то даже вскрикнуло в душе — печально и торжествующе. И самой захотелось чего-то такого же смелого, своим ужасом возвышающего. Пролететь бы вот так над водой или над жизнью — и ничего больше не надо… Но не каждой бабе такое дается. Разве что помечтать выпадет случайное времечко. А в жизни-то приросли мы к земле и ногами и мыслями. Не полеты, а чаще всего заботы достаются нам, грешным…

И все-таки здесь Екатерина Гавриловна оторвалась от земли. Еще раз окинула весь видимый простор взглядом, ахнула от беспредельной чистоты этой, незаметно отделилась от береговой тверди, перенеслась на тот островок посреди заливчика, села там на поваленное дерево, склонилась над синей, с облачками в ней, озерной водой, обхватила голову руками и безмолвно заголосила над своей жизнью, без женского счастья доживаемой, над своим сегодняшним островным грехом, нежданно радостным, но слишком поздним, наверно. И долго еще смотрела она в воду, долго сама с собой горевала, пока по щеке ее не скатилась, тепло и безгорестно, облегчающая слеза. Тогда она достала из праздничной сумки второпях надушенный вчера платок, вытерла им, не стыдясь инженера, эту слезу свою и проговорила обыденным голосом:

— Что ж это мы отстали от всех?

— А ты хотела бы вместе со всеми? — заботливо спросил инженер.

— Да я уж и не знаю.

— Хорошо ведь и так.

— Правда — хорошо. Я уж и не помню, когда еще так было.

Ей было хорошо и здесь, на этом возвышенном, воздушном берегу, как будто на верхнем этаже ее жизни, хорошо было и после, когда они шли по мягкой, милой сердцу деревенской тропе обратно к пристани, и когда немного запутались в дорожках и тропках, чуть ли не радуясь тому, что где-то еще можно хоть ненадолго заблудиться, и, наконец, когда они вернулись на пароход, пообедали и хорошо отдохнули в своей каюте. Только перед вечером при прощании парохода с островом, после его гудка, словно бы покачнувшего весь этот каменный монолит, Екатерине Гавриловне стало немного грустно. Прощально грустно.

После того потянулась однообразная дорога по воде. Скоро стало заходить солнце, большое и еще раздвоившееся, перед тем как спрятаться за грань воды. Озеро было как стекло. И было оно, как и только что оставленный остров, — необыкновенным. Оказывается, сорок тысяч рек и ручейков впадают в него. А из него вытекает одна Нева. Вода здесь и летом холодная. Но есть, оказывается, посреди озера и очень теплые пласты воды с температурой двадцать четыре градуса — как в Сочи в августе… Инженер и еще что-то рассказывал, но Екатерина Гавриловна не все слышала и не все запоминала.

А инженер не унимался. Закончив о Ладоге, он начал о Байкале, на котором тоже бывал. Как-то ночью ему даже посчастливилось увидеть редкое явление — мираж. В полусотне километров от берега и железной дороги люди с катера увидели, как на горизонте, словно бы по воде, шел бесшумный поезд с освещенными окнами. Можно было различить силуэты людей, в этих окнах. Потом поезд остановился, постоял немного и без гудка, без стука двинулся дальше.

— Счастливый вы! — проговорила Екатерина Гавриловна с ноткой зависти в голосе. — Я за всю жизнь если куда и ездила, так только в свою деревню, да и то без радости. В холодных вагонах, когда в эвакуацию ехали, в переполненных — после войны.

— Что было, то прошло, — попробовал подбодрить ее Станислав Егорович и без всякой предварительной подготовки заговорил о том, что вот если бы они оба сумели начать новую для них жизнь, иначе говоря — стали жить вместе, то могли бы и ездить в разные прекрасные места. Даже и в немолодые годы человек может получать радость. В сущности, каждый возраст имеет свои привилегии, надо только знать, что тебе доступно и полезно… — Что ты на это скажешь, Катюша?

Такого она, честно говоря, не ожидала. Она просто оторопела и продолжала стоять у борта словно каменная, не решаясь даже повернуться.

— Ты не хочешь отвечать? — спросил инженер.

Она еще немного помолчала, чтобы совладать с собой и чтобы голос ее не выдал волнения. Потом ответила, будто какая-нибудь важная начальница:

— Обсудим потом, Станислав Егорыч.

Он не стал настаивать. Может быть, он понял, что им еще рановато вести такие разговоры.

Уже перед входом в Неву на воду лег густой туман, неизвестно откуда образовавшийся. На носу и на корме теплохода и в вышине на мачтах зажглись огни, возникли размытые и вроде бы сырые матовые шары. Потом загудел впереди невидимый, но близкий пароход, ему отозвался еще один, с другой стороны, и после этого гудки, то близкие, то далекие, почти не прекращались. Было похоже, что пароходы не продвигались больше вперед, а собрались, как стадо быков перед узкими воротами, и вот ревут, угрожая друг другу. Но пароходы все-таки двигались, не видя один другого, и от их предупреждающих гудков становилось так неспокойно, как будто случилось что-то непоправимое. Как будто провожали кого-то в последний путь…

Глава 7

— Ты что это, мам, забилась сюда?

В ванную неслышно приоткрыл дверь Виктор, босой, в одних трусиках, разоспавшийся, но уже с зоркими, внимательными глазами.

— Плохо тебе?

— Да не так плохо, как жарко, — шепотом ответила Екатерина Гавриловна и как бы в подтверждение сказанного еще раз ополоснула лицо.

— Я думал — капли пьешь.

— И выпила б, да твой басурман там.

— Принести?

— Принеси, не помешает.

Виктор вернулся с пузыречком быстро и, улыбаясь, доложил:

— Даже не шевельнулся.

Екатерина Гавриловна вздохнула:

— Ох, Виктор, Виктор, нашел с кем дружбу водить!

— Ничего, мам, все — люди, все — человеки… Ты иди спи. Тихонько, спокойненько.

— Мой сон, сынок, как решето дырявое, — проговорила она. — Ты, главное, сам иди отдыхай. Я и потом могу выспаться, а тебе неизвестно когда удастся… К понедельнику-то вернешься?

— Трудно загадывать.

— Ну пойдем, пойдем, хватит тут шептаться.

Прогнав Виктора, она все же выпила своих капелек и вернулась в постель.

Сын у нее хороший. Дай бог ему здоровья…

Вдруг вспомнился тот день, когда Виктор вернулся со службы, а у нее в гостях Станислав Егорович благодушествует. Познакомились они тогда, и Виктор, когда инженер ушел, сказал ей: «Ты, мам, если что, не стесняйся меня, я могу и в общежитии устроиться. Я на флоте даже привык в общих кубриках жить». Она испугалась и замахала на него руками. Чтобы единственного сына да в общежитие! И стыдно было. Никогда ведь не водила при сыне домой, а тут сразу такая встреча.

«Прости меня, сынок!»

А Виктор опять свое: «Не глупи, мам, если у вас это серьезно. Ты у меня еще молодая…»

В общем, продолжали жить, как давно жили. С инженером они хотя еще и встречались, но уже пореже и как-то попрохладнее. У него дома тоже взрослые дети были, тоже не побеседуешь, а в кино часто ходить не станешь — не тот возраст. И дотянулось дело до того дня, когда Виктор сам вспомнил: «Что-то у нас насчет свадеб не слышно. Если ты, мам, не торопишься, так, может, я пока что женюсь?» Ну, пошутил — и ладно, бог с тобой. А он и не шутил, оказывается. Привел в дом невестку. Стали привыкать жить втроем. Через год — вчетвером. И все меньше оставалось у Екатерины Гавриловны времени даже для себя самой, не говоря уж о ком-то там еще. Да и постарели они с инженером за эти годы. Какие уж там ухаживания, какие там встречи! Дружба не разладилась, но разговоры об изменении жизни, о том, чтобы попытаться начать ее вместе заново, сами собой подзаглохли. Теперь она если даже и встречалась с инженером, то все больше о внуке говорила. Инженер понял: «Да, с этим молодым человеком не потягаешься!» Шутил, конечно… Но шутка, наверно, для того и существует, чтобы с улыбкой говорить друг другу правду.

Внук для нее в это время стал Человеком номер один. И когда он дорос при родной матери до детсадовского возраста, Екатерина Гавриловна сама повела его в садик, обстоятельно поговорила с воспитательницей, потом с медсестрой, хотела даже к директору зайти, но не могла придумать, о чем можно говорить с начальством в первый же день.

А во вторую неделю внук заболел, и пришлось его десять дней продержать дома.

Дальше — не лучше. Недельку-другую походит в садик — потом десять дней болеет. Даже и понять невозможно, в чем тут причина. Другие ребятки бегают, веселятся, дерутся потихоньку — и все им нипочем, а этому бедняжке все не так. Помучились-помучились с ним, и решила Екатерина Гавриловна уйти с фабрики еще до пенсионного срока. Сама пенсия у нее к тому времени была давно заработана и обеспечена, оставалось только дождаться пятидесяти пяти лет, чтобы оформить ее, но этого можно было и дома дожидаться, лишь бы сын и невестка кормить согласились.

Виктор и Тоня согласились с радостью.

Потом, случалось, она и жалела, преждевременная пенсионерка, о своей поспешности, случалось, что уставала с беспокойным своим человечком хуже, чем на фабрике, могла даже рассердиться на него и небольно нашлепать, но сделанное — сделано и его не вернешь. Да и не часты были ее сожаления, больше все-таки выпадало часов радостных, а хлопот приятных. Ну а что касается разных тревог, так от них, как видно, никуда не денешься, особенно когда наступает «бабий век».

