Глава 27
Что-то мелко дрожало в воздухе и в небе, и на воде неглубокой речки, что не спеша бежала по краю кустов и леса, по илистому и травянистому дну. День был ясный и тихий — ни ветринки! — но это дрожание бог знает чего и замечалось, и чувствовалось, и странным образом беспокоило, как будто происходило в тебе самом. Не оттого ли Виктор как-то заметался, заспешил здесь, словно боялся куда-то опоздать. Вначале долго и быстро шел вдоль речки в одну сторону, затем повернул обратно, потом, все ускоряя шаг, опять в ту же. Андрюшка поспевал за ним, но ничего не мог понять и в конце концов спросил:
— Зачем мы тут бегаем на одном месте?
— «Ах, зачем, зачем люди родятся, люди бегают!» — проговорил Виктор, вспомнив, как тот же Андрюшка принес эту старушечью фразу со двора и как над нею все долго смеялись. Парнишке было тогда лет пять или шесть.
— Нет, правда, пап, чего мы тут? — не унимался сын.
— Сейчас, сейчас, Андрюшка, потерпи немного, — отвечал Виктор уже серьезно, продолжая приглядываться к берегам речки. — Понимаешь, тут должен быть переход, мостки такие, лавы, как их называют, — вот мы и должны найти их.
— А зачем? — снова спросил Андрюшка.
— Как зачем? Чтобы перейти на ту сторону. Ты сядешь ко мне на закорки, и я перенесу тебя на тот берег… Лавы — это такие бревнышки, не очень толстые, и, когда по ним идешь, они прогибаются, а внизу под тобой вода бежит, притягивает. Страшно и здорово!
— Это ты так со своим отцом переходил? — догадался наконец Андрюшка.
— Ну да! Мне хочется, чтобы и ты… Только вот ничего не узнаю здесь. Речка обмелела… и я даже не знаю, в ту ли сторону она течет? — Виктор усмехнулся.
— Ее и так перейти можно, без лавов твоих, — резонно залетал Андрюшка. — Только разуться.
— Все-таки давай поищем, — не хотел отступать Виктор. — Куда нам спешить — мы ведь на прогулку приехали. Зато если найдем, потом всю жизнь вспоминать будешь. Представляешь: все под тобой ходуном ходит, вода плывет.
— Я знаю, я видел такой мостик по телевизору.
— Телевизор — ящик, — поморщился Виктор. — А так — и страх живой, и радость потом… как будто подвиг совершил… Сразу за рекой высоченный лес стоял — тоже, брат, красота. Как мы вошли в него, так в нем все и запело. Белки запрыгали. Дикий голубь с высоты глядел…
— Значит, мы не там ищем! — Сегодня Андрюшка чуть ли не в каждом слове был разумнее отца. — Посмотри на тот берег — какой же там лес? Одни кусты.
— Верно, — согласился Виктор. — Но мы все равно найдем, не может быть, чтобы не нашли.
Он уже не мог остановиться.
Он давно собирался показать сыну все то, что открыл когда-то отец ему самому. Андрюшка тоже должен был увидеть и полюбить этот лес и эту землю дедов своих, запомнить, откуда (после он поймет и для чего) пошел род Шуваловых. Да и самому Виктору хотелось еще раз наведаться в детство, в родные материнские края, хранившие не только красоту, но и семейные предания, семейные тайны. Здесь проходили годы девичества его матери, здесь начиналась — и тут же вскорости распалась — ее семья. Отсюда бежала мать к неведомой новой жизни, гордая и независимая, и сюда же всю жизнь ее тянуло, манило, беспокойно звало что-то… Может, оттого, наперекор этому тяготению, она так ни разу сюда и не приехала, после того как погиб отец. Она словно бы отказалась от своей маленькой родины, которая не дала ей счастья…
— Зря мы с тобой мяч не захватили, — с сожалением проговорил Андрюшка, когда они вышли на ровный заливной лужок, покрытый зеленым ежиком молодой отавы. — Смотри, какое поле!
— В другой раз возьмем и погоняем.
— А вон, гляди, настоящая лошадь! — продолжал Андрюшка свои собственные открытия. — Подойдем к ней?
— Она может лягнуть.
— Мы не близко.
Они остановились шагах в пяти и стали смотреть, как лошадь прилежно стрижет зубами лужайку, как перепрыгивает, спутанная, дальше и продолжает свое. Наконец она тоже заинтересовалась людьми, даже оторвалась от дела и повернула к ним голову, как бы спрашивая: «Вы не за мной?»
— Давай-ка угостим ее хлебом, — предложил Виктор.
— Думаешь — будет?
— Должна. Лошади любят хлеб.
Сначала Виктор сам поднес лошади кусок хлеба, держа его на ладони.
Лошадь взяла хлеб аккуратно и осторожно, одними губами, чтобы не куснуть руку человека. Андрюшке увиделась даже благодарность в ее большом синем глазу, и он начал нетерпеливо просить отца:
— Теперь я, теперь я!
Виктор отломил кусок от круглого хлеба, взятого ими в дорогу, и передал Андрюшке. И опять лошадь с большой деликатностью сняла хлеб с руки мальчика, лишь коснувшись ее своими бархатными губами.
— Еще! — попросил Андрюшка, обрадованный и словно бы польщенный.
Виктор отломил кусочек уже поменьше.
И так они скормили половину своего круглого. Андрюшка был готов и весь скормить, но Виктор остановил его: впереди еще полтора дня. Пусть они поужинают и позавтракают на базе Димакова, все равно надо будет завтра самим где-то пообедать — перед отъездом или в дороге.
Когда они уходили, лошадь смотрела им вслед, как будто хотела запомнить их. Домашние животные наверняка помнят тех, кто их кормит. У них, наверно, есть и еще что-то, соединяющее их с человеком, не одна память и благодарность за корм. Умение работать, например. Верность другу-хозяину.
— Покататься бы на ней! — вслух помечтал Андрюшка.
А Виктор опять завелся:
— Куда он все-таки пропал, этот мостик? Разливом унесло или просто сгнил и развалился?
Он уже не мог идти иначе, как берегом, не мог не приглядываться и не искать, как будто должен был обнаружить здесь какие-то исторические ценности. И в конце концов все-таки нашел памятное место. Обрадовался:
— Вот где он был, смотри, Андрюш!
Сын ничего особенного не увидел и никаких эмоций не проявил. Зато Виктор вмиг преобразился. Он вдруг почувствовал на своих ногах тяжесть высоких болотных сапог, на лице ощутил густую бороду, а рядом увидел маленького городского мальчишку, впервые приехавшего в деревню. «А ну-ка, садись на кулички — и поехали!» — приказал он мальчишке. И пошел переступать с одной гибкой лавы на другую, как бы проваливаясь слегка в пространство то одной, то другой ногой. Перед глазами пугающе проносились или по-вертолетному зависали крупные шумнокрылые стрекозы (зависнув, они большеглазо, разведывательно рассматривали человека, словно посланцы иных миров), а маленький цепкий наездник за спиной все крепче обхватывал шею руками, сдавливая отцу горло…
Да, все тут на мгновение перепуталось, перемешалось — тогдашнее и сегодняшнее, отцы и сыновья, реальное и придуманное. От прежних мостков, по которым Виктор вроде бы только что прошагал, ничего в действительности не осталось, кроме полукруглых вмятин в земле; от былого лесного величия — только молодой подрост. Время и человек поработали здесь на славу. Все изменилось, уменьшилось, обеднилось. И действительно, нечего было показать Андрюшке такого, от чего захватило бы дыхание на многие годы.
Уходит, однако же, не хотелось. Не потому, что он еще на что-то здесь надеялся и чего-то ждал, а потому, что вдруг потребовалось остановиться и подумать. Над рекой ли, над судьбой…
Сначала он постоял, потом сел на бережок и стал глядеть в воду, сквозь которую местами просматривалось неотчетливое, размытое дно. Чуть шевелилась у берега длинная трава — как хорошо расчесанные волосы. Летали перед глазами стрекозы. Говорят, у них недлинный век, а вот все еще летают — как будто с тех самых пор.
Глядя на движущуюся воду и вглядываясь заодно в себя самого, он понял и подивился, как много всего прошло и произошло за эти пролетевшие обыденные годы. Он теперь и сам старше своего отца, не дожившего даже до зрелых лет, а рядом подрастает уже новый Шувалов, Шувалов завтрашний, который несет в себе что-то отцовское, что-то материнское, а что-то, наверно, и дедовское. А дома сучит в кроватке ножками или упоенно тянет молоко из материнской груди новая Екатерина Шувалова, Катюша, Катенька… «последышек наш», как уже предупредила Тоня.
Пожалуй, впервые почувствовал Виктор — на плечах ли, в душе ли — тяжесть прожитых лет. Она была еще незначительной, она еще только обозначилась, и он еще чувствовал немалый запас прочности, чтобы легко выдержать ее и принять завтрашнюю, но вот все же обнаружилась она и чуток пригнула, напомнила о себе, потребовала присесть.
Большой любви к саморазглядыванию он не замечал за собой, хотя в разные периоды жизни составлял планы самоусовершенствования и пытался их выполнять. Не знал он и больших сожалений или какого-то там недовольства жизнью, он, скорей всего, и не умел быть долго недовольным. Больших глупостей тоже не делал. Он уже не хотел бы и серьезных перемен в своей сложившейся, устоявшейся жизни. Привык к ее плавному течению, размеренному ритму. Все у него устроилось, все было: работа, семья, квартира. Была и общественная работа.
Но, как видно, и вовсе без перемен тоже не обойдешься. Освободилась на участке сборки должность мастера, и начальство снова вспомнило, что есть под рукой дипломированный техник-металлист. Позвали его в конторку. «Есть такое мнение, Виктор Павлович, чтобы предложить вам…» Доводы звучали убедительно: зачем звать человека со стороны, когда есть свой, вполне подготовленный и знающий? Знающий на участке все и всех. Что ни случись, такой много не напортачит. Не потребуется и вводить его в курс дела, объяснять, где что находится, кто на что способен… Да и самому расти надо. «Надо же тебе, в конце концов, определиться, кто ты есть. А то получился какой-то переходный тип: полурабочий-полуитээр…»
В начале разговора Виктор ежился, отказывался — не готов, мол, характер не подходит, но потом замолчал и только слушал других. Говорили тут много верного, хотя и не все понятное. Никак не мог он пока что принять и осознать эти странные слова насчет «переходного типа». Всю жизнь он знал, что принадлежит к самому почетному классу на земле, а тут — переходный… Что же это такое?