Что перед собой-то таиться? Была у нее встреча со Станиславом Егоровичем и совсем недавно. После большого перерыва встретились. Поотвыкли друг от друга. И кое-какие перемены заметила она в своем инженере. Всегда такой опрятный в одежде, он пришел в этот раз неряшливым и пьяненьким.

— Что это с тобой? — сразу спросила она, без лишней дипломатии.

— Так что ж, — оглядел он себя, — давно не испытываю облагораживающего воздействия.

— Как дома? — спросила Екатерина Гавриловна, надеясь через такой вопрос вернее узнать о причинах перемен.

— Ушел я от своих детей.

— Как же это так?

— Не нужен стал. В свое время все успел сделать для них — и стал не нужен… Никакое благодеяние не остается безнаказанным, Екатерина Гавриловна.

— Ну, это вы там глупить начали, — осудила Екатерина Гавриловна и детей и его самого. — Свои люди — и такое придумать! Все мы нужны друг другу, а уж свои-то…

Она это сказала без всякого намека на их собственные отношения и на то, что они тоже необходимы друг другу, но можно было предположить в ее словах и такой смысл.

— Нужны, пока не стары, — сказал инженер, тоже, может быть, с двойным смыслом.

Екатерина Гавриловна напомнила:

— Кто-то говорил мне на пароходе, что в любом возрасте есть свои преимущества…

— В любом… кроме старости, — усмехнулся инженер.

— Да что ты зарядил: старость, старость! Я вон бабка уже, а все хорохорюсь, не позволяю себе горбиться раньше времени.

— Ты, наверно, другая…

— Какая там другая! — махнула рукой Екатерина Гавриловна. — Бывает так, что не знаешь, куда и ринуться.

— И с тобой бывает? — словно бы обрадовался инженер.

— Чего не бывает! Жизнь — не сказка.

— И не песня, — добавил инженер. Потом вдруг оживился: — А знаешь что? Давай-ка зайдем куда-нибудь, посидим.

Они шли по Невскому, как раз мимо Екатерининского садика, и Екатерина Гавриловна, приглядевшись, заметила полупустую скамейку в тени.

— Вон туда можно, — сказала она.

— Да нет, Катюша, надо куда-то посерьезнее. Пойдем в «Север».

Она немного подумала и согласилась. Она ведь не только на Валааме, но и в близком знаменитом «Севере» не бывала, только от других слышала. Еще когда это кафе и магазин тортов под ним назывались «Нордом».

День был будний, время — не обеденное и не вечернее, так что свободный столик они нашли сразу — неподалеку от входа, но зато у стенки и только на двоих, прямо как по заказу. И официантку долго ждать не пришлось. Она подошла без подобострастия и без нахальства, была молодая и уважительная, и все это понравилось Екатерине Гавриловне, только ей стало немного неловко за свою будничную одежду и за неряшливый вид своего спутника. «Опускается — и не замечает этого», — с грустью и жалостью подумала она.

Официантка подала меню Екатерине Гавриловне.

— Нет, нет, это ему, пожалуйста, — отказалась Екатерина Гавриловна. — У нас этим делом… мужчина ведает.

Инженер заказал, советуясь и со своей спутницей и с официанткой («Что у нас тут сегодня поинтересней?»), потом этак доверительно, сославшись на особый случай, договорился о «дополнительном коньяке», поскольку к чашке кофе подавалась одна неполная рюмочка. Официантка сделала вид, что все это очень сложно, что их контролируют (у них, у нынешних, чего ни коснись, все сложно), но в порядке исключения пообещала что-нибудь «устроить». «Устроить» — это у них тоже так полагается, иначе ничего хорошего не получишь. Коньяк, правда, не дефицит и не такое уж завидное зелье, но и с ним можно устроить осложнение.

Когда официантка ушла, Екатерина Гавриловна спросила:

— Ты, я вижу, бываешь здесь?

— Так, когда по пути, — сказал инженер.

— От нашей фабрики далековато.

— С фабрики я тоже ушел… на заслуженный.

— А живешь где же?

— Снимаю тут поблизости и стою на очереди.

— Выпиваешь? — осторожно полюбопытствовала Екатерина Гавриловна.

— В меру, в меру, Катюша!

Но когда был принесен коньяк и когда инженер заторопился выпить, она заметила небольшую дрожь в его руке и поняла: «Ой, не в меру!» И стало жалко ей и обидно и вспомнился вдруг Павел Шувалов, а потом и так подумалось: не в ней ли самой причина того, что два близких ей человека на одну и ту же дорожку свернули? Раньше она одних только мужчин винила, а тут и себя и других женщин перед собой поставила и начала как бы разглядывать одну за другой. Знакомых и совсем незнакомых, о которых только слышать приходилось — от Голубой ли Таисии, от Тони или от старых фабричных подружек. Конечно, пришлось припомнить и то, что многие женщины, даже девчонки, сами теперь от стаканчика не отказываются. И ранняя молодежь не отстает… Что же это делается? Кто виноват во всем? Мужчины — само собой. Но ведь и женщины, и женщины… Не хотим ни в чем отстать, не умеем привязать мужика к дому. И вот шатаются они по всяким гадюшникам…

«Надо его спасать!» — поняла она, глядя на Станислава Егоровича.

— Я вижу, тебе уже нравится это, — проговорила она, показав глазами на рюмку.

— Это всегда считалось благородным напитком.

— На праздник, на праздник, Станислав Егорыч!

— А у меня сегодня и есть праздник.

— Я не про сегодня. Я вообще.

— Ну а вообще… Что у меня в жизни?

— Да сама она, сама жизнь, глупый ты человек! Говорил: можно ездить, много красивых мест повидать. Ведь даже просто жить и смотреть…

— Жизнь, Катюша… Ты сможешь сказать, что это такое?

Она не смогла.

— Жизнь — это ощущение себя самого в окружающем мире. Оно меняется… С годами, с новыми мыслями, которые приходят по ночам, оно меняется сильно. Рюмка коньяка возвращает молодость.

— Я же серьезно, Станислав! — укоризненно и просительно проговорила она.

— Да? — посерьезнел и Станислав Егорович. — Ну что ж, скажу. Я к тебе тогда не случайно кинулся. Хотелось простоты и покоя. Если хочешь знать, я на тебя еще на молоденькую поглядывал, но берег вас обеих — и жену, и тебя. А может быть, просто робел… Трусоват был. Да таким и остался.

— Выходит, что действительно я виновата, — вздохнула Екатерина Гавриловна.

Инженер покачал головой.

— Я теперь редко кого виню… Бывает, конечно, всякое. Бывает, что всех подряд, весь мир обвиняю в том, что мне плоховато теперь живется, но чаще — одного-единственного… не очень сильного человека.

— Надо быть сильнее.

— Каждый может быть только самим собой.

— Надо было громче звать меня… если ты и вправду…

— То есть побольше слов сказать?

— А что? Бабе и это нужно, чтобы поверила… Неровня мы все-таки… Я ведь, когда обдумывала, мне и такое приходило в голову: стареет человек, хочется ему иметь домохозяйку — вот и выбрал бабу попроще. А все остальное так, для порядка говорится.

Инженер усмехнулся и вкусно, с наслаждением отпил глоток коньяку, посмаковал и сказал:

— Дорогая Катерина Гавриловна, домохозяйка в наш век — звание почетное. Говоря словами Горького, это звучит гордо. Я бы даже такую медаль ввел — скажем, «Домохозяйка первой степени». Или — «Заслуженная домохозяйка».

— Ты еще балагуришь.

— Все лучше, чем жаловаться.

— Ну, а если бы я сейчас согласилась? — отважно и как-то самоотверженно проговорила Екатерина Гавриловна.

Инженер посмотрел на нее вопросительно-грустными глазами, как бы не все до конца понимающими.

— Ну? — поторопила она, не узнавая сама себя. Ее охватило такое состояние и такая словно бы жертвенность, что ответь он ей сейчас «да» — и она пойдет с ним прямо отсюда и куда угодно, ни о чем не жалея, ни в чем не раскаиваясь. Это и был бы итог ее жизни. Может, лебединая песня, может, Голгофа и искупление ошибок, а может, вместе с тем, и последняя надежда… Она вела себя сейчас непривычно, слишком порывисто, даже думала о чем-то высоком, о чем думают люди в свои особенные минуты.

А инженер все молчал и смотрел, как будто сам ждал ответа. Потом, поразмыслив, решил:

— Это, Катюша, у тебя минутка такая.

— И все-то ты знаешь, все понимаешь! — досадливо проговорила Екатерина Гавриловна.

— А главное: мне некуда тебя позвать, — трезво напомнил Станислав Егорович.

Она и сама понимала теперь, что он трезвей ее.

— С годами все трудней принимать решения — даже самые пустяковые. Даже соглашаться с готовыми. К сожалению, слишком много знаешь и выстраиваешь в ряд слишком много вариантов и сомнений. Или просто робеешь… Ты меня прости сегодня, Екатерина Гавриловна.

Так они и расстались, договорившись встретиться в ближайшие дни у Екатерины Гавриловны днем, когда дети на работе и когда можно поговорить спокойно, не спеша и не на людях.

Она ждала его еще позавчера, вчера и почти весь день сегодня.

Но в дверь звонили все другие люди.

«Не случилось ли с ним чего? Жив ли?» — уже и такое приходило ей в голову. И все нарастало, усиливалось беспокойство…

Глава 8

Утром Димаков вызвался подвезти Виктора к заводу. Екатерина Гавриловна и Тоня вышли на балкон провожать их. Смотрели, как Димаков заводит мотоцикл, как они там поочередно садятся. Екатерина Гавриловна все ждала, оглянется Виктор на нее или нет, придавая этому какое-то особое значение. Виктор оглянулся, и она успокоилась. Прощально помахала рукой — все равно как перекрестила сына на дорогу — и с надеждой проговорила:

— Хоть бы ехал-то по-людски!

Она уже не испытывала к Димакову вчерашней неприязни, опасалась только его лихачества.

— Не враг же он сам себе, — сказала Тоня.

— Человек и таким бывает…

Они постояли еще немного, прислушиваясь к затихающему тарахтению мотоцикла, и ушли с балкона.

А Димаков оказался и осторожным, и ловким водителем, он довез Виктора до завода минут за двадцать.

На площади перед заводоуправлением стояли два автобуса, две автоплатформы с оранжевыми бульдозерами на них и грузовичок с мелким противопожарным имуществом. Подходили люди — все больше молодые мужчины и ребята, собирались кучками, курили, болтали, посмеивались. Если бы не бульдозеры, можно было подумать, что они собрались ради субботнего дня на рыбалку.

— А вот у нас и оперативная связь будет! — крикнул кто-то, увидев Виктора на мотоцикле.

Виктор начал было объяснять, что это не его мотоцикл, но Димаков неожиданно остановил его:

— А что, давай я тоже с вами поеду. Надо же поглядеть.

Им разрешили ехать, не дожидаясь колонны («Знакомьтесь там с обстановкой и встречайте нас»). И вот замелькали дома, перекрестки, семафоры, стоп-сигналы. Только за городом вырвались из тесноты и мельтешения на асфальтовый простор автострады, довольно свободной из-за того, что был наложен запрет на посещение леса. Димаков прибавил скорости, и Виктор на время забыл, куда и зачем они едут. Остались только скорость, дорога, приятный ветерок движения. А когда потянулись леса, Виктор перестал видеть и дорогу и спину Димакова, только смотрел на то, что проносилось мимо. Сколько он ни ездил во все стороны от Ленинграда, все не уставал смотреть в окно вагона или автобуса, и всегда ему попадались на глаза такие места, в которых хотелось бы задержаться. А впереди открывалась все новая и новая красота…

«Надо купить мотоцикл!» — вдруг решил Виктор.

И вот он уже как будто сам сел за руль собственного мотоцикла, за ним, обхватив его и прижавшись к его спине, сидит довольная Тоня, а в коляске вертит головой во все стороны сын — и несется этот маленький семейный ковчег к каким-то дальним озерам и вроде бы даже перелетает через озера, приземляется на заброшенном островке, и весь отпуск семья живет в прекрасной полуцивилизованной первобытности, питаясь грибами и консервами, лакомясь малиной со сгущенным без сахара молоком. А как там далеко и свободно можно плавать, окунаясь в чистоту озер!

— Тебе никогда не хотелось обзавестись такой машиной? — спросил Димаков, резвясь, как мальчишка, на ровной, прямой дороге.

— Ты прямо колдун-отгадчик! — прокричал в ответ Виктор.

— А я часто отгадываю чужие мысли, — побахвалился и заодно как бы предупредил Димаков.

Виктор усмехнулся за его спиной, но в то же время подумал, что какие-то способности к отгадыванию у Димакова действительно есть. Он иногда на лету перехватывает твою мысль, умеет подладиться к любой беседе. И любит разведывать… Гляди-ка, затем и приезжал, чтобы разнюхать, как да что и нет ли чего для него.

Впереди открылся изгиб привольной лесной реки, над которой то ли дым, то ли туман стоял. Как только въехали на мост, Димаков затормозил и подъехал к самым перилам.

— Полюбуйся! — показал он вниз, на воду.

И Виктор ужаснулся.

По всей ширине этой немаленькой спокойной реки проплывала крупная и мелкая рыба. В заводи ниже моста она образовала сплошное белое поле. А сверху все приплывали новые рыбины и среди них встречались такие крупные, какие теперь уже не попадаются рыбакам на крючок и даже в сети. Они плыли вверх брюхом, с широко раскрытыми жабрами.

— Неужели от пожаров? — спросил Виктор.

— По-моему, там еще не горело, — кивнул Димаков вверх по реке. — Не слышно было.

— Думаешь, взрывчаткой глушат?

— Не-ет, что ты! — уверенно возразил Димаков. — Когда глушишь — с десяток поднимается, не больше, а тут сплошняком. Есть тут такой заводишко — Бытхимпром, — не он ли спустил под шумок свое дерьмо?

— Слушай, надо их… к ответу.

— Кого? — будто не понял Димаков.

— Деятелей этих заводских.

— Не все можно доказать, Витек.

— Но и так оставить тоже нельзя!

— А кто мы с тобой такие? Рыбнадзор? Милиция?

— Хотя бы просто свидетели, очевидцы. Просто люди.

— Мы видим только рыбу, а откуда она и как…

— Поедем на завод и составим акт.

— Они пошлют нас — знаешь куда?

— Не пошлют. Поехали!

— А лес как же?

На мгновение Виктору показалось, что Димаков не то дразнит его, не то испытывает, но это была лишь попутная, ни для кого сейчас не интересная догадка, и он не стал на ней задерживаться. Надо было решать, как тут, действительно, поступить. Куда поспешить? Где важнее?

А Димаков рассудительно продолжал:

— Ты, конечно, сам решай, я просто водитель транспорта, но у тебя же другое задание. Рыбу эту ты уже не спасешь, а лесам вы еще можете помочь.

Виктор и соглашался и сомневался. Сомневался теперь и в самом советчике, в речах которого слышал какое-то искусительное лукавство. И не мог пропустить мимо сознания беспрекословное армейское слово — «задание». И понимал, что всякий другой может рассудить так же: «Я еду по своим делам, а тут не мое задание…»

— Давай хотя бы мы вдвоем акт составим и передадим потом в рыбнадзор или в суд, — предложил Виктор.

— Нет, Витек, это без меня! — сразу и решительно отказался Димаков. — По судам таскаться не мое хобби.

Виктор посмотрел Димакову в глаза, и что-то в них ему не понравилось, но было не до того.

— Ладно, поедем, как ехали, — проговорил он, прощально поглядев на реку, испытывая горечь, обиду и беспомощность.

Они поехали дальше и вскоре увидели то, что остается от лесов после пожара. Черное поле с обгоревшими тычками — бывшими сосенками. Запахом гари и тлена веяло от всего этого. Почти военной бедой…

За выгоревшим лесом, у края вспаханной полосы, стоял трактор, кажется не пострадавший от огня. А в борозде вроде бы даже человек лежал.

— Остановись! — крикнул Виктор.

Димаков сбросил газ и начал притормаживать.

— Ты что, в кусты сбегать? — спросил он.

— По-моему, там человек лежит…

Виктор уже соскочил с мотоцикла и бежал к трактору.

Там действительно лежал, только не в борозде, а рядом с нею, на пожухлой, вялой, будто позднеосенней траве, молодой парень в пропотевшей, промасленной, давно потерявшей свой первоначальный цвет рубашке. Его лицо и руки были черными, словно бы обгоревшими.

— Эй, товарищ! — осторожно потрогал Виктор черную руку парня.

Парень не шелохнулся, но Виктор услышал, что он посапывает.

— Простудишься! — повеселей и погромче крикнул Виктор.

Парень ошалело приподнялся, сел и начал тереть свое темное лицо черными руками. Потряс головой.

— Какие люди? — непонимающе спросил он.

— Простудишься, говорю.

— Хорошо, что не сгорел… Вроде не сгорел, а?

Только теперь он увидел Виктора и поднялся. В светлых глазах его оставалось еще какое-то непонимание, затем появился чуть ли не испуг.

— Ребята, я ничего не пойму, — заговорил он уже совсем проснувшимся голосом. — Трое суток не слезал, а тут зачем-то слез — и все! Ничего больше не помню.

— Да ты не оправдывайся, все и так видно, — сказал Виктор. — Не нужна ли помощь?

— А вы откуда?

— Мы в Лисоткино едем.

— Так и я за вами! Тут уже все, тут конец… Вот только заведу.

— Крутануть не требуется? — спросил подошедший и все сразу оценивший Димаков.

— Фу-ты! — вспомнил и обрадовался парень. — Я же за этим и слез. Потом споткнулся, наверно…

— Давай, давай, забирайся в кабину.

Когда трактор начал ритмично и уверенно стрелять в воздух своей прокопченной трубой, Виктор и Димаков пошли, не говоря ни слова, к своему мотоциклу. Там подождали, пока трактор сдвинется с места, и понеслись дальше. Огня тут еще не было, но дым становился все гуще, в горле начинало саднить; оба начали потихоньку покашливать.

Лисоткино выглядело опустевшим, брошенным; едва разыскали человека, чтобы спросить, где сельсовет. Подъехали. Возле дома и на крыльце — никого. В первой большой комнате застали девушку в коротком платье и мужчину в гимнастерке. Девушка отвечала кому-то по телефону и, прежде чем Виктор успел назваться, передала трубку мужчине. Тот усталым голосом начал объяснять:

— Пожарники у реки воюют, за фермами полосу распахиваем. Жарко! Мало техники, а люди без нее слабы… Ждем, но пока еще нету… Вот тут двое на мотоцикле подъехали, не знаю откуда… Кто вы? — повернулся мужчина к стоявшим у порога Виктору и Димакову.