Был такой фильм: «Кто вы, доктор Зорге?» А в жизни человек, наверное, все время прокручивает перед собой ленту: «Кто есть я?» К чему предназначен? На что способен?..
Это он думал уже после разговора с начальством по дороге домой.
Думал — и потихоньку, исподволь соглашался с начальством. Начинали работать какие-то новые отделы сознания. Вспомнилась вдруг совместная работа со старым конструктором над этим верстачком, которым теперь все довольны… Если хорошенько подумать да повнимательней приглядеться, так увидишь на участке немало такого, что давно пора улучшать и совершенствовать, если не заменять начисто…
Лента крутится, экран чуть трепещет, смывая изображение… человек вглядывается в самого себя.
Согласившись на новую должность, он уже на второй день понял, что ничего не приобрел для себя, кроме новых хлопот и неприятностей, без которых так хорошо, так спокойно жилось раньше. В заработке он даже потерял, и еще не знал, что скажет по этому поводу Тоня.
К концу первой недели у него случился первый конфликт, может быть, и несерьезный, но сильно его взволновавший. Ведь не с каким-нибудь занудой или нарушителем дисциплины столкнулся, а с любимым и верным учеником Славой Курейкиным, которого сам же и выучил на слесаря-сборщика. Не подвезли парню корпуса, и он сел на тележку нога на ногу — ждет. Виктор по-товарищески посоветовал ему: «Да сходи ты сам на контроль и принеси!» — «Я уже не мальчик на побегушках, Виктор Павлович», — вдруг выглянул из парня прежний задиристый подросток. «Ну так я схожу», — применил Виктор, в общем-то, известный педагогический прием. И действительно сходил, принес корпус, поставил на Славкин верстак: «Вставай, приехали!» — «Очень доходчиво, Виктор Павлович, — усмехнулся поросенок, — но у моего соседа тоже нету. Придется еще разок…» Понимай так: надо, дорогой мастер, не столько воспитывать, сколько организовывать, обеспечивать, налаживать.
Тут уже подзавелся и Виктор: «Ты что выпендриваешься передо мной? На кой черт мне все это дело, если свои же начнут вот так? Если со своими надо собачиться!..»
Завелся до того, что тут же побежал к начальнику цеха со своей первой на новой должности просьбой: «Освобождайте, это не по мне!» Тот, к удивлению, улыбнулся и ответил весело: «Ну, если ты целую неделю без такой просьбы продержался — значит, толк будет!» — «Да я не шучу, Василий Константинович!» — «А я тоже серьезно. Не могу я тебя освободить — у тебя еще испытательный срок не кончился».
После Виктор понял, что и тут начальник отшутился, но тогда почему-то поверил и ушел. На участке его стали уговаривать свои же слесаря — догадались, зачем ходил он к начальству! Проработали тут же, в его присутствии, Славку. Обещали поддержку. А дома подключилась Тоня. «Подумаешь, какой-то мальчишка покапризничал, захотел себя показать! Если из-за каждого такого случая увольняться, так на руководящих должностях никого не останется». «На руководящих должностях», — усмехнулся про себя Виктор. А Тоня продолжала (хотя уже и знала об уменьшении заработка): «Нечего тебе сомневаться, ты занял теперь свое положенное место и справишься получше всякого другого. Увидишь, тебя и здесь хвалить будут». — «Я вижу, тебе понравилось называться женой мастера, и ты на все готова», — не то пошутил, не то слегка пожурил Виктор. «А что ты думаешь! — не стала Тоня особенно отпираться. — И мне, и Андрюшке не все равно, кто ты есть. Я не говорю, что рабочим быть плохо, но мастер — это рост для рабочего… Я уверена, что и мама так бы сказала, если бы дожила».
Это была истинная правда: мама поддержала бы Тоню и порадовалась в душе за сына. Хотя он и не стал от этого назначения настоящим инженером, но должность-то была все-таки инженерская, и ее можно исполнять в белой рубашке, при галстуке… Заветная мечта матери! Заветная и не сбывшаяся при жизни, как, впрочем, не сбываются и многие другие материнские мечты, касающиеся сыновей… Дальше: хотя Виктор и не догнал некоторых особо преуспевших школьных своих товарищей (тут всегда недосягаемо высился перед ним и перед Екатериной Гавриловной Юрка Тухтанос… то бишь давно уже Юрий Антонович Тухтаносов, доктор загадочных наук), то все же поднимался теперь на какую-то новую ступеньку жизни.
Да, мать была бы довольна, это точно.
А вот насчет «своего положенного места» Виктор все еще сомневался и до сегодняшнего дня. Не чужое ли оно в действительности? Не со своего ли истинного ушел? Не слишком далеко ушел, но все-таки дернулся, рванулся в сторону, забыв свои уверенные речи о первостепенном и высоком звании, о чистой и честной жизни рабочего человека…
Как раз в эти дни встретился ему и Юрий Тухтаносов. Виктор шел после смены по улице, погруженный в свои новые думы, а к тротуару буквально притерся колесами новенький темно-вишневый «Москвич» в экспортном варианте. С мягкой деликатностью щелкнула дверца, и хорошо знакомый голос позвал: «Садись, Виктор, подвезу!»
Виктор сел с какой-то непонятной и незнакомой прежде самому осторожностью. Все-таки давно не видались, успели поотвыкнуть друг от друга, а тут еще этот «Москвич» и сам Юрий, весь какой-то новый, весь в замше, за рулем собственного автомобиля…
Разговор наладился не сразу. Сначала обменялись традиционными вопросами о жизни, о семье, потом помянули своих рано ушедших матерей, которые так мечтали о лучшей, не похожей на их собственную, жизни для своих сыновей. Сами-то они не много могли дать сыновьям, даже не имели возможности встретить их после школы и накормить, зато они не уставали гнать по полторы нормы для страны и твердо верили, что страна тоже не забудет их сыновей. Они делали таким образом капиталовложения в будущее своих сыновей… А мальчишки тем временем с легким желудком носились по дворам и закоулкам, и все блага им заменяло ощущение полной свободы, отсрочка домашней зубрежки. Особенно не любил домашних заданий Юра. Виктор нередко подсказывал или показывал нынешнему доктору наук решение задачки, и тот быстренько, до начала уроков, переписывал его в свою тетрадку, избегая «двойки». На уроках тоже Виктор подсказывал.
Великой загадкой (особенно для Екатерины Гавриловны) — были последующие успехи Юры. «Как же так вышло, — не понимала Екатерина Гавриловна и пеняла своему сыну, — как же так вышло, что ты отстал от него? Спросил бы хоть у него, как он сумел-то?»
Виктору и самому любопытно было, но, сколько ни встречались они с Юрой, спросить не мог. Было как-то неловко, хотя и не поймешь почему.
Он и сейчас, в автомобиле, вспомнив тот давнишний материнский совет, незаметно усмехнулся про себя, пожалел о чем-то давнишнем, миновавшем — и вдруг преодолел себя, спросил, каким образом складывались у Юрия его отношения с наукой, как он отважился на такой выбор, с чего начинал.
Юрий глянул на него сбоку, призадумался и не поспешил с ответом. Потом впереди обозначился довольно сложный перекресток, который потребовал от начинающего водителя предельного внимания. Только на прямом и спокойном участке улицы Юрий заговорил:
«Если бы мне задали этот вопрос на какой-нибудь пресс-конференции, я уже давно бы на него ответил. Но ты меня слишком хорошо знаешь, и с тобой всякие экспромты и шуточки не пройдут. Потом… Мы ведь только делаем вид на этих самых пресс-конференциях, что все в жизни понимаем, что свою судьбу строили сознательно и целенаправленно, тут же припоминаем или придумываем подходящие примеры и случаи, а на самом деле и сами не всегда знаем, почему вышло так, а не иначе. Ты помнишь, что никаких особенных талантов за мной не замечалось — ни на уроках, ни в каких-нибудь там кружках. Я долго не мог решить даже, кем стать. В детстве мечтал работать на ткацком станке, чтобы заменить мать, когда она состарится и устанет. Когда она заболела, я даже во сне видел себя врачом. После смерти матери медицина потеряла для меня всякий авторитет и смысл, да и то — ведь не в медицинский мы с тобой ходили поступать, а в политехнический. Наконец поступил в университет. Там стало посвободней, чем в школе, домой мне торопиться не к кому было, и я запоздало набросился на книги. Не на учебники, а на те, что поинтересней. Набросился, как на хлеб после блокады, и чем больше узнавал, тем хотелось узнать еще больше. Книжный мир, может быть, самый богатый из всего, что существует на земле. В нем если что и повторяется из века в век, то всегда в новом, и чуть неожиданном, освещении. Словом, это спираль, спираль познания и опыта, которая уходит в беспредельность — и туда же уводит нас… Итак, я выискивал в книгах то, что поинтереснее и позагадочнее. Нераскрытые тайны погибших народов. Следы древних цивилизаций и космос. Новейшие открытия физики и генетики, экспедиции этнографов в Южную Америку к диким племенам, и так далее. Не брезговал я ни научной, ни просто бредовой фантастикой, изучал Библию. Все это настраивало меня на какой-то особый лад, я фантазировал и бредил, пытаясь соединить прошлое с будущим. Соединить самим собой… ну, примерно, как на фронте связист зажимал в зубах концы проводов… Да, вот так и было на грани бреда. Потом встретился с Дедом, о котором я тебе как-то рассказывал. Попал на его лекцию, послушал — и уже пошел за ним безоглядно. Его очень интересовало будущее, он занимался, в частности, прогнозированием, умел извлекать пользу и смысл даже из очевидных глупостей, так что обнаружил какой-то смысл и во мне. Он называл это нестандартностью мышления. Я-то думаю, что ему просто необходим был в то время надежный помощник-единомышленник, но, может быть, действительно, и нестандартность заметил. А я мобилизовал тогда всю свою старательность и исполнительность, стал смотреть Деду в рот… и едва не был изгнан. «Мы исходим из того, что будущее у нас счастливое, — как-то завел Дед такой разговор. И быстро спросил: — Возможен ли там несчастливый человек?» — «Нет, невозможен», — ответил я с услужливой уверенностью. «Оценка — ноль», — сказал Дед. И устроил мне настоящий экзамен. «Сохранится ли в будущем зло? Каким будет добро без своего извечного антипода? Не потеряет ли оно свою благородную воинственность? Сохранится ли семья в ее нынешнем виде?..» Я тут мобилизовался, проявил «нестандартность мышления», и Дед все же оставил меня при себе. Через три года я написал, не без его подсказки, первую свою самостоятельную работу. Ну а когда сделаешь первый самостоятельный шаг, дорога сама поведет тебя дальше».