Виктор сказал.

— Так вот — ленинградцы, оказывается! — крикнул мужчина в трубку более бодрым голосом. И к Виктору: — Сколько у вас чего?

Виктор перечислил прибывающие силы.

— Когда они будут? — спросил мужчина.

— Думаю — скоро.

— Думает — скоро, — повторил мужчина в трубку. И продолжал: — Если успеют, думаю — отобьемся. (Слово «думаю» он произнес все равно как с упреком.) Огонь — в полкилометре. Скот я перегнал за реку. Детей и стариков вывез… Сейчас пошлю встречать, чтобы не заблудились.

Закончив разговор, мужчина сказал, что он председатель чрезвычайной комиссии, и не то попросил, не то приказал:

— Давайте-ка, братцы, быстрее ведите сюда свою колонну. На полном газу гоните!

Виктор и Димаков стали с этого момента своего рода связными штаба чрезвычайной комиссии, и чего только не повидали, чего не услышали! Уже не первый день люди вели тут настоящий бой с огнем, пользуясь настоящими военными словами: наступление, отход, обход с фланга… И были это не просто слова, все было реальное: и огонь, и бой, и успехи, и потери. Лесной огонь оказался противником страшным и коварным. Наткнувшись на стойкую оборону, он мог остановиться, отступить, а потом, все равно как мыслящее существо, делал прорыв в самом неожиданном месте. Пробирался по непроходимому болоту. Перекидывался по воздуху через ручьи и овраги. Охватывал целые делянки с такой быстротой и жадностью, как если бы они были облиты бензином. Подобно сказочному огнедышащему чудовищу, он опалял людей нестерпимым жаром, теснил их, отгонял, пугал.

Ко времени приезда ленинградцев самым опасным для деревни стал горящий ельник, подступивший к крайним домам метров на триста. Сюда пригнали оба заводских бульдозера, и они тут же начали срезать с земли траву и созревшую, огнеопасную рожь. Следом прибежали с лопатами рабочие. Местное начальство поставило их копать земляную полосу между оврагом и рекой: бульдозеры через овраг не могли пройти. Правда, из деревни туда проехала по берегу реки пожарная машина, и скоро по ельнику (он был там помоложе) начала гулять водяная струя. Но слабой была ее сила перед силой огня. И очень близко к огню оказались баньки, стоявшие вдоль берега.

На этом перешейке решил остаться и Виктор.

— Мы же с тобой при штабе, — напомнил ему Димаков.

— Ты и один справишься.

— Зато вам тут ни хрена с ним не справиться. Ты послушай, как он гудит. Как в трубе! Ну и дает, б. . . .!

— Ты поезжай давай, может там ждут, — сказал Виктор, взяв лопату и становясь в ряд со своими.

— Дай поглядеть, — все не уезжал Димаков. — Вдруг и до моих лесов доберется, так надо хоть знать… А за тобой я приеду, если потребуют… И на кой мне надо было…

Виктор уже не слушал его, включившись в общий ритм лихорадочной работы по перекапыванию земли, которая только и могла остановить огонь.

Димаков уехал, и Виктор сразу забыл о нем.

Тут, в сущности, и думать-то было некогда. До примитивности простая работа эта — всадить поглубже лопату и перевернуть вверх изнанкой отрезанный пласт земли — на первых порах захватила все мысли. Виктор заметил, что в его сознании повторяется только одно: р-раз и р-раз! Р-раз и р-раз! И только потом, привыкнув к этим однообразным движениям, отработав их, как говорится в армии, до автоматизма, он начал кое-что замечать вокруг.

Работа была, конечно, простой, но не легкой и не безопасной. Пожарникам пока что не удавалось сбить огонь, и он все пробирался по вспыхивающим, как порох, елям в сторону деревни по оврагу и от оврага — к реке. Иногда в чаще происходило нечто похожее на взрыв, и тогда вверх, а то и в сторону работающих выбрасывался огненно-дымный клуб. Виктор успел заметить, как после такого извержения один человек начал судорожно кататься по земле — на нем загорелась одежда. Потом его повели к реке, к воде; это был парень с завода. А начальствующий здесь представитель местной чрезвычайной комиссии — «предчека», как его называли, — то командовал, то взывал через мегафон:

— Поживей, товарищи, поживей, если можно! На вас вся надежда… Пожарник, облей тех, что ближе к оврагу!.. Пять человек от реки — к оврагу, быстренько!.. Поднажмите, братцы, поднажми, рабочий класс! От вас теперь все зависит!..

Ленинградцы знали это и без него, но его призывы не были здесь лишними. В такой примитивной авральной работе людям бывает полезно услышать о своей крайней важности. О том, что без тебя тут не обойтись, а значит, и отступить тебе отсюда, от этой «огненной черты», никак невозможно. Все тут зависит от тебя и твоих товарищей, от вашей стойкости и от того, в конце концов, насколько быстро сумеете выполнять вы свои элементарные и предельно необходимые движения: р-раз и р-раз! р-раз и р-раз!

Люди быстро уставали. Надсадно кашляли. Трудно было дышать не только из-за дыма, но, наверно, и от недостатка кислорода, беспрерывно пожираемого огнем. И нарастал сильный печной жар, от которого пересыхают глаза, подгорают брови и пробегают по голове мурашки, как бы шевеля волосы. «Наверно, сейчас и Земля чувствует себя так же», — подумал Виктор, представив себе земной шар в виде огромной круглой головы.

— Пожарник, побрызгай, а то мы сами загоримся! — крикнул кто-то в отдалении.

Другой попросил:

— Водички бы глотнуть!

Третий пожаловался:

— Ты смотри, волосы подпалило.

И дальше пошло:

— Гляди, без скальпа к жене вернешься!

— Хорошо, если только без скальпа…

Но быстро иссякали шутки и все реже и реже слышались голоса: не было лишних сил, чтобы разговаривать. Оставалась одна работа. Да еще непрерывное, с потрескиванием, будто нарастающее гудение этого вселенского поднебесного костра, пока что безуспешно поливаемого пожарниками. Вода словно бы потеряла свою извечную власть над огнем. Нужна была целая река воды, чтобы потушить это море огня. И оставалась действительно единственная надежда — на хорошую, широкую полосу перекопанной земли.

Полоса эта, хотя и не быстро, но все же расширялась. Огонь через нее пока что нигде не переметнулся. Только у самой реки неожиданно вспыхнула крыша баньки, скромно стоявшей за густым березняком.

Баньку пожарники быстро растащили баграми и бревна сбросили в реку.

Хорошо утюжили и обнажали землю за оврагом оранжевые заводские бульдозеры.

Появилась надежда, что огонь не пройдет.

Однако опытный «предчека» все покрикивал:

— Рано успокаиваться, ребята. Надо еще поднажать, братцы! Огонь — все равно что немецкий автоматчик: появляется там, где его не ждешь… Спасибо вам, товарищи, за все то, что сделали, но надо еще.

Он сам взял лопату и стал в ряд с ленинградцами.

В это время подкатил к берегу Димаков. На стекле его мотоцикла была приклеена табличка: «Охрана леса», а на заднем сиденье пристроилась девчонка с ведром. Как только Димаков остановился, она спрыгнула на землю, засеменила своими толстенькими ножками к реке и скоро вернулась с полным ведром воды, стала поить рабочих. Люди оживились и опять заговорили.

Димаков же подошел к Виктору.

— Давай умойся, Витек, — и поехали!

Виктору, конечно, хотелось и умыться, и подышать где-то поодаль от этого пекла другим воздухом, освежиться быстрой ездой, но это было просто невозможно.

— Не могу, Гена. Ты же сам видишь, какая тут…

— При чем тут я или ты? — с чуть начальственной ноткой в голосе остановил его Димаков. — Это приказ штаба. Вот и для тебя мандат…

Он вытащил из кармана сложенную белую повязку, встряхнул ее, и Виктор увидел на ней те же слова: «Охрана леса».

— Что им, своих не хватает?

— Ты же знаешь, Витек, у нас везде не хватает исполнителей, — изрек Димаков. — Поговорить, обсудить — пожалуйста, а как до дела…

— Ну а дело-то какое?

— Патрулировать дорогу.

— Придумают тоже!

— Понимаешь, прорываются некоторые грибники да ягодники. Лезут в леса. Пьяненькие тоже встречаются. Двоих таких выловили, привезли в штаб, облили холодной водой, лопату в руки — и в цепь!

— Но это все-таки забота милиции.

— Связался я с тобой на свою голову.

— Я думаю, ты имеешь право уехать, — сказал Виктор.

— А что тогда ты подумаешь обо мне?

Такого вопроса Виктор не ожидал, удивился и не стал больше спорить. Непривычно тяжелым шагом направился он к реке и, не останавливаясь, прямо как был вошел до пояса в воду, оставив на берегу одну лишь пропахшую дымом и потом куртку. Окунулся в воду с головой, весь уйдя в прохладу и тишину. Тело его почувствовало такое блаженство, что он готов был остаться здесь надолго, если бы только было чем дышать. Но запас воздуха кончился быстро, да и страшно сделалось. Илистое дно засасывало ноги, и он вдруг подумал, что может так и остаться в реке… как его отец.

Он резко разогнулся и начал судорожно выдергивать из ила то одну, то другую ногу. А река не отпускала, как будто уже заявив на него какие-то свои права.

Он дергался, балансируя руками, а на берегу стоял и хохотал Димаков.

— Ты меня извини, Витек, но это же настоящий балет на льду!

— Дал бы руку, что ли! — попросил Виктор.

— Тогда и меня засосет.

— Ну, ремень подай.

— А ты и меня к себе втянешь.

— Ну, друг-приятель…

Димаков не спеша выбрал на берегу длинную стропилину от разобранной баньки и затеял дурацкую игру: то протянет конец ее Виктору, то отдернет. Виктор ухватился наконец за стропилину и выбрался на берег. Молча сел на землю, начал расшнуровывать ботинки, которые при ходьбе шипели и пузырились. Это были добротные туристские ботинки, в принципе непромокаемые. Надо было вылить из них воду.

Димаков стоял над ним и чего-то ждал.

— Что ты за человек? — проговорил, поостыв, Виктор.

— Человек человеку — волк… и брат, — охотно пояснил Димаков. — Я как раз такой.

— Понятно.

Вылив воду только из одного ботинка и снова зашнуровав его, Виктор поднялся.

— Знаешь что, — сказал он Димакову, — поезжай-ка ты один.

— Ты что, обиделся? — искренне удивился Димаков. — Это ты брось! Просто у меня натура такая: меня смех разбирает, когда кто-нибудь… барахтается. Не могу остановиться. Наверно, еще с детства осталось.

Виктор понимал, что самое лучшее сейчас тоже посмеяться, но почему-то не мог. С подчеркнутой неторопливостью он поднял с земли свою куртку, надел ее на мокрую рубашку, достал из кармана привезенную Димаковым повязку с предусмотрительно приколотой к ней булавкой. Начал прилаживать ее на левую руку.

— Давай помогу, — подошел Димаков.

Вскоре они катили на безлюдной деревенской улице к сельсовету. Навстречу им попалась полевая солдатская кухня с обедом. Оба проводили ее глазами, но никто не предложил поехать за нею следом. Потом Виктор вспомнил, что у него в сельсовете, вместе с ружьем Димакова, оставлена продуктовая сумка.

— Заедем за моей торбой, — предложил он, — и пообедаем где-нибудь на маршруте.

— И ружье заодно прихватим, — оживился Димаков. — А то какой же патруль без оружия?

В штабе их коротко проинструктировали: каждую машину, оказавшуюся в лесу, выгонять на дорогу, записывать ее номер и фамилии нарушителей; особенно смотреть, нет ли где новых очагов пожара. После этого Димаков и Виктор на средней скорости, поглядывая по сторонам, проехали весь свой участок — почти до самого райцентра, развернулись затем в сторону Лисоткина и где-то на полпути устроили привал. Виктор открыл сумку, развернул к разложил на бумаге бутерброды, вареные яйца, банку сгущенки.

Разделались они с провизией по-охотничьи быстро. И тогда обоих потянуло на травку. Они легли, одинаково подложив руки под голову.

Дело шло уже к вечеру. После шума и дыма на окраинах Лисоткина здесь было и тихо и не так дымно, только оставалась непроходящая утомляющая жара. Усталым, если не больным выглядело само солнце на серо-буроватом задымленном небе, разбухшее, красное, без резкой всегдашней яркости. На него можно было смотреть не щурясь, и Виктор почему-то решил, что сейчас на нем легче всего разглядеть знаменитые пятна. Он пригляделся. Но никаких пятен не увидел. Наверное, пятна тоже признаки бодрого Солнца. Теперь же на всегда игривом, слепящем своей жизнерадостностью лике его была лишь сплошная нездоровая багровость и унылое болезненное безразличие… Уже в полудреме, ни во сне ни наяву, Виктору подумалось, что, возможно, между Землей и Солнцем существуют и прямые, и обратные связи. Может быть, не только состояние Земли зависит от Солнца, но и самому Солнцу делается неважно, когда плохо Земле. Земля, конечно, меньшой рядом с ним товарищ, но не чужой, не безразличный.

Дальше у Виктора все смешалось, спуталось, никакой определенной и ясной мысли выделить было невозможно, кроме одной контролирующей: «Если еще минуту полежим вот так, то оба уснем». Полчасика вздремнуть было бы, пожалуй, позволительно и не опасно, только ведь при такой усталости не отмеришь себе время на сон. Запросто провалишься на несколько часов. Как тот тракторист… А ведь на них там, в штабе, надеются…

Он нехотя и не легко оторвался от земли. Сел, обхватив колени руками.

— Давай поедем, — позвал он Димакова.

— А ты поспать не хочешь? — спросил Димаков.

— В том-то и дело! Если сейчас не поедем — заснем.

Димаков помолчал немного, потом сказал, не то дивясь, не то осуждая:

— Ух и сознательный же ты!

— А ты что, не понимаешь?

— Я понимаю, что надо ехать, но могу и вздремнуть… для пользы дела, конечно. Тот не умеет и работать, кто не умеет отдыхать.

Он, похоже, успел немного окунуться в сон и освежиться и теперь готов был балагурить, представляя, что перед ним добрый взвод слушателей.

— Ты какой-то… — начал было Виктор, но так и не нашел, не успел найти подходящее слово.

— Я простой советский человек, — подхватил Димаков. — Из крестьян. Беспартийный. Не шибко сознательный. Потому что нет этой сознательности на самом-то деле. Понимаешь? Понадобится человеку перед начальством или перед народом выхвалиться — вот он и старается. Или сам перед собой желает поблагороднее выглядеть. Скажи — не так?

— Самому перед собой надо тоже по-человечески выглядеть, — согласился Виктор.

Димаков хмыкнул. И подкатился этаким другом-искусителем. Не бесом, а другом:

— Ну, а вот ты, Витек, если честно, почему на эти пожары поехал?

— Я лес люблю! — рассердился Виктор.

— Его все любят.

— Все, да не каждый.

— Ты меня извини, Витек, но я не слышал ответа.

— Ладно, поехали! — оборвал Виктор разговор и пошел к мотоциклу.

Димаков шел следом, потягиваясь и зевая, как будто уже ничем не интересуясь. На дороге он не спеша осмотрел мотоцикл и с какой-то ленивой грациозностью завел его. Мотор отозвался быстро, заработал отчетливо.

Они поехали по дороге на средней скорости, поскольку спешить было некуда и полагалось внимательно смотреть по сторонам. Не разговаривали.

После одного крутого поворота дороги Виктор увидел, как впереди что-то взблеснуло. Сначала подумал, что это ветровое стекло встречной машины, потом сообразил — вряд ли! При таком тусклом, больном солнце стекла не отсвечивают. Значит — огонь?

— А ну-ка посмотри, Гена! — крикнул он Димакову. — Слева от дороги, на пустырьке…

Димаков увидел, понял и прибавил газу.

Это был не пустырь, а старая вырубка, поросшая какой-то белесой, словно неживой травой, и на ней весело горела куча сухого хвороста. Рядом проходила железная дорога, и это паровоз мог выбросить искру или уголек — и возник огонь. А может, мальчишки подожгли хворост — бывают и такие игры.

Когда Виктор и Димаков подбежали к огню, то увидели, что здесь горит уже и подлесок, а страшнее всего была эта сухая белесая травка, по которой огонь бежал с большой скоростью и распространялся во все стороны, оставляя после себя черное расширяющееся пятно. На этом выгоревшем пятачке, как редкие зубы, торчали темные пеньки спиленных сосен — и тоже дымились. Метрах в трехстах отсюда стояла розовая стенка молодого сосняка…

— Попробуем затоптать? — предложил Виктор.

Димаков оглядел вырубку и сказал:

— Вдвоем не справимся.

— Тогда ты поезжай в штаб, а я тут сколько смогу…

— Ты наломай веников и хлестай его, — со знанием дела посоветовал Димаков. — Да мы сейчас вместе…

Они быстро наломали у насыпи березовых веток, и Виктор вернулся к огню, Димаков побежал к мотоциклу. Виктор понял, что прежде всего надо отрезать огню путь к сосняку, и начал прямо от насыпи.

Вначале он хорошо и далеко продвинулся. Но когда вернулся к насыпи за новым веником, то увидел, что огонь каким-то образом прорвался вдоль насыпи и бежал теперь к сосняку напрямую. Пришлось все как бы сызнова начинать.

В одном месте ему хорошо помогла пересохшая мочажинка с потрескавшимся от жара дном. Виктор перешел на другой бережок ее, но там вдруг заполыхала прошлогодняя сухая осока, к которой невозможно было даже подступиться. Он решил — пусть она догорит сама собой, а сам обошел ее с другой стороны, где тоже горела трава. И опять хлестал, хлестал ее, чувствуя теперь еще и запах горящего торфа.

Пожалуй, он с самого начала взял слишком высокий темп. Все более трудным и частым становилось его натужное, с кашлем, дыхание. На потное лицо налипла едкая копоть. Слезились глаза. Огонь же распространялся по вырубке все шире и временами необъяснимо вспыхивал там, где был уже подавлен; он явно пробирался к сосняку, Сквозь гарь и копоть Виктору уже чудился церковный запах разогретой солнцем смолы и словно бы виделись издали на тонких, еще не повзрослевших стволах сосен прозрачные ароматные капельки. Сосны плакали над своей предстоящей горькой участью. Если человек не спасет их, они должны погибнуть. А человек… Долго ли он продержится здесь один?