«Ты считаешь, это всегда так?» — заинтересованно спросил. Виктор.
«Как правило, — отвечал Юрий чуть осторожнее. — Главное — идти и не сворачивать. Когда я остался один, без Деда, мне пришлось ого как туго! Наука новая, не очень-то ясная, практических результатов сразу не дает. Многие советовали мне: отступись, найди себе надежное дело! Намекали, что без Деда я слаб, а понимать надо было так: без Деда ты ничто. Наверно, еще и так думали: «Ты не творец!» А я утверждал: «Творец — это прежде всего хороший работник. Нет этого — нет и творца!..» Но, конечно, надо было смело и сильно поверить в самого себя, пусть даже с перебором. Больше возьмешь на плечи — больше унесешь».
«А как ты относишься к судьбе?» — спросил Виктор.
«Почтительно», — улыбнулся Юрий.
«Я в том смысле, что можно ли быть ее хозяином, строить ее, планировать заранее?»
«Если можно строить, то можно и планировать, — вроде ответил, а вроде и ушел от ответа доктор наук. — Но мы, к сожалению, плохо знаем самих себя, свои способности, трудно выясняем и определяем свою предназначенность и часто идем вслепую, повинуясь минутному влечению, моде, примеру друга, желанию быстрого успеха, а то и материальным соображениям. Много ленимся и упускаем смолоду такое количество времени, что потом расплачиваемся за это бессонными ночами, здоровьем или разочарованием. Словом, так: если бы мы хорошо знали свои прирожденные способности, наклонности, творческий потенциал и все такое прочее, то можно было бы заранее запрограммировать каждую человеческую судьбу. Но тут сразу возникнет такой вопрос: захочет ли этого сам человек, интересно ли ему будет жить по чужой шпаргалке? Кое-что подсказать ему наука способна и может, но жить, познавать себя в различных ситуациях придется ему самому».
«Тогда подскажи мне… от имени науки…» — Виктор рассказал о своей новой должности и своих сомнениях.
Юрий опять призадумался.
«Ничего нет опаснее, как давать советы, — проговорил он. — Лучше всего в таких случаях разложить перед человеком карточки с вариантами, и пусть он выбирает сам, хотя бы даже вслепую… Но в твоем случае, — продолжал он, — дело не так сложно. Твой верстак никуда от тебя не ускачет, так что поработай мастером, попробуй втянуться, не считай это дело временным, поверь, что оно твое главное, а потом жизнь сама подскажет. Вообще не бойся ничего нового. С меня, например, каждый квартал требуют новых идей, разработок, прогнозов… Вот ты скажи мне: какие моральные и нравственные ценности будут выдвигаться со временем на первый план, какие отодвинутся на второй?»
«По-моему, они давно установились на своих местах», — сказал Виктор.
«Дело в том, что они не только стоят на своих местах, но и перемещаются, подчиняясь каким-то ветрам времени. Скажем, в тридцатые годы особо привлекательной считалась в человеке скромность, а сегодня студенты уже шутят: «Скромность сто́ит дорого… для самого себя». Или так: «Сам себя не похвалишь — стоишь как оплеванный». Все это шутки, разумеется, но в них ведь всегда что-то отражается, и скромность сегодня действительно уже нуждается в поддержке, в повышении ее престижности, что ли. Дальше, возьмем рационализм, присущий, как говорят, и нашему поколению, но особенно тем, кто идет следом за нами. Мы его осуждаем в нашей молодежи — и это, в известной мере, правильно: если все подчинить расчету, наступит полная гибель для человеческой души… Однако в современном машинном и нервном мире без рационализма тоже нельзя. Разумность поступков и поведения, определенная расчетливость просто необходимы людям… Ты не согласен?»
«Да нет, в общем-то, все так», — согласился Виктор.
«Обществу нельзя жить вслепую, — продолжал Юрий. — А мы еще и не одни, не только среди своих живем, на нас дуют и западные ветры. Потребительство, приобретательство захватили какую-то часть и нашего населения. Люди хватают даже то, что им не нужно, лишь бы не отстать от других. Выдумывают новые потребности. Доходит до смешного: старухи стоят в очереди за обручальными кольцами!.. Мы уверены, что этот нелепый бум кончится. Придет время, и мы уподобимся тому древнему мудрецу, который долго ходил вдоль торговых рядов и затем сказал: «Боже, сколько есть на свете вещей, которые мне не нужны!» Думаю, что такое время настанет, ибо человек не зря называется «гомо сапиенс». Но когда оно настанет? Пока что приходится считаться — и нельзя не считаться! — с тем, что есть. И предугадывать, предусматривать, как будут меняться мышление и потребности человека дальше, чтобы не оказаться перед большими неожиданностями… От нас зависит, чтобы человек разумный всегда оставался и человеком нравственным. Как, впрочем, и наоборот. Будущее требовательно. Надо быть готовым и к лучезарному счастью, и к испытаниям, к борьбе, к безупречной работе. А единственная школа такой подготовки — наша сегодняшняя, доставшаяся нам жизнь. Других университетов и полигонов нету».
«Слушай, Юра! — осенило вдруг Виктора. — А ты не мог бы приехать к нам в цех и поговорить обо всем этом с ребятами?»
«Мог бы! — сразу и вроде бы охотно согласился Юрий. — Мне с твоими ребятами тоже полезно пообщаться. Так что — звони. Транспорт у меня теперь свой, как видишь…» — все же не утерпел доктор, похвастался…
Виктор потом позвонил, и они договорились о дне и времени. На дверях красного уголка он загодя повесил объявление. И целых три часа шел здесь в назначенный день разговор по тысяча одной теме.
Народу собралось не очень много: теперь не просто заинтересовать кого-нибудь беседой, лекцией и даже диспутом. Но те, кто пришли, оставались до конца, и не просто сидели, глядя в рот докладчику, а и сами втянулись в разговор, начали высказывать свои суждения. И тогда выяснилось, что не одним сегодняшним днем живут заводские люди, задумываются и над завтрашним. У каждого сложились о нем свои представления, у каждого теплится в сознании какая-то своя мечта. Правда, само это слово все чаще подменялось словом «программа», в котором современному человеку слышится, по-видимому, больше реальности и надежности, чем в мечте, но дело не в словах. Дело в том, что каждому вдруг захотелось увидеть впереди чуть побольше того, чем виделось до сих пор. Побольше и поотчетливей. У многих растут дети, и хотелось бы оставить им нечто достойное. Вот ведь о чем полагается думать, вот что надо решать.
Мечта ли, программа ли… Пока она светит и манит. Пока искрятся впереди зовущие ее огоньки, мы тоже в движении, нам есть ради чего жить, работать и даже страдать…
— Ты чего это там разглядываешь, пап? — спросил в это время Андрюшка, наблюдавший, оказывается, за отцом.
— Да так… самого себя, — ответил Виктор.
— В воде, что ли? — полюбопытствовал сын-реалист.
— И в воде… и в воздухе.
— Даже и в воздухе? — усмехнулся он Тониной, еще девчоночьей (и когда только успел подглядеть ее?), чуть снисходительной усмешечкой.
— А что? — Виктор еще не вполне очнулся, но уже приготовился «доказывать», как если бы перед ним был привычный противник-спорщик Петя Гринько в годы их молодого соперничества. — Мы занимаем в воздухе свой объем и свою форму, и все это можно разглядывать. В воздухе мы перемещаемся…
— Ну, ты пошел! — В голосе сына опять почувствовались материнские интонации.
А на плывущей неспешной воде, как на фотобумаге в проявителе, проступило вдруг бородатое, полузнакомое, полузабытое за давностью времени лицо. Не свое, но и не чужое, в чем-то похожее, родственное. Лицо из прошлого…
Виктор встал с бережка.
— Вперед — да? — обрадовался и моментально подхватил Андрюшка.
— Вперед, — проговорил Виктор. — Только не знаю, в какую сторону.
— А давай так: куда река течет! — серьезно продолжал сын. — Пойдем, пойдем, пока не увидим, куда она впадает. Она же должна куда-то впадать… У нас в сентябре будет сочинение: «Как я провел лето», — вот я и напишу, как мы с тобой две реки открыли. И про партизан напишу. Бабушка говорила, что где-то здесь мой дед в партизанах погиб.
— Ладно, пойдем, пойдем, — поспешил Виктор согласиться, чтобы не втянуться в разговор о партизанах, здесь не воевавших…
Глава 28
Ночевали они на базе Димакова, вместе с институтскими рыбаками, приехавшими сюда на выходные дни. Вначале Димаков позвал Виктора на свою половину («Я к тебе приеду, так ты меня тоже не выгонишь», — закинул он и такую удочку), но Виктор все же попросился в общую комнату, в «гостиницу», где рубль за койку и никаких лишних хлопот для хозяйки.
— Заодно рыбацкие байки Андрюшка послушает, — сказал он.
— Насиловать не будем, — слегка обиделся Димаков. — Наталья, покажи им койки. Там в углу две свободные.
Наталья, худощавая, быстрая, даже юркая женщина с приветливыми и любопытными глазами, повела их устраивать.
Через полчаса она же позвала ужинать. На просторном столе, накрытом клеенкой, стояла бутылка водки, вкусно пахла только что вынутая из русской печки тушеная картошка со свининой (скорей всего — кабанятиной), на тарелках лежали свежие, прямо с огорода, мелкие огурцы и зеленый лук, затесалась туда и совсем чужая в таком окружении миска с медом, чистым как янтарь, с мелкими пузырьками воздуха. Заметив мед, Виктор решил, что это специально для Андрюшки поставлено угощение, и благодарно посмотрел на хозяйку.
— Чем богаты… — тут же отозвалась на его взгляд Наталья.
Последними к столу прибежали с улицы дети Димаковых — Леня и Леля, чуть ли не погодки, близкие по возрасту Андрюшке. Они сели рядышком и поглядывали на городского мальчика любопытными мамиными, не димаковскими глазами.
Когда все уселись, Димаков полувопросительно наклонил бутылку над стаканом Виктора и спросил:
— Ты как теперь? Еще не перешел в нашу веру?
— Да нет, пока что в староверах хожу, — ответил Виктор.
— Ну, я тебе малую дозу.
И налил полстакана.
Наталье — на треть.
— Значит, как говорится, со свиданьицем, — поднял Димаков стакан и, никого не дожидаясь, выпил сразу до дна. Выпил, как воду, ровными большими глотками, но, конечно, с бо́льшим, чем к воде, уважением. Потом взял хороший пучок лука, глубоко обмакнул его белыми головками в мед и смачно захрустел. — Закусь первый сорт, — ответил он на удивленный взгляд Виктора. — Ни в каких столицах такого не попробуешь, так что не упусти возможности.
— Правда, попробуйте, — посоветовала и Наталья.
Виктор с сомнением взял головку лука и потянулся к миске. Но Димаков остановил его руку.
— Ты меня извини, но без выпивки этого не поймешь и не оценишь. Это только как закуска после водки, а без того — не звучит.
Виктору не хотелось выслушивать неизбежных ехидств насчет непьющих, и он немного выпил, потом закусил луком с медом. Получалось действительно вполне уместно.
— Вот видишь? — одобрил и порадовался Димаков и под эту радость налил себе снова — уже неполный стакан — и выпил, никого не приглашая. Закусил свининой из тарелки. Жевал, поглядывая то на жену, то на ребят, то, наконец, на Виктора. С ним и поделился своим наблюдением: — А стареем, Витек, точно тебе говорю! Никому, я вижу, от этого не уйти, хоть ты пей, хоть не пей, хоть по-святому, хоть по-какому живи. Пока мы приглядываемся да примеряемся, как жить, она, глядишь, и заканчивается, жистянка наша. Скажи — не так?
Видимо, после второго стакана его всегда тянет к душевным и философским разговорам.
— Ты не думай, что я против тебя хочу сказать, — продолжал он. — Ты живешь, как тебе надо, я — как мне. Ты на своем месте, я — на своем. Ты — правильный, потому что у тебя и жизнь такая. Тебе не надо крутиться: сделал свою норму — получай зарплату-прогрессивку. Сотни три выгоняешь?
— Около того.
— Ну так чего тебе еще? Получай свое — и не суди нас, грешных.
— Я никого не сужу… — Виктор никак не мог понять, к чему Димаков клонит.
— Судишь и садишь, Виктор Павлович! — вроде бы весело, но вместе с тем и задиристо проговорил Димаков. — Знаем все!
— К тебе человек в гости приехал, — напомнила мужу Наталья.
Димаков насупленно, недовольно глянул на нее, однако не цыкнул. Наоборот, покладисто согласился:
— Это ты точно подметила… Давай-ка еще по одной примем — для полного прояснения мозгов.
Виктор уже видел, что Димаков, как говорится, злоупотребляет и что надо как-то поскорей от него отделаться или хотя бы увести сына. Он стал поторапливать Андрюшку, чтобы тот не засиживался над тарелкой, а доедал свой ужин и шел спать.
— А твоему Андрюшке мы дадим игрушки, — все угадал Димаков.
Он выбрался из-за стола, прошел в тот угол комнаты, что у входной двери, отодвинул темную занавеску, и Виктор увидел там в сумраке на стеллажах уже знакомые ему ржавые гранаты, мины, обгоревший винтовочный ствол. Димаков раскопал в своих залежах и «шмайсер», совсем не ржавый, отмоченный, видимо, в керосине.
— Настоящий? — удивился Андрюшка и выскочил из-за стола.
Виктор тоже встал и подошел к Димакову.
— Это ты, Гена, спрячь!
— Просишь или приказываешь? — спросил Димаков.
— Прошу.
— Тогда — закон! — подобрел Димаков и положил «шмайсер» на полку. Виктор невольно заглянул туда же и ахнул:
— Ну и натаскал же ты всего! Где только находишь? Немцы ведь совсем недолго тут были — только в сорок первом.
— А я и в другие районы выезжаю, — побахвалился своей деятельностью. Димаков. — У меня школьники мобилизованы.
— Вот уж ребят-то напрасно. А главное — для чего?
— Сказано: всякую дрянь бери в длань! — изрек Димаков. — Бери и собирай. Надо вперед смотреть, Виктор Павлович. Войны уже сколько времени не было?.. Ну вот. А города везде возникают, музеи в них создаются. Глядишь, мои железяки экспонатами станут, а за экспонаты денежки платят. А может, в комиссионках принимать будут. Я заглядывал в ваши такие комиссионки, где всякий старый хлам скупают и продают, и подумал: чем мои игрушки хуже?
— Чудишь ты все, Гена!
— Маленько и почудить не грех. А еще тут у меня патроны-осечки хранятся, тоже, можно сказать, исторические. Вот номер один, — Димаков извлек старый ружейный патрон, действительно с пометкой «№ 1», постучал пальцем по латунной потемневшей гильзе и начал пояснять: — Человек стоял метрах в полста, и не стоял, а пер, гад, прямо на ружье. Я надрываюсь: «Стой, сволота, стрелять буду!» — а он лезет и лезет, ему, видишь ли, с Наташей лично поговорить надо. Вижу — все, конец, не миновать быть покойнику. Жму на спуск. Осечка!.. Что скажешь? Не исторический патрон?
— Исторический, — согласился Виктор, понимая, о каком событии тут было рассказано.
— В жениха этой дамы стрелял, — покосился Димаков через плечо на свою Наталью. Потом разыскал вторую «осечку». — А вот номер два. По кабану стрелял. Первой пулей подранил его, и он пошел на меня со страшной силой. Кровью дышал, земля из-под копыт, как у лошади… Я целюсь, жму на спуск — и тоже осечка!.. Веселая картинка рисуется?
— Веселая, — опять согласился Виктор.
— А все из того ружьишка, с которым я к тебе приезжал, — помнишь? Теперь ему тоже здесь местечко отведено, — показал Димаков в сумрак стеллажей. — А на стене другое висит. Не заметил?
Он прошел к простенку между окнами и снял со стены ухоженное красивое ружье с резьбой на ложе, с гравировкой на замке.
— «Зауэр — три кольца»! — поднял он ружье в руке. — Весит, как пушинка, а бьет, как зверь. И такая вещь провалялась у одного чудака без употребления с самой войны. Он даже настоящей цены не знал и отдал мне за три с половиной сотни. Сейчас мне за него уже шестьсот предлагают.
— Денег людям девать некуда, — сказал Виктор.
— А что деньги? Деньги интересны, когда на них удовольствие купить можно.
— Хлеб — тоже.
— Ну, хлеб! Хлеб ничего не стоит. Хлебом теперь свиней и гусей кормим. Выгодно, между прочим. Корм дешевый — мясо дорогое.
— Да-а, — протянул Виктор. — Не зря некоторые считают, что пора повышать цену на хлеб.
— Но-но, ты не подумай это еще где-нибудь ляпнуть! Советский человек должен иметь дешевый хлеб.
— Но не скот!
— А скот — это мясо. Тоже для советского человека.
— До чего же мы научились в слова играть! — поморщился Виктор.
А Димаков приосанился:
— Не лаптем щи кушаем!
И опять вернулся к своему ружью.
— Ты только потрогай его: Игрушка!
Виктор взял ружье, повертел в руках, посмотрел изящные узоры на стали и вернул.
— Я в этом не разбираюсь, — сказал. — Но работа красивая.
— А хочешь, пойдем постреляем? — загорелся Димаков. — Проверим из него эти осечки, а? — Он уже переломил стволы и ловко протолкнул в них свои «исторические» патроны, которые все еще держал при себе. — Это же интересно, как они теперь, из другого ружья?
— Лучше бы вы шли к столу, — позвала, забеспокоившись, Наталья.
— Верно, Ген, давай без стрельбы сегодня, — поддержал ее и Виктор. — Людей переполошим, ребят… Моему, я вижу, на боковую хочется…
— Нет, пап, что ты! Я хочу с вами! — попросил Андрюшка.
— Правда, Ген, идите к столу, — опять позвала Наталья.
— Кто тут хозяин? — огрызнулся Димаков.
— Ты! Полный хозяин-единоначальник, — вроде как польстил ему Виктор.
— Понимать надо! — смягчился Димаков.
Они вернулись к столу, Наталья встрепенулась, забегала, подала чай, начала угощать Виктора и Андрюшку медом. Хозяин-единоначальник уже взирал на все это с некоторым самодовольством: живем, мол, не тужим, нужды не знаем! И в одиночку выпил под это свое настроение.
Он не стал возражать и тогда, когда Виктор повел сына укладывать спать, только предупредил:
— Но сам возвращайся, разговор не окончен! И не думай скрыться — все равно найду!..
В гостевой комнате все уже улеглись, света не было — только что от неба, через окна, но охотничьи байки все еще рассказывались. Монотонно гудел чей-то басок:
— …Егерь у меня там старый знакомый, добрый малый, и я к нему как домой ездил. Бородатый, неженатый — настоящий бирюк. Переночевал у него, а утречком не спеша на промысел отправился — как раз открылась охота на боровую дичь. Места там тихие, прямо заповедные, утро было красивое, как на широком экране, иду это я вдоль берега озера, посвистываю, даже и стрелять не хочется.
Потом, слышу, бежит кто-то следом за мной. Наверно, думаю, мой бородач решил примкнуть. Оглядываюсь — лось! А-агромный, рога метровые и несется как танк. Я отступаю с тропинки в сторону, думаю — проскочит, а он, вижу, на меня нацелился. Я туда-сюда, но разве от такого убежишь! Сам не помню, как в озере очутился. Лось не пожелал мочить копыта. Рога выставил, фырчит, злится. А я даже в глаза ему стараюсь не смотреть — в том смысле, что нет мне до тебя никакого дела — проваливай давай! Ну и ушел рогатый черт. Надоело, наверно. Я тоже потихоньку выбрался на берег и дальше направляюсь. Но не прошел и трехсот метров, слышу — лось опять на меня прет. Я опять в воду. А он уже не уходит, караулит. Что делать? Потопал я вдоль бережка, по мелкой воде, обратно к дому егеря. Сохатый сперва сопровождал меня, потом отстал, ушел в лес. А на крыльце меня бородач встречает: «Что ж ты, охотник, лося испугался?» — «А ты, говорю, сам сходи».