Впереди, за дымом, замаячило что-то темное и округлое. Виктор глянул и увидел купол большого муравейника, сплошь черного от высыпавших наверх насекомых. Это были бойцы и охранники государства-жилища. Им даже не дано было осознать, насколько бессильны здесь все их самоотверженные стотысячные армии, так прекрасно организованные.

Виктор попытался спасти лесных работяг, начал сбивать вокруг купола настырный огонь, но не сбил, не сдержал. Муравейник вспыхнул, выбросив к небу трескучий столб пламени. На мгновение Виктору показалось, что и его самого охватила эта жаркая вспышка и что он какое-то время пробыл внутри взрыва.

Словно подстегнутый, он снова набросился на огонь, все еще слыша потрескивание внутри муравейника. Там, в сокровенных подземных лабиринтах, погибали последние его обитатели.

В руках у Виктора оставался совершенно обтрепавшийся, без листьев, веник. Но идти за новыми ветками не было теперь ни сил, ни времени. Он снял куртку, давно уже лишнюю, и стал сбивать огонь ею. Это была легкая, из тонкого брезента штормовочка, и в ней хорошо было ездить за город в любую погоду. Димаков даже просил продать ее или сказать, где можно достать такую же. Ему все нужно, что ни увидит…

Неожиданно подумалось, что Димаков может запросто укатить домой. Ни с кем он здесь не связан, никому не подотчетен, а «человек человеку — волк», — говорит он. Правда, он потом добавляет — «и брат», но сперва все-таки — волк.

От этих мыслей Виктор почувствовал себя еще более одиноким и беспомощным в этом едком дыму. Сил уже почти не было. Он бил курткой по горевшей траве все реже, и с каждым ударом все тяжелее становилась угарно-мутная голова. Густо чадили где-то поблизости торфяники, а перед ними, горящими, Виктор был как муравей перед столбом пламени.

Вдруг его повело куда-то по кругу, по кругу, и он увидел себя лежащим на выгоревшем черном поле. Нехорошо, тошнотворно пахла близкая, у самого лица, земля. Все дымилось, туманилось… «Это у него с блокады», — словно бы наяву услышал он голос матери. И, стремясь что-то возразить и доказать, преодолевая слабость и шаткость свою, он попытался подняться. Но вот поднимался ли в действительности, бежал ли к розовым соснам, догоняя огонь и замахиваясь на него своей грязной курткой, летел ли по воздуху к какой-то недоступно желанной зеленой и голубой свежести — этого он утверждать не мог. Вроде как было, а может, и не было…

Глава 9

ВИДЕНИЕ ТУМАННЫХ ОСТРОВОВ

Как они плыли сюда — Виктор и его старый приятель Тухтаносов (по-школьному просто Тухтанос) — вспомнить да и понять было невозможно. Скорость и грохот, очень неудобное скрюченное положение, едкий, удушливый дым и какое-то тревожное беспокойство ожидания — вот и все, что осталось в памяти от этой тяжкой дороги. И первое просветление, первое ощущение легкого дыхания наступило лишь на самих островах, на мягком песчаном пляже, куда вынесла путешественников громкая техника. Дышали здесь чистейшим кислородом или, может быть, послегрозовым озоном, мягкий песок пляжа был теплым и ласковым, небо — без единой помарочки. Сквозь толщу глубокой тишины пробивалась тихая скрипичная музыка и, растворяясь в воздухе, добавляла в него какие-то свои, полезные ионы. Где-то совсем поблизости уселась непугливая, наверное ручная, птичка и спросила:

— Чьи вы? Чьи вы? Как мы себя чувствуем?

— Как в раю, — сказал Виктор.

— Тогда можно и поспать…

Он когда-то слышал, или читал, или думал об этих островах, загадочных и недоступных. В давние времена люди будто бы могли посещать их и дружили с тамошними жителями, но затем острова отделились от остального человечества. Считается, что их окружает теперь какая-то непроницаемая и незримая, наподобие магнитной, стена, и всякое наше судно, металлическое или деревянное, обходит острова стороной или проходит каким-то образом между ними, никогда не приближаясь к берегу. Навигационные приборы не отмечают при этом ни отклонений от курса, ни близости земли. Только сам человек, сверхчуткий и трепетный, испытывает неясное томительное волнение, как если бы кто-то звал его из-за горизонта на помощь, а он не может понять, откуда идут сигналы и где искать пострадавшего. Не в силах расшифровать эти сигналы, он лишь душою своей откликается на них и бессознательно тянется куда-то за грань доступного. К затерявшимся дальним родичам, к неоформившейся мечте, к туманным, призрачным островам… Не эти ли сигналы порождают мечтательную грусть моряка и приковывают его ищущий, взгляд к черте горизонта? Не от них ли проистекает необъяснимая человеческая печаль и тоска, вдруг возникающие посреди счастливого и доброго житейского моря? Пусть каждый спросит себя и честно ответит: не случалось ли ему беспричинно запечалиться и заволноваться в самую счастливую пору своей жизни, не доводилось ли взгрустнуть и пожалеть о чем-то отдаленном и туманном? Что-то словно бы вспомнить и встрепенуться…

Есть невнятные сигналы, и, значит, есть где-то жизнь, состоящая из догадок и намеков, не всегда выражаемая словом, штрихом или звуком.

— Если таинственное Нечто обращается к нам, значит оно существует и надо искать его! — с профессиональной мудростью изрекает и наш ученый муж Тухтанос, «кандидат туманных наук», как называет он себя в минуты откровенности, сам — живая загадка нашего реального мира.

С тех пор как он окончил университет, он занимался под руководством какого-то гениального старичка таинственными явлениями прошлого и настоящего. Старичок во благовременье умер, и Тухтанос остался его продолжателем, а двигать такую науку вперед — дело архисложное. Нельзя сказать, что не оставалось больше загадочных явлений, их всегда было, как говорят иные ученые люди, навалом. Но их все труднее становилось объяснять и разгадывать. И приходилось Тухтаносу искать что-нибудь этакое…

Долгое время носился он с идеей Христа-космолетчика. Встретит, бывало, Виктора и начнет: «Почему Христос исцелил безнадежного больного? Почему было возможно его собственное воскрешение?.. Да очень просто. Он и его космический экипаж, состоявший из тринадцати апостолов… тринадцатый — Иуда… прибыли с той планеты, где уже тогда могли воскрешать людей из мертвых… сегодня это называется у нас реанимацией. А чем заканчивается пребывание Христа на земле? Вознесением на небо. На иконах этот момент изображается так: Христос стоит на горе, окруженный пламенем, собственно — внутри самого пламени. Ясно же, что это такое! Затем он отделяется от земли и возносится на небо, то есть улетает обратно в космос, на свою планету. У тогдашних землян все это вызывает священный восторг и ужас, они провозглашают его деяния и учение небесными, божественными, а все земное низменное, противное божеству, поселяют в огненных недрах Земли, называя их Преисподней. Там живет Антихрист, анти-Христос, а может быть, там же обитает и анти-Человек… Что это такое, я не знаю, как не знаем мы толком, что такое антимир, антивещество. Кстати, один мой ученый друг, физик, считает, что антивещество может находиться в центре земного шара…»

Вот такой это был человек. И Виктору всегда бывало забавно слушать его, а после встреч с ним он не жалел, что остался простым рабочим: по крайней мере в голове у тебя всегда все в порядке…

— Идем, идем искать! — тащил он теперь Виктора в глубь острова, хотя Виктору никуда не хотелось идти, ему трудно было даже подняться с земли. — Идем! — продолжал Тухтанос. — Может быть, это единственная для человечества возможность — нечто увидеть и кое-что понять.

— Да что понимать-то? И куда торопиться? — сопротивлялся Виктор.

— Во второй раз мы можем сюда не попасть.

— Связался я с тобой…

У Виктора болели руки и плечи, деревянно-тяжелой была голова. Но он все же поднялся, встал, пошел. И сразу начались странности. Песок под ногами не продавливался, а как-то пружинил, и на нем не оставалось никаких следов; собственно, это был не песок, а мягкое эластичное покрытие, наподобие толстого ковра без ворса. Зеленая шелковистая трава на лужайке сразу же, как только сойдешь с нее, распрямлялась, и на ней тоже не оставалось никаких следов, а была она такой свежей и чистой, как будто вот только что прошел хороший дождь и промыл ее от вершинок до корней. За лужайкой шли аккуратные густые насаждения, где пальмы чередовались с березками, а за ними угадывалась шумная автострада.

Да, это была автострада, широкая, как аэродром, но не пустая: по ней проносились в обе стороны табуны стремительных, будто кого-то преследующих машин. На обочинах стояло великое множество рекламных ярких щитов с нерусскими словами, и можно было только удивляться: для чего они здесь расставлены? Все равно ведь никто не успеет на такой скорости что-нибудь прочесть и запомнить. Никому тут ни до чего нет дела. Тут у всех одно — нестись! Под колесами машин закручивались космы сизого дыма, движение машин тут же разгоняло их, и над всей автострадой тянулся сизый удушливый шлейф; может, люди в машинах потому и торопились, что хотели поскорее вырваться из-под этого облака… На деревьях, что стояли поближе к дороге, шевелились свернувшиеся в трубочку, пожухлые, как при пожаре, листья.

— Давай вернемся обратно, — запросился Виктор, вспомнив благословенное морское побережье.

— Обратного пути у нас нет, — сказал Тухтанос.

— То есть как это?