Егерь вдоволь нахохотался и пожалел меня. «Ладно, говорит, не ехать же тебе домой без добычи, пойду подстрелю что-нибудь». Берет ружье, патроны на дичь. «Смотри, говорю, как бы он и тебя…» — «Я — егерь!» — смеется борода. Ну, а я согрелся к тому времени чаем с водкой и потянуло меня соснуть. Только не успел. Слышу, страшная топотень около домика, глянул в окошко и вижу, что мой приятель на спринтерской скорости от того же лося удирает. Борода на плече, шапка потеряна, только что ружье не бросил. Уже почти до крыльца добежал, когда лось все-таки достал его — поддал рогами под зад. Теперь я хохочу. «Что это он, говорю, ослеп, что ли, своего егеря не узнал?» Бороде не до смеху — йод ищет, чтобы синяки смазать. Бранится на чем свет. «Это все ваша подлая братия, говорит. Разозлили хозяина — как я теперь рядом с ним жить буду?»
— Подранили его, что ли? — спросил кто-то.
— Снаружи не видно было, — отвечал рассказчик. — Может, и зализал уже, а простить не мог. А может, лосиху убили.
— Да, зверь не скажет, — послышался еще один голос. — Но запомнит.
— Главное со зверем — не задираться. Если по-хорошему, так с ним даже на узкой тропке разойтись можно.
— Это вы бросьте, зверь есть зверь. С ним не поиграешь…
Рыбаки (они же, как видно, и охотники) заспорили, и Виктор, уложив Андрюшку, собрался все-таки вернуться к Димакову.
— Оставайся тут, — попросил его сын. — Тут же интересней. А там пьяный…
— Да я бы и сам с удовольствием, но боюсь, что сюда придет.
— Ну, когда придет…
Виктор решил выждать и присел на свою койку, пока что неразобранную. Заодно услышал еще одну байку:
— Я в отпуск в Карелию езжу, так там тоже всякие случаи бывают. Колхозные рыбаки натаскали как-то неводом три лодки рыбы, ведут этот караван к родному причалу и вдруг видят — медведь плывет. Голова огромная, с сединой уже, глазки маленькие, хитрые. Бригадир, карел, говорит: «Всякую рыбу и всякого зверя ловил, осетра даже помню, а вот медведя поймать не выходило. Давай, ребята, бросай невод!» Остальным тоже захотелось потешиться после хорошего улова. Начали выбрасывать невод и обходить катером вокруг зверя. Запутали мишку, подтянули к борту, а он сеть порвал — и в катер! Рыбаки в воду посыпались, стащили с себя сапоги и к лодкам поплыли. Мишка — за ними. Как доплывет до лодки — опрокинет ее. И все за бригадиром охотится. Еле спасли его. Но уж прописали: «Наигрался, старый дурак? Столько рыбы потеряли, нейлоновый невод загробили…»
После того как здешние рыбаки вдоволь посмеялись над карельскими, хлопнула дверь «гостиницы», и вошел Димаков.
— Что за шум, а драки нет? — крикнул он от порога.
— Тебя ждем, Гена… Заходи байки послушать, — стали его зазывать.
— Слыхал я их! — ответил Димаков, все равно как выругался. Потом по-сержантски рявкнул: — Шувалов — на выход! Где ты там запрятался, мать твоя эфиопка?
— Иду, иду, не шуми, — отозвался Виктор из своего уголка, откуда ему совсем уже не хотелось уходить. Наклонился к Андрюшке: — Ты засыпай потихоньку, я скоро вернусь.
— Подожди, пап! — задержал его сын, и по его тону Виктор понял, что он хочет сказать что-то важное для себя. — Ты знаешь, чего мне хотелось бы? — продолжал Андрюшка доверительным вечерним шепотком.
— Нет, не знаю пока.
— Чтобы у нас с тобой была лошадь.
— Где же это? В ванной, что ли?
— Да нет! Пусть бы она жила где-нибудь, а мы к ней приезжали, кормили хлебом. Она бы узнавала нас…
— Фантазер ты мой! — Виктор растрогался и присел на койку сына, не зная, что и сказать, но понимая, что надо хоть что-то сказать. — Ты спи пока что. И пусть она тебе приснится.
— А это совсем нельзя, чтобы она была у нас? — огорчился сын.
— Надо подумать, — отвечал Виктор. И неожиданно пообещал и сам чуть ли не поверил, что можно действительно что-то придумать: — Утром мы поговорим с дядей Геной.
— Ты сейчас с ним поговори.
— Сейчас он пьяный. Может наобещать, а потом все забудет.
— Тогда утром, ладно?
Димаков поджидал Виктора за дверью, и там сразу налетел на него, схватил «под микитки», начал дурачиться.
— Думал сбежать, да? Не выйдет! У меня нюх на это. Я знаю, когда от меня хотят сбежать. Наталья один раз попробовала, так до сих пор помнит… Слушай, а как у тебя с Тоней? — вдруг озарила его такая мысль. — Все по-голубиному?
— Семья есть семья. Всякое бывает.
— Ну, слава богу! А то я все думаю, что ты совсем святой.
Кажется, он успел немного потрезветь и готов был спокойно поболтать. На крыльце-веранде он подвел Виктора к перильцам и начал уже в подробностях рассказывать и показывать, как он встречал здесь, много лет назад, жениха Натальи — зоотехника Муравлешкина.
— Видишь, там на полянке пень широкий белеется? Я его называю «Лев Толстой», потому что от него целая борода корней отходит. Так вот, это дуб был, большой, старый, сто тридцать пять годовых колец насчитал я, когда спилил его.
— Зачем спилил-то? — спросил Виктор.
— Надоел он мне! — отмахнулся Димаков. — Стои-ит, понимаешь!.. Но ты слушай дальше. Там, значит, дуб, а справа от него, если от нас смотреть, этот псих Натальин надвигается…
Димаков стоял уже в стойке стрелка: левая рука с открытой ладонью выставлена вперед, правая с согнутым указательным пальцем — возле плеча… Вот он дернул этим согнутым пальцем… и на крыльце словно бы полыхнуло что-то, но не огненное и не жаркое, а скорее темное и холодное, как дыхание зимы посреди лета. Виктору даже крыло какое-то померещилось в этих легких августовских сумерках — прозрачное, как пленка; вроде бы оно-то и обдало его зимним холодом. А Димаков в этот же самый момент отмахнулся от чего-то рукой — от крыла ли, от комаров или от худой мысли…
— Забудь ты об этом, Гена, — посоветовал Виктор.
— Я ничего не забываю, Шувалов, учти! — неизвестно с чего окрысился Димаков.
— Не разжигай, не копи в себе… — Виктор хотел сказать «злобу», но слово это показалось ему сейчас опасным, как детонатор рядом со взрывчаткой.
Димаков, однако, все понял.
— А ты не копишь? — повернулся и приблизился он к Виктору лицом, будто хотел получше разглядеть его. Крупные димаковские глаза при теперешнем чуть призрачном освещении выглядели неживыми, все равно как искусственными, и были страшноваты.
— Стараюсь не копить, — сказал Виктор.
— Стара-аешься… — протянул Димаков. — Все мы стараемся…
Димаков пьяно сжал челюсти и, опершись руками на перильца, стал смотреть на свою полянку со «Львом Толстым» в центре. Что прокручивалось в его затуманенной голове, никто не догадался бы, но думал он, оказывается, о серьезном.
— Ты мне скажи, — проговорил он, — каких людей на земле больше?
— Хороших, — конечно, — ответил Виктор.
— Таких, как я! — поправил его Димаков. — А я какой, по-твоему?
— Нормальный… когда не пьяный.
— Пьянку оставим… Я — как все, вот что я хочу сказать. И мы — сильнее всяких там святых и непьющих.
— Давай поборемся, — толкнул его Виктор плечом.
Димаков неожиданно вздрогнул и шутки не принял.
— Ты лучше не связывайся со мной! — предупредил. — Ты меня не знаешь.
Виктор усмехнулся:
— Слушай, а что это мы с тобой, как только сойдемся, так начинаем спорить, доказывать, выяснять отношения? Делить-то нам нечего.
— Значит, сидит что-то в подкорке, — усмехнулся, вроде бы отмякнув, и Димаков.
— Где? Где? — переспросил Виктор.
— В подкорке головного мозга.
— Ты растешь!
— Ну дак… С ученым народом общаюсь как-никак. База-то моя принадлежит НИИ. Сюда такие мужики приезжают — я те дам! Их послушать… жить не захочется.
— Что-то совсем непонятно.
— Они все знают, гады, и все предсказывают. Засорение среды, искажение природы… и самого человека тоже! Конец света неминуем — учти!
— Это попы, а не ученые.
— Никак нет. Эмэнэсы и даже профессора попадаются… Ну, пойдем в дом! — позвал он не слишком учтиво, вроде как приказал даже.
Виктору тоскливо подумалось, что не надо бы ему сейчас идти, пора бы уже расходиться, но опять не сумел сразу отказаться, промедлил и поплелся следом за хозяином в дом. А там пришлось сесть за стол. Димаков сел рядом и сразу опрокинул недопитый Натальин стакан, уже не настаивая, чтобы выпил и гость. Он не мог никого ждать, у него, как видно, горело внутри.
Выпив, он посидел несколько времени молча, глядя прямо перед собой, но мимо Натальи, уныло, бочком примостившейся напротив. Она сидела вроде как не у стола, а так, поблизости, в готовности — как дежурная официантка на затянувшемся ужине.
Димаков поиграл желваками и вдруг спросил Виктора:
— А теперь говори — зачем приехал?
— В лес приехал, — растерянно ответил Виктор.
— Ко мне зачем? — повторил Димаков.
— Гена, ты что, уже совсем? — встрепенулась дежурившая Наталья. — Человек в гости приехал, а ты…
— Цыц, баба! — беззлобно остановил ее Димаков. — Я знаю… и он тоже понимает, о чем я говорю.
— Убей не понимаю, — помотал Виктор головой и еще раз пожалел, что не отстал вовремя от пьяного.
— Убивать не будем, — продолжал Димаков, — а зададим наводящий вопросик: это ведь ты завалил Юлию Борисовну и ее команду?