— Мы еще не знаем, где, в какой стороне выход. Вольемся пока что в общий поток. Он нас куда-нибудь да вынесет. Знаешь, как в лесу бывает: нашел тропинку — значит, не пропал, значит, она выведет к людям.

— Вот и давай в лес… — У Виктора опять замутилось в голове, он стал даже плохо видеть и остановился.

— Ты что, сдрейфил? — недобрым голосом Димакова спросил Тухтанос.

— Да кто ты такой? — пригляделся Виктор к своему спутнику.

— Своих не узнаешь?

Виктор действительно не успел распознать, кто теперь был перед ним. В момент они оказались в общем потоке и понеслись на каком-то мотоцикле со страшной, как падение, скоростью, и вот впереди возникла сплошная высотная стена города, похожая на крепостную, только со слепящими стеклами в неисчислимых бойницах. Оттуда беспрерывно стреляли светом, взблесками света. И незнакомыми буквами, которые, правда, складывались в понятные слова:

«Один автомобиль съедает за 1000-километровый пробег твою годовую норму кислорода».

Весь поток машин, не снижал скорости, ринулся куда-то по наклонной плоскости вниз, под городскую стену, а Виктор и Тухтанос свернули в сторону и попали вроде как на площадь, в густую тревожную городскую толпу. Отсюда в разные стороны развозили прохожих движущиеся тротуары, через перекрестки были переброшены эскалаторы, и люди то и дело перебегали с одной движущейся поверхности на другую, выбирая нужную для себя, но, кажется, уже не всегда понимая, какая же им в действительности нужна. По неподвижным плоскостям улицы люди тоже бежали бегом. Тут каждого захватывала деловитая атмосфера спешки, у каждого возникала боязнь отстать от других, куда-то не поспеть, чего-то не достигнуть. Куда и чего — это не очень беспокоило и не имело решающего смысла. Все бегут — значит, так надо. Остановиться, чтобы подумать, значило потерять время, которое ведь не останавливается и не задерживается, а все бежит, бежит.

Некоторые люди прямо на бегу падали — как во время атаки от пуль. И так же, как в атаке, над ними никто не склонялся: некогда и не до того, чтобы оплакивать! Потом придут и подберут другие. Или еще раньше заметят сверху крылатые люди, которые беспрерывно рейдируют над улицей, словно стрекозы в солнечный день над яркой поляной. Пока что они, правда, не спешили на помощь упавшим и вообще никуда не торопились, олимпийски созерцая сверху земную суету и наслаждаясь там у себя голубым простором, чистым воздухом, своей недосягаемостью. А может, им оттуда и не увидеть, не разглядеть отдельного человека с его бедой. Ведь даже и здесь, на земле, люди не видят, не замечают друг друга, не отличают одного от другого и никем в отдельности не интересуются. За все время этой гонки по улицам Виктор еще ни разу не почувствовал, чтобы на нем хотя бы на мгновение задержался чей-то неравнодушный взгляд. Такому, неравнодушному, человеку Виктор обрадовался бы как неожиданному счастью. Остановился бы поговорить. Но не встречалось такого, не встречалось. Он пытался даже смотреть в глаза встречных просящим взглядом, но никто не замечал его, никто не отзывался на его безмолвные призывы.

Становилось душно. С жадностью посматривал Виктор на яркие, издали дразнящие автоматы — «Телефон», «Кислород», «Закуски», «Душ», «Кафе», «Чистая вода»… Уже не раз он просил Тухтаноса остановиться, чтобы подышать из автомата кислородом, принять душ, наконец хотя бы позвонить домой по телефону. Но его приятель и слышать не хотел об остановках. Некогда! Нельзя!

— Ну, а если я свалюсь? — взмолился наконец Виктор.

— Нельзя! — по-прежнему отвечал Тухтанос. И несколько мягче пояснил: — У нас с тобой все равно нет монеток для здешних автоматов.

— Давай попросим у кого-нибудь.

— Тут никто даже не остановится, чтобы дослушать до конца твою просьбу.

— Как же нам быть теперь?

— Только вперед! Другого пути у нас нет. Надо проскочить эту зону…

— А там будет другая! — кричал, догоняя Тухтаноса, Виктор.

— А там мы найдем какой-нибудь выход! — тоже кричал, не оборачиваясь, Тухтанос.

— Не лучше ли назад?

Но теперь уже и Тухтанос не слушал его…

И все-таки они бежали не зря. Город вдруг пропал, как будто растворился в собственном душном мареве, и под ногами снова была земля, и чистые, свежие стояли вокруг деревья, буйно зеленела сверхъяркая трава, какую можно увидеть только на экране цветного телевизора перед началом международного футбольного матча. Впереди, в просветах между деревьями, начали проявляться и прорисовываться красные, оранжевые, голубые домики с полупрозрачными куполами на крышах. Можно было предположить, что здесь обосновалась астрономическая обсерватория. Не зря же и людей нигде не виделось; после бессонных ночных бдений у телескопов астрономы спят.

Неожиданно из крайнего домика вышел Димаков с ружьем в руках и, нацелясь, скомандовал:

— Стой, стрелять буду!

— Как ты сюда попал? — удивился Виктор, не обращая внимания на его дурачество.

— А как же без меня? — ухмыльнулся тот. — Ты извини, Витек, но без меня нигде не обойдешься. Без меня — не выйдет!

— Расскажите нам, что вы здесь увидели, если вы наш человек, — попросил Тухтанос.

— А ничего, — беспечно отвечал Димаков. — Сонное царство. Лежат все, как побитые, хотя и дышат. И одни сплошь бабы.

— Может быть, это ночные люди? — предположил Тухтанос. — Бывают же ночные животные, которые днем спят, а ночью охотятся, то есть — работают.

— А чего бабам ночью без мужиков работать? — засмеялся Димаков.

— Да, это, конечно… — задумался ученый. И принял решение: — Однако мы все равно пойдем к ним.

— Эт пожалста! — лихо сказал Димаков. — Можно в этот домик, где я уже был, можно — в следующий.

— Давайте в следующий…

По желтой не оставляющей следов тропинке они подошли к небольшому канальчику с чистейшей голубой водой и двумя ярко-белыми лебедями на ней. Димаков протянул к белому лебедю руку, но тот уклонился и отплыл.

— Вот тоже чудеса, — сказал Димаков. — Неживые, а руку чувствуют… Я думаю, эти каналы у них вместо заборов, а лебеди взамен сторожей. Каждый дом окружен каналом.

— Но почему ты решил, что лебеди неживые? — усомнился Виктор.

— Уже проверено.

— Как же ты проверил?

— На боль, Витек. Все живое проверяется на боль… Если хочешь, давай поймаем…

— Вперед, вперед, товарищи! — позвал их Тухтанос — Нам некогда заниматься второстепенными делами. Вперед, к людям!

Он первым перепрыгнул через канал, еще дальше отогнав синтетических белых лебедей, поднялся на крыльцо. Виктор — за ним.

— Итак, мы вступаем в жилище здешнего человека, — шепотом провозгласил ученый. — Это исторический момент. Прошу!

Если не считать прихожей и примыкавших к ней подсобных помещений, жилище состояло из одной просторной комнаты, очень хорошо, благодаря куполу, освещенной. А единственным обитателем была полная женщина, лежавшая на спине в позе Спящей Венеры и вся словно бы облитая целлофаном. За ее ложем был то ли нарисованный, то ли просвечивающий сквозь прозрачную стенку пейзаж. Тихо пели лесные птицы.

Виктор и Тухтанос остановились в изумлении и нерешительности у порога, а Димаков смело подошел к женщине, потряс ее за плечо. Женщина не проснулась.

— Вот видите, — сказал он. — Никакого впечатления. Хотя и теплая.

— Мы должны уйти, — проговорил Виктор, стесняясь наготы этой женщины и с удивлением замечая, что она похожа на Тоню. Хотя бы поэтому он должен был увести отсюда Димакова, и как можно скорее. Да и Тухтаноса тоже.

— Ты не волнуйся, Витек, — успокоил его Димаков. — Ей все безразлично.

— Нехорошо так, — продолжал Виктор. — Пошли на улицу.

— Нет-нет! — остановил его Тухтанос, считавший себя главным. — Мы должны все понять… Все!

— Да что тут понимать? Человек спит в своем доме, спит так, как он хочет. Вдруг проснется, а мы тут, как эти…

— Вот ты и подождешь, пока она проснется, — распорядился Тухтанос. — А мы двинем дальше.

Виктор сообразил, что это все-таки лучше, чем оставить здесь Димакова. Он уже беспокоился за эту женщину или, скорей всего, не хотел уступить ее кому-то другому.

Он остался.

И стал присматриваться, на чем бы можно было посидеть. Но ничего подходящего не обнаружил, кроме второго ложа, второй низкой тахты, стоявшей у другой стенки, напротив женщины. Он прошел к этой тахте и сел, опять ощущая желание лечь и отдохнуть. Но перед ним была женщина, которая сладко и таинственно его беспокоила. Она не то чтобы влекла его к себе, однако и от себя не отпускала. На нее нельзя было не смотреть.

— Ты пришел? — вдруг спросила она сонным голосом.

— Да, — ответил Виктор. — А ты ждала, что ли?

— Давно жду… Ну иди же ко мне.

Она открыла глаза, и Виктор, не вставая, не делая ни одного шага, ни единого движения, оказался рядом с нею. Теперь это была живая, это была Проснувшаяся Венера.

— Кто ты? — удивилась женщина, разглядев его.

— Человек, — отвечал Виктор.