— Пожалуй, что не всю… — проговорил Виктор и посмотрел на Димакова повнимательней.
— Вот-вот! И теперь приехал доразыскивать остальных. Так?
— Здесь… доразыскивать?
— А почему бы и не здесь? — не унимался Димаков. — Это была шикарная женщина с дальними связями. Не женщина, а фирма. Через нее можно было достать и продать все, что твоей душеньке угодно.
— Она свое получила, — сказал Виктор.
— Но ты говоришь — не все получили.
— Это уже не моя забота.
— Ты меня извини…
— Ты меня тоже, — подхватил Виктор. — И позволь мне уйти спать.
— Нет, посиди! — Димаков положил свою сильную руку на плечо Виктора и придавил его к стулу.
Виктор не без труда снял с плеча эту словно бы окостеневшую руку и встал. Поднялся, двинув от себя стул, и Димаков. Они стояли теперь друг против друга и все еще не развели сцепившиеся руки. Стояли как великие друзья, которые не могут распрощаться и разойтись. Или мерялись силой. Неотрывно смотрели друг другу в глаза. Пьяный и трезвый опьянели тут почти одинаково, и первой все поняла и оценила Наталья, лучше других знавшая своего мужа. Она, правда, не вскочила, не закричала, а просто поднялась со своего места и подошла к мужу.
— Гена, посмотри на меня! — потребовала она.
— Говорят тебе — цыц!
— А я тебе говорю: не кричи! — не отступила Наталья. — Дети спят, и за стенкой все слышно. Что скажут люди? Егерь — пьяница, скажут.
— Рыгал я на то, что скажут! — продолжал куражиться Димаков. — Позволю им завтра убить кабана — сами напоят и песенку споют… про крокодила Гену.
— Все-таки лучше по-тихому, по-хорошему, — постепенно «отводила» Наталья мужа от Виктора.
Виктор понял это, перестал состязаться с Димаковым в силе, и тот тоже отпустил его руку.
— Ну, спокойной ночи, хозяева! — сказал Виктор и пошел к двери.
— Стой! — окликнул его Димаков.
Виктор не обернулся.
А когда был уже на крыльце, Димаков начал что-то кричать, но уже не понять было, грозит ли он вдогонку гостю или набросился на жену.
— Что это наш егерь там расшумелся? — спросили Виктора, когда он вошел в большую, похожую на казарму комнату к рыбакам.
— Перебрал, — ответил он.
И услышал из разных мест, с разных коек:
— Многовато принимать стал.
— Такая должность: кто ни приедет — старается угостить.
— В общем, кто где работает, там и спивается.
— Ребята, а вы не помните, кто ему сегодня сунул бутылку водки?..
Виктор подошел к Андрюшкиной койке, наклонился и послушал, спит ли он, потом разобрал свою постель и лег. Как в молодые годы, после трудной игры или напряженной тренировки, сделал глубокий вдох, а потом медленный выдох. Но это не освободило его от нервного возбуждения, как освобождало тогда от физического. Он чувствовал, что сейчас между ним и Димаковым произошло что-то серьезное, может быть что-то окончательное. Наступала ясность. Наступала — и не радовала… Уж не ждал ли, не искал ли он здесь другой, доброй ясности?
Глава 29
Он проснулся оттого, что услышал рядом суетливую возню и невнятный шепот. Приоткрыл глаза. Его сосед, сидя на койке, торопливо натягивал тесноватые для него резиновые сапоги и через плечо переговаривался со своим соседом по койке:
— Значит, на одной пойдем?
— Как договорились. Но все, что возьмем, — пополам!
— А если у тебя больше окажется?
— Считай, что тебе повезло…
Было похоже, что эти люди собирались на какое-то тайное дело и потому разговаривают полунамеками, понимая друг друга с полуслова.
Так же поспешно поднимались и одевались остальные постояльцы. Виктор уже понял — они боялись прозевать свою заветную зорьку, понял и позавидовал, пожалел, что сам до сих пор не увлекся рыбной ловлей. Собирался бы сейчас вместе со всеми. Приучил бы и сына. И возвращались бы они домой не только с «полным мешком впечатлений», но и с уловом.
Рыбаки покинули базу быстро и организованно, как десантники, завидевшие перед собой туманный предрассветный берег. А на Виктора вновь накатила мягкая волна дремы, и дощатый деревянный потолок над ним плавно поплыл, потом закачался, как бы возвращая его к поре беспамятного детства, в деревенскую зыбку, которую он только видел однажды, но себя в ней, конечно, не помнил. Куда лучше помнилась ему матросская койка в часы морской качки, да и то уже забывалась. Со временем все пережитое, забывается или отодвигается в дальние, не каждодневной надобности, отделы памяти, где всему устанавливается свой черед и каким-то удивительным образом сохраняется живая связь с продолжающейся повседневной жизнью, чтобы в нужный момент могло выскочить оттуда необходимое воспоминание, напоминание, предостережение. Все там пронумеровано, закодировано и сохраняется до своей поры…
Во второй раз Виктор пробудился уже при солнце, как бы вместе с ним народившись, — свежий, радостный, готовый на добро.
Он сел на койке и начал не спеша одеваться, поглядывая на сына. Но сын так умаялся за вчерашний день, что и не думал просыпаться. А будить его жалко было. Пусть как следует отоспится, пусть ему всего достанется здесь вдоволь.
Вышел на крыльцо один. Поляна перед домом вся была в сизой прохладной росе, пахло свежестью, лугом и лесом. Из-за угла дома вышла Наталья с почти полным подойником молока в руке, весело поздоровалась. Чувствовалось, что у нее тоже было хорошее и легкое утро. А может, здесь, на земле дедов, и всегда так?
Виктор спросил, как чувствует себя хозяин-единоначальник.
— Потягивается, — отвечала Наталья с какой-то всепрощающей беззаботностью. Потом все же пожаловалась: — Прямо беда с ним! Неделю не пьет — человек человеком, а как приедут гости, как зальет глаза…
Она и пожаловалась и заодно сгладила, объяснила вчерашнее шумное поведение мужа, и тут же перевела разговор на другое:
— А что же не рыбачите?
— Да как-то не пристрастился, не научился.
Виктор сошел с крыльца, повернул за угол дома и вышел на тропу, которая — он помнил это еще с прошлого раза — вела к озеру. Немного прошел по ней, любуясь добрым лесным утром и как бы вдыхая его в себя. Потом свернул с тропы в лес, чтобы не слишком удаляться от базы, от сына. Правда, сына уже поджидали димаковские дети, поддежуривая на веранде, но все же далеко уходить не стоило.
Лес был и тут хороший. Сто метров от дома — и уже чащоба, глушь, тишина. Стоят, не шелохнутся, подпирая зеленую крышу, розовые и белые стволы-колонны, вперемежку сосна и береза, дрожат, переливаются на чистой траве и листве подлеска разные дивности и драгоценности — то ли жемчуг, то ли бисер, то ли слезы русалок, дымятся и на глазах, как привидения, исчезают остатки пугливого ночного тумана, сквозными лесными потоками пробиваются сквозь листву и хвою лучи утреннего солнца, тоже чуть дымящиеся, материально-осязаемые, и ложатся мягкими бликами на землю.
Красив был лес, и время стояло благодатное — август месяц. Северная природа обретает в эту пору особое, зрелое достоинство, все в ней достигает совершенства и спелости — цветы, колосья, плоды. Сам воздух дышит покоем и умиротворенностью. Годовой цикл жизни еще не завершился, но все главное уже определилось, отчасти уже и состоялось, и дальше дело пойдет к спокойному дозреванию и тихому замиранию. Близок поворот к осени. Но произойдет он все же не сегодня, не сейчас, и пока что все пребывает в покое зрелости.
Август наступил, по-видимому, и в жизни Виктора Шувалова. Позади весенние песни и хлопоты, позади пора гнездовья и выведения птенцов. Здесь, в этот счастливый час, думалось также, что позади остались и серьезные ошибки, глупости, суета, «синдромы тщеславия», заставлявшие тянуться и состязаться изо всех сил, читать не очень понятного Бодлера — лишь бы кому-то не уступить. То есть к Бодлеру можно будет еще вернуться, но не ради того, чтобы кого-то поразить. Впереди все должно быть серьезнее… и проще. Высшая ясность бытия состоит, может быть, как раз в просторе, в величии вечных простых истин. Жизнь есть жизнь, и главное в ней — жить, то есть по совести делать свое дело, вырастить хороших детей, оставаться всегда человеком. Честная жизнь — это и радость, и только честный человек по-настоящему может быть счастлив, свободен, неуязвим.
Вот и все.
И не надо ничего допридумывать, накручивать, ссылаясь на какие-то особые сверхсложности нынешнего века. Удержаться бы на том, что сказано…
К дому базы он вышел с другого торца, с той стороны, где одна к другой лепились небольшие хозяйственные постройки егеря: хлев для коровы, сараюшка для сена, конура для собаки, бегавшей свободно, без привязи. Наконец, тут ожидало Виктора и самое большое диво: к торцовой стороне дома, снаружи, был пристроен старинный изразцовый камин с мраморной плитой. Благородно и странно светились на раннем солнце бело-синие рисунчатые, с парусными корабликами плитки, по мрамору гулял сизый голубь. Была и топка, и решетка перед нею — все, как положено. Неясным оставалось одно: кто греется возле этого очага в зимние вьюжные вечера? Уж не леший ли с озябшими до синевы русалками?
— Что, нравится? — услышал Виктор за спиной голос Димакова и оглянулся.
Из сараюшки, сопровождаемый длительным скрипом разболтавшейся двери, выходил Димаков. Притворив дверь, он направился к Виктору — непроспавшийся, опухший, но уже деятельный. Хозяин-единоначальник!.. Он сделал несколько шагов, но скрипучая дощатая старушка снова затянула свою песню, медленно отворяясь, и пришлось ему вернуться, чтобы снова затворить дверь. Виктор успел заметить в щелястом, прорезанном солнечными полосками полусумраке сарая полдюжины свежих, еще светлых с изнанки звериных шкурок, развешанных на палке для просушки.
— Такого красавца теперь нигде не найдешь, — продолжал Димаков, снова приближаясь к Виктору и явно любуясь своим изразцовым чудом.
— Да, действительно, — согласился Виктор. — Но почему ты его… снаружи?
— А что, плохо?
— Не на месте все-таки.
— Кто теперь знает, где чему место! — как-то по-стариковски заметил Димаков.
— Интересно, где ты откопал его? — спросил Виктор.
— Где было, там не осталось, — скрытничал Димаков. — Главное вперед смотреть. Тут вокруг него уже похаживает один кандидат в науку, полтысячи предлагает. Я ему говорю — накопи полную тысчонку, тогда потолкуем.
— Деловой ты мужик!
— На том стоим и держимся, — побахвалился Димаков. — Не хотим отставать от века.
— Век-то другой теперь, Гена, ты ошибаешься. У него другие уставы и проекты.
— Это все разговоры, это мы тоже умеем… Да, послушай-ка, — вдруг вспомнил Димаков дельное и заговорил совсем другим тоном. — Я еще вчера хотел спросить тебя, да по пьянке запамятовал. Насчет этой лесной комиссии — помнишь, ты говорил?
— Ну, помню.
— Так это что, уже решенное дело или только в проекте?
— Ты действительно все перезабыл. Я же говорю: прочитал в одной книжке и подумал… Привлечем рабочий класс со всей его организованностью, техникой. Попробуем, посмотрим, что это даст.
— Ясно, понятно, — кивнул Димаков. И дружески посоветовал: — Только ты все это выбрось из своей головы, не забивай ее пустяками.
— Это не пустяки. Ты же видишь, что в лесах делается. Вспомни пожары…
— Выбрось, выбрось, — повторил Димаков. — Не для вас, городских, такие заботы. Не вашего профиля, по-ученому говоря. Вы связаны со станками, с железом — и на здоровьечко! А тут у нас живая природа. Леса, и воды, и окружающая среда. Тут особый подход нужен и время большое требуется.
— Напрасно ты так думаешь, — возразил Виктор. — Я кое с кем говорил, и люди готовы. Времени не пожалеют. Заодно и отдохнут, лесным воздухом подышат…
— Кое-что с собой из лесу прихватят, — подсказал-продолжил Димаков.
— Не равняй всех… — Виктор не закончил, но было ясно, что не равняй по себе.
Димаков придвинулся к Виктору совсем вплотную, подышал на него застоявшимся сивушным духом, огляделся по сторонам и заговорил доверительным, почти приятельским тоном:
— Тут мы вдвоем с тобой, так что можем не играть в прятки и сразу поставим точки над «и»: нечего вам тут делать, граждане! М о я база для этого не подходит, понимаете? Приезжают ко мне солидные люди — зачем мы будем портить им рыбалку или охоту разными вашими экспериментами?
— Они и, сами наверняка подключатся. — Виктор тоже старался быть сдержанным. — Дело-то общее, любого касается. Где бы ты ни жил.
Димаков покрутил головой: до чего же ты непонятлив, Шувалов! Решил продолжить терпеливое разъяснение:
— Я же тебе говорю: каждый должен заниматься своим делом. Я к тебе на завод не лезу со своими умными предложениями? Не лезу. А у вас тоже кое-какие непорядочки найдутся — так или нет? Ну вот и вы тоже не лезьте не в свое! Каждому своего хватает. С головой!
Тут снова послышался скрипучий зов старой двери в сараюшке, Димаков замолчал. Дверь открылась теперь полностью, на всю ширину, не оставив за собою никаких тайн. Никаких и ни для кого.
— Туда тоже не зырь! — не стал больше таиться и Димаков. — Есть такой закон леса: увидел — отвернись!
— Что-то не слыхал я таких законов, — усмехнулся Виктор.
— А всех законов и невозможно знать, — наставительно и тоже с усмешкой ответил Димаков. — Я думаю, ни один прокурор всех не знает.
— У прокурора есть под рукой Уголовный кодекс.
— А кроме прокуроров есть еще и другие умные люди, которые умеют законы обходить и могут научить…
— До поры до времени, — заметил Виктор.
— Бывает, что и навсегда шито-крыто остается. Потому что законы придумывают десятки, ну сотни людей, а над тем, как их обойти, думают миллионы.
— Ты все перепутал. Миллионы-то как раз следят за тем, чтобы их не обворовывали, не обманывали, не считали дурачками. Они-то и придумали все нынешние законы. Миллионы начеку, Димаков!
— Но нераскрытые преступления все-таки остаются. — Димаков сказал это с явным намеком на некоторые известные им обоим обстоятельства.
— Очень мало, — сказал Виктор. — Ты даже не представляешь, какой это малый процент.
— А мне или, скажем, кому другому и малого хватит. Нам одного маленького процентика или половинки хватит. — Димаков опять на что-то намекал.
— Не надейся! — Виктор улыбнулся, вполне понимая игру.
— Я не про себя говорю, — отступил Димаков.
— Про кого же? Или про что?
Димаков нагловато ухмыльнулся.
— Может, про старое? — прямее спросил Виктор.
— А что ты имеешь в виду?
— А ты?..
Они стояли друг перед другом, как быки перед боем. Говорили больше намеками, чем прямыми словами. У них и раньше-то далеко не все шло в открытую, они и раньше нередко прощупывали друг друга, не вполне открываясь при этом и не испытывая один к другому большого доверия и расположения, но никогда еще взаимная неприязнь и взаимное неприятие не проявлялись между ними так откровенно… Пожалуй, они шли к такому вот моменту откровения с первой встречи, с первого знакомства, похожего на разведку, и вот пришли.
Раньше они, правда, на что-то надеялись, хотели не то проверить, не то поверить, что не враги они. Похоже, что этого хотел не только Виктор, но и Димаков. Что-то в нем вроде бы готово было пробудиться. Временами ему хотелось мира и дружбы сильнее, чем Виктору. И забыть отцовское прошлое, отречься от него Димакову тоже хотелось сильнее. А Виктору надо было утвердиться в своих принципах. Он не хотел поддаться дикости прошлого. Он знал и чувствовал, что современным людям просто необходимо преодолевать всякую неприязнь друг к другу, чтобы не допустить опасного разгула вражды на земле. Стало быть, сыновьям враждовавших отцов надо уже исходить из того, что есть, не возвращаясь к прошлому. Надо им просто получше узнать друг друга, чтобы лучше понять…
И вот они, кажется, поняли и познали, подошли к моменту полной откровенности и ясности.
Он еще не кончился, этот момент, он еще продолжался, но уже и Виктор, и Димаков бесповоротно осознали: они — враги! Не просто поссорившиеся двое (ссорятся и самые близкие) и, уж конечно, не возникшие из прошлого «кровники», жаждущие крови и мести, нет! Они были врагами по духу, по главным жизненным установкам. Именно отсюда проистекала вся их несовместимость и непримиримость. Потому что стоило Виктору признать и принять установки Димакова — и сразу не стало бы тут Виктора Шувалова, а появился бы еще один Димаков. Дело даже и не в том, что Димаков обнаружил себя браконьером и вором, разорителем лесов, живущим под «крышей» егеря и наверняка связанным с какими-то другими хапугами, которые заменили ему Юлию Борисовну или кого-то там еще, — дело было в том, что сегодняшний Димаков — а сегодняшний он был истинным, настоящим Димаковым! — как бы воплотил в себе зловредность и враждебность — явную и пока что скрытую от глаз, осужденную и ожидающую суда…
Каждый из нас может до поры чего-то не замечать, а заметив — прощать, верить в исправление человека, проявляя терпимость и снисходительность. Но когда-то наступает час обостренной зоркости, момент непрощения — и тогда уже нет терпимости и нельзя отвернуться, как только что предлагал Димаков. Не от шкурок — нет! От врага.
Да, здесь стояли враги. Между ними пролегала, их разделяла узенькая, почти не поддающаяся измерению полоска, своего рода нейтральная зона, «ничейная земля» — и только… Виктору вдруг померещилось, что выпуклые димаковские глаза-бинокли постепенно убираются в глазницы и вот уже смотрят оттуда лишь маленькими точечками зрачков. Как стволы из бойниц. Нацеленные и стерегущие.
Что дальше?
Выстрел или отход?..
Все-таки Димаков отступил.
Он неторопливо повернулся и не спеша направился к своей сараюшке, с силой захлопнул дверь-предательницу, которая, как видно, беспокоила его все это время, и для надежности подпер ее снаружи лопатой, стоявшей у стенки. Он делал все это несколько замедленно, как будто предварительно обдумывал каждый свой шаг, каждое движение или же задумывал что-то наперед.
Наверно, это были удобные минуты и для того, чтобы Виктору тоже отойти от Димакова, вернуться в гостевую комнату базы, разбудить, если он еще не проснулся, Андрюшку и поскорее увести его отсюда совсем, навсегда. Именно так и полагалось бы поступить ему по трезвом-то размышлении. Но трезвость нынче — тоже дефицит. И очень уж раздразнил его Димаков своей недоброй игрой, верой во вседозволенность. Пора было осадить его. Пора припереть.
— А ты случайно лосей на продажу не бьешь? — спросил Виктор тоже с намеком на некоторые известные им обоим обстоятельства.
Димаков быстро обернулся и радостно заулыбался, как будто и в самом деле обрадовался. Театрально развел руками:
— Вот это я приветствую! Маскировка сброшена, танки выходят из лесу… Давно бы так, судейский!
— Но ты не ответил.
— Бью! — легко и просто ответил Димаков. — И не только лосей, как видишь. Добрые люди развели у нас выдру и ондатру — мы и этих малышей приветствуем. В глазок попадаем, учти!.. Еще есть вопросы?
Он продолжал стоять у сараюшки, словно бы прикрывая вход в нее, Виктор оставался у нелепого, праздничного, ярко сиявшего на утреннем солнце камина. Подойти друг к другу они уже не стремились, не пытались, да, пожалуй, и не стоило им теперь близко сходиться.
— Только ты не надейся, что уже совсем затравил меня, бедного, в моей собственной берлоге, — продолжал Димаков, ничуть не робея, даже, наоборот, наглея. — Не забывай, что в берлоге-то мы самые злые и опасные.
— Не всякого волка страшно, — сказал Виктор.
Димаков вроде как задумался. В его припрятавшихся глазах даже на расстоянии можно было прочесть напряжение мысли — напряжение и переменчивость.
— Не страшно и не жалко? — проговорил он.
Виктор выждал.
— Ты же знаешь, что теперь есть такое мнение, что и волков поберечь надо, — продолжал преобразившийся Димаков.