— Из дикарей, что ли?

— Нет, — обиделся Виктор. — Это ты больше похожа…

— Почему же ты такой… задрапированный?

— Мы все так ходим.

— Да, да, я помню, я видела как-то… — проговорила женщина, и пейзаж за ее ложем начал меняться, как бы отражая ее воспоминания. Там возник светлый город, чем-то похожий на Ленинград в белую ночь, но только совсем чужой. По широкой, просторной улице бежали все в одну сторону странные автомобили с крупными и, скорей всего, неживыми гвоздиками на крышах. По тротуарам шли пестро и разнообразно одетые люди. Особенно богатым было разнообразие женских костюмов — от колокольчатых, с кринолинами юбок до крошечных шортиков.

— Помню и то, что было дальше, — продолжала женщина, и на стене стали возникать новые эпизоды городской жизни, причем все это происходило как бы вот сейчас, в твоем присутствии. Теперь это был ночной город. Движение не замечалось. Пустые улицы нежились в тишине. Затем послышался отдаленный шум, и на огромную площадь стали выходить толпы женщин. Посреди площади вспыхнул костер. Женщины затеяли грандиозный хоровод вокруг этого костра, а точнее сказать — дикий танец с криками, взвизгами, хохотом. Не останавливаясь и не задерживаясь в своем бешеном беге, они начали срывать с себя кофточки, сдергивать через голову платья — и все это бросали в огонь. Вскоре туда же полетели бюстгальтеры. В голосах женщин все явственней слышались восторг и торжество, как будто они праздновали великую победу, начинали новую эру. Полуголые, бесстыдные и счастливые, носились эти новоявленные дикарки вокруг огня, потом начали строиться в колонну и, взявшись за руки, двинулись вперед. «Берегитесь женщин!» — озорно и весело кричали они, откровенно чему-то радуясь и столь же откровенно грозя. Они шли прямо на Виктора — совсем молодые и средних лет, и даже совсем немолодые, шли красивые и безобразные, — и ему делалось все более страшно.

— Останови их! — попросил он Проснувшуюся Венеру.

Она улыбнулась и легким движением руки отодвинула это видение на второй план, откуда шествие все равно продолжалось и приближалось. Теперь стало видно, как демонстрантки втаскивают в свои ряды всякого зазевавшегося мужчину, подхватывают под руки. Сколько-то времени бедняга тоже улыбается, но вскоре исчезает в толпе…

Виктор вскочил, чтобы бежать. Проснувшаяся приподняла руку, и он не мог сдвинуться с места.

— Ты теперь мой, — сказала женщина.

— Я не могу быть твоим!

Видимо, он сказал это достаточно твердо, потому что женщина посмотрела на него с удивлением.

— Тогда я буду твоей, хочешь? — проговорила она уже другим голосом, покорно и нежно.

— Это другое дело. Хотя, конечно, женщина не должна вот так… предлагать себя. Это неприлично.

— Это древние дикарские предрассудки, — остановила его Проснувшаяся. — Ты не захотел досмотреть нашу историю до сегодняшнего дня, но кое-что должен был понять. Женщина все может, и ей все доступно. Женщина смелее и разумнее мужчины. Она не пьет водки, не курит…

— Ну, это как сказать, — возразил Виктор.

— Не перебивай! — остановила она его своим повелительным, царственным голосом. — Я сама скажу все, что надо. Так вот: мы доказали свое превосходство и многого достигли. Но что-то по пути перепутали. У нас почему-то не стало детей. Сперва мы их просто не хотели, обманывали природу, потом сдавали в камеры хранения, но они там плохо росли, быстро умирали.

— Это я слышал, — сказал Виктор.

— Ну вот. Теперь у нас нет детей, и мы все ждем их откуда-нибудь.

— Ну и чудачки же! — засмеялся Виктор.

— Подожди, не спеши. Мы достигли такого уровня развития, какого еще никто не достигал. Я где-то читала, что на свете не может быть птичьего молока, так вот у нас оно есть. Мы обеспечили себя всем, чем только можно и нужно, и у нас не осталось ни забот, ни тревог, ни несчастий, из-за которых стоило бы волноваться. Никуда не надо спешить, ничего не требуется делать.

— А в городе мы видели такие гонки…

— В каком городе? — удивилась женщина. — Не знаю никаких городов.

— Ладно, продолжай.

— Я говорю: мы всего достигли. У нас даже нет желаний. Только одно нас точит: что-то все же не так, чего-то все-таки не хватает.

— Ясно чего — работы! — подсказал Виктор.

— А зачем она? Все делается само собой, всего запасено.

— Всего запасено, а надеть на себя нечего, — усмехнулся Виктор, невольно любуясь Проснувшейся.

— Своим взглядом ты сказал, что одежда мне не нужна.

— Не все же такие, как ты, есть и толстые, жирные… И потом — муж…

— Что такое муж? — не поняла женщина.

— Твой мужчина, — пояснил Виктор.

— Который вот так смотрел бы на меня, как смотришь ты?

— Ну, не только… — застеснялся Виктор и отвел глаза.

— Ой, как ты хорошо это делаешь! — восхитилась женщина и вдруг села на своем ложе, осмотрела Виктора живым и ясным взглядом. — Теперь я знаю, чего мне не хватало! — провозгласила она.

— Ну? — полюбопытствовал Виктор.

— Тебя не хватало. Тебя я ждала и чувствовала твое приближение уже давно. Я слышала сигналы — и вот ты пришел! Ты пришел, чтобы смотреть на меня так, как ты смотришь. Я уже забыла это ощущение… Ну, здравствуй!

— Какая ты странная, — проговорил Виктор.

— Нет, нет, я уже не странная, — возразила женщина. — Я хочу, чтобы ты любил меня. Ты понимаешь?

— Ты просто шутишь, Тоня, — улыбнулся Виктор, озаренный неожиданной догадкой.

— Я не знаю такого слова — «Тоня», — сказала женщина. — Но тебе будет хорошо со мной. Я вижу, что ты умеешь любить, и я очень рада. У нас будут дети — и все возродится заново. Растить детей — это большой труд, но если вдвоем… Иди, люби меня. Иди ко мне, мой мужчина. Я ждала тебя пятьсот лет…

Виктор почувствовал, как его обволакивает нега, ожидание и желание счастья. Он потянулся к женщине. И все вокруг стало преображаться. Домик, похоже, раскрылся в сторону неба, стены его и даже сам купол пропали или растворились. Зазвучала волшебная, почти беззвучная музыка, скорей всего музыка света, рождаемая переливами лучей, их столкновениями и перезвонами. Возникала хрустально-космическая и одновременно земная, сладко-земная красота. Женщина продолжала оставаться тут же, но не главенствовала во всех начавшихся чудесах. Виктор же, очарованный и растерявшийся, тянулся к ней, но не достигал ее. Она как будто уплывала от него, и он тоже плыл за нею по воздуху — как за звездой, уносящейся в бездны бесконечности…

— Ну, мы, кажется, не опоздали, — вдруг услышал он голос Димакова. — Давай-ка побыстрей отсюда сматываться, а то тут можно остаться навсегда. Есть у них, сонных, такая сила.

Виктору не хотелось расставаться со всем начавшимся.

— Это мои острова, Гена! — возразил он. — Я давно искал их. Все время, пока ездил по лесам и озерам…

— Пошли, пошли! У тебя уже только пульс остался…

Его потащили силой — Димаков и Тухтанос. Выволокли на улицу, где стоял странный здешний автомобиль с черной пышной гвоздикой на крыше — солнечной батареей, как догадался Виктор. Тухтанос, ничего не смысливший в технике, сел за руль. Автомобиль плавно сдвинулся с места, незаметно, без толчков, перешел через канал, побежал-понесся над полянкой, пригибая ветром движения траву и цветы. В глазах Виктора все еще стояло видение прекрасной женщины, и он не понимал, зачем его увозят от нее. А Тухтанос, ловко управляя странным автомобилем, начал попутно рассказывать, что трава эта на самом деле — не трава, цветы — не цветы, все — синтетика. Цветы даже пахнут цветами, но они неживые, искусственные. Здешние люди достигли наивысшего экономического развития, создали свою мораль, абсолютно все для них стало возможно и доступно… и вот они теперь спят. Они все равно как законсервированные.

— Она хотела ребенка, — все не мог забыть Виктор о женщине. — Она говорила, что с этого вся их жизнь может обновиться и возродиться. Нужно, чтобы были дети.

— Верно, детей я у них не заметил, — задумался Тухтанос.

— В том-то все и дело! — продолжал Виктор. — Они забыли, как любить и рожать детей.

— Если ты готов остаться здесь навсегда… — притормозил Тухтанос свою колесницу.

Виктор немного испугался.

— Не знаю, — сказал он. — Она хотя и похожа, но все-таки…

— На кого похожа?

Виктор не ответил.

— Ну так решай быстрее, — выдерживая сбавленную скорость, стал торопить Тухтанос. — Пока что можешь вернуться.

— А ты? — спросил Виктор.

— Она выбрала тебя.

— Разве там нет других женщин?

— Есть, есть! — подал свой голос Димаков. — И парочка беременных на острове осталась, можешь быть спокоен!

Виктору стало как-то не по себе.

— Ты и тут не упустил? — сказал он Димакову.

— А что теряться-то?

— Решай, решай, Виктор! — торопил между тем Тухтанос…

Виктор потер в замешательстве под носом, вспомнил, что делать так некрасиво… и видение кончилось.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