— Только мы их пожалели, — сказал Виктор, — как они опять расплодились и потребили тысячи тонн мяса. Что они собираются делать дальше, тоже хорошо известно. Пойдут и мясо, и шкурки…
— Ты меня извини, но у волка и своя шкура теплая. А люди — не волки, Шувалов, ты сам мне внушал. Или забыл? Все люди — братья, Витек… — Димаков уже слегка юродствовал. — А мы с тобой вообще вроде как родственники. Ты же знаешь, что мой отец мог жениться на твоей матери, если бы Шувалов твой не помешал… царство ему небесное!. Вот ты и рассуди теперь, кем мы с тобой доводились бы друг другу, если бы Шувалов не помешал? Родными братьями, Витя!
— Прекрати! — не мог больше выдержать Виктор.
Димаков расхохотался.
Виктор не мог больше и оставаться здесь. Повернулся и пошел вдоль фасада дома к той тропе, на которой полчаса назад, веселый и радостный, наслаждался свежестью утра и леса.
Ему и теперь надо было хоть немного пройтись по лесу, чтобы освежиться, освободиться от этого дурмана. С такими, как Димаков, и сам одуреешь, они и тебя на свой уровень тащат. Доругаться, переспорить… А что с ним спорить? Его уже не переубедишь и не перевоспитаешь в таких беседах.
Он уходил, чувствуя прицельное слежение упрятанных в бойницы димаковских зрачков, испытывая желание оглянуться. Все-таки хотелось знать и видеть, что же Димаков сейчас делает: стоит ли на месте или уходит за дом?
Виктор выдержал, не оглянулся. Надо было показать Димакову, что его не боятся. Честный человек неуязвим! Этот Димаков должен бояться всех честных людей — и он это уже знает, чувствует! И пусть знает всегда!
Виктор отошел не так уж далеко, когда услышал за собой пугающе-близкий выстрел, и одновременно что-то взвизгнуло над его ухом. Он вздрогнул и оглянулся.
На лесной прогалине, в какой-нибудь сотне метров, стоял Димаков с ружьем в руках и не то ухмылялся не то злобился. Не двигался. Не мог пошевелиться и Виктор. Сколько-то времени они так и стояли, глядя друг на друга, не говоря ни слова, и все мерили, мерили расстояние, их разделявшее… Наконец Димаков сказал:
— Ты понял меня, Шувалов?
Виктор не сумел сразу ответить и все еще стоял, не двигаясь. Он чувствовал, что с этого места должен будет сделать шаг уже какой-то новый, другой, не во всем похожий на прежнего Шувалова, человек, и, может, оттого и трудно было ему сделать этот шаг, сказать слово.
Но и молчать так долго было уже невозможно.
— Я не думал, что ты такой дурак, Димаков, — проговорил он наконец. — То, что гад, я начал догадываться, но думал — умнее.
Димаков, не обидевшись, как-то по-лосиному фыркнул и пошел к своим хозяйственным построечкам, неся в руке ружье. Ни дать ни взять — возвращающийся с поля охотник.
Вслед за ним, но только к другому торцу дома направился и Виктор, думая теперь только о сыне, оставленном в одиночестве в гостевой комнате. Он невольно торопился, стараясь обязательно опередить Димакова. Все в мыслях и в душе его было взбаламучено, растревожено и требовало действий. Загадывать далеко он сейчас не мог, но главное — опередить Димакова! — было ясно. И как только Димаков скрылся за кустами, Виктор побежал…
Глава 30
Они уходили по лесной тропе, по которой пришли сюда накануне. Приближался или уже наступал вечер. В лесу было спокойно и тихо, только переговаривались в вышине птички. Устроившись на самых верхушках деревьев, они словно бы оповещали друг дружку обо всем, что происходило у них в зоне видимости. Наверно, успели перемолвиться и насчет людей, идущих по тропе, но ничего опасного в поведении этих двоих не почувствовали и тревоги не поднимали. Слышалось только одно: «Нич-че-го… Нич-че-го…» То есть ничего тревожного, все нормально, и можно потихоньку устраиваться на ночлег. Вот только проводим солнышко — и на сегодня все!
Андрюшка шел впереди. Вначале он держался поблизости от отца, но чем дальше они уходили, тем он шагал все увереннее, а потом и пробежался, спрятался за кустиком. Он уже играл и, пожалуй, надеялся именно теперь, в предсумеречном лесу, увидеть что-то по-настоящему интересное, может даже страшноватое. Каждый поворот тропы, каждый затененный овражек что-то обещал ему и щекотно дразнил детское воображение. Вот сейчас… вот за тем поворотом…
Но лес или не хотел открывать людям свои тайны, или давно истощился на них и больше не имел в запасе ни леших, ни русалок, ни веселых добрых разбойников. А может, и ему нужны были покой и отдых после двух дней общения с людьми, с их транзисторами и походными топориками. Не зря же все в нем так застыло и замерло теперь: ни кустик не шелохнется, ни листик не дрогнет.
Только здесь начал понемногу успокаиваться и Виктор после этого растянувшегося суматошного дня. Сперва он не смог, как того хотелось бы, сразу и быстро уйти с димаковской базы. Он чувствовал близкое присутствие и даже следящий взгляд Димакова и не хотел показать, что торопится, не хотел, чтобы его уход был похож на трусливое бегство. С демонстративной медлительностью он сходил к колодцу за водой, затем вскипятил чайник, открыл консервы, наготовил вместе с сыном бутербродов. Неторопливо они и завтракали, обсуждая предстоящий день. Андрюшка спросил, кто тут стрелял недавно, и Виктор ответил, что это дядя Гена пробовал ружье. «А насчет лошади ты с ним не говорил?» — спросил Андрюшка. «Да нет, знаешь, как-то не пришлось к слову». — «Я так и знал», — обиделся сын. «Ничего, — вспомнил Виктор. — У нас где-то под Ленинградом есть школа верховой езды. Там поближе…»
Не успели они попить чаю, как вошла с обидой Наталья: «Что же это вы, гостюшки дорогие, одни закусываете, к нам не идете?» — «Надо свои запасы уничтожать, — ответил Виктор. — Не везти же их обратно в город». — «Так это и вместе можно бы», — продолжала Наталья и все смотрела на Виктора. Что-то угадывала. «Может, вам вчера не понравилось, так не обращайте внимания на него, дурака». — «Мы с ним поговорили», — сказал Виктор.
Наталья вышла и через минуту принесла литровую банку молока. «В деревне какой завтрак без молока?»
Когда Виктор уже затягивал, готовясь в дорогу, свой рюкзак, вошел протрезвевший Димаков. Сел у порога на табуретку — все равно как отрезал дорогу. Но заговорил мирно, даже покаянно: «Ну правильно, гад я. Как говорила твоя Гавриловна, так и есть. Сын в отца, отец во пса… Давай забудем, а?» — «А тебе не надоели все эти комедии?» — спросил Виктор. «Как хошь, так и думай. Только пойми, что такому, как я, тоже жить надо». — «Да кто тебе мешает-то?» — «Может, я сам…»
Слова были новые, непривычные и необычные для Димакова, но произносил их тот же самый человек, который за час до этого почти признался тебе в ненависти и пугал стрельбой, и потому не было убедительности в этих новых словах его. От них возникали лишь недоумение и тягучая тоска.
Вернулись с озера рыбаки, пригласили на уху, и пришлось, ради Андрюшки, остаться. Потом поймала на крыльце Наталья и говорила совсем уже доисторические слова: «Не погуби… Пожалей деток… Если ты заявишь — ему конец…» Совала большую трехлитровую бутыль меда — для Тони и для маленькой. Просила не уходить, подождать…
Виктор уже переставал понимать, что вокруг него происходит и куда, в какую эпоху перебросила их с сыном незримая машина времени. И какими они вернутся отсюда…
Тропа поднялась на пологий холмик, на котором деревья росли пореже, затем начала спускаться в низинку, ко вчерашней речке. Но едва отец и сын перевалили через этот холмик, как справа от них, за небольшим овражком, что-то продолжительно и неспокойно зашелестело, залопотало, встревожилось, все равно как если бы по лесу пронесся сильный порыв ветра.
Но никакого ветра как не было, так и не было. Все ближние деревья стояли по-прежнему неподвижно.
Удивленно остановился на тропе сын, повернулся на странный шум и отец. И они еще успели увидеть окончание непонятного, даже немного пугающего лесного явления. Это одинокая, обособленно стоявшая за овражком осина по-человечески истово дрожала всей своей буйной зрелой листвой. Только она одна. Да и то ее собственный ствол оставался недвижимым, и ветки не шевелились, только листья, буквально каждый из них — от самого нижнего до самых верхних, слегка освещенных предзакатным солнцем, — совершали какую-то самостоятельную, независимую пляску. Так умеет дрожать плечами цыганка, сама оставаясь недвижимой. Так встряхиваются намокшие под дождем птицы.
Но что же было с листьями?
Может, осина почувствовала внезапный озноб, вечернее дыхание сырости и подрожала от холода?
Не должно бы.
Не такая уж она мерзлячка, она и зимой не зябнет.
Так что же все-таки?
Испуг или тревога?
Стремление отряхнуться от накопившихся за день напряжений или неясного предчувствия?
Загадочное предупреждение?..
Можно было только гадать, придумывая новые и новые вопросы.
Осина же тем временем успокоилась, затихла, чинно подобралась и приосанилась, как будто застеснялась перед людьми. Снова замерли, опустились листья, и опять была видна только лицевая зеленая сторона их и спрятана от глаз светлая изнанка. Все вернулось к привычному. Ничто не напоминало о недавней тревоге. И ничто не обещало разгадки.
Отец и сын, немного постояв и ничего больше не дождавшись, отправились дальше.
— Чего это она, пап? — спросил сын уже в дороге.
Но отец и сам наблюдал такое впервые. У него промелькнула тут полуфантастическая, полумистическая догадка — уж не пыталось ли дерево вступить с ними в контакт, обратиться к людям с какой-нибудь своей жалобой или предостережением? Но об этом ведь не скажешь вслух. Об этом и подумаешь-то разве с улыбкой.
Может, когда-то потом, в другой день и час, при другом настроении или состоянии они вспомнят и поймут, о чем хотела рассказать им тревожная осинка, но пока они уходили от нее, не понимая, дивясь и оглядываясь.