«8 сентября 1939 года.
Я часто думаю, каково призвание педагога? И отвечаю сам себе: он строитель. Мы ведем строительство в душах людей. Возводим такие крепости, как честь, благородство, любовь к труду, понимание долга перед Родиной. Каждый день мы отдаем своим ученикам — будущим строителям нового мира — часть своих знаний, здоровья, нервов. И парадокс: чем больше отдаешь, тем сам становишься богаче. Я говорю о душевном богатстве».
— А это письмо уже с фронта, — взяла Надежда Михайловна новый конверт. — Фашисты приближались тогда к Москве.
«21 сентября 1941 года.
Мне самому было трудно представить себя не у классной доски, а в окопе за пулеметом. И вот два месяца без крыши над головой. В дыму, в песке, в пожарищах. Мы цепляемся за свою землю изо всех сил. Иной раз кажется: все, не выстоять. Но кончается бомбежка, и мы опять ведем бой.
За меня не беспокойтесь. Как учил других, так и сам буду жить. Даже в этих неимоверно трудных условиях стремиться только к победе. Ни семьи, ни друзей не подведу».
— Это письмо к Екатерине Павловне Катюшкиной. Его бывшей ученице, — пояснила Надежда Михайловна. — Теперь она доктор медицинских наук, профессор.
«27 октября 1941 года.
Вы вправе у нас спросить: Как вы там? Храбры ли? Мужественны ли? Почему враг все ползет и ползет на нашу землю? А я задаю себе вопрос: что такое храбрость? Это, наверное, наивысшая ответственность перед Родиной, перед семьей, перед товарищами. Умение заставить себя не думать об опасности. Я встретился тут с очень смелым человеком. Мы с ним и днем и ночью в одном окопе. Холод, песок. И огонь. Куда ни сунься — огонь. Вчера он гранатой подбил фашистский танк. Я спросил: страшно было? Он ответил: «Страшно сейчас, когда подумаю, как я полз к нему под огнем». И добавил: «Надо будет, опять поползу».
Что слышно о твоих одноклассниках? Убежден, что ни один из них не дрогнет в смертельной схватке с фашистским зверьем».
Для нас да и для Надежды Михайловны эти письма были уже историей. Но история воспринималась теперь как часть нашей жизни. Она слилась с нашими думами, с нашими мечтами, с судьбами наших семей, а значит, и с нашими собственными судьбами. И мне думалось, что, читая нам, шаловливым своим ученикам, письма своего отца, Надежда Михайловна как бы успокаивалась и по-новому смотрела на нас, на наши шалости и проказы. Этот поворот к лучшему в отношениях друг к другу, наверное, происходил в сознании каждого из ее учеников. Я, например, не мог дать зарок, что перестану шалить на уроках, буду сидеть, как пай-мальчик. Уже не раз обещания давал и все равно срывался. Но чтобы врать, изворачиваться, сваливать вину на других, — этого никогда не будет.
«18 октября 1942 года.
Сегодня самый тяжелый и самый радостный день. Фашисты предприняли отчаянную атаку, чтобы сбросить нас в Волгу. За нами всего сто пятьдесят метров земли. Сто пятьдесят метров волжского песка с огрызками зданий. И мы выстояли. Победа еще далека. Но она придет. И я думаю о том, сумею ли за урок-два рассказать ученикам о пережитом, о людях, для которых мужество было повседневным бытием. Надо рассказать. Я готовлюсь к этому».
Надежда Михайловна читала, и каждый из нас по-своему воспринимал строчки писем, дошедших до нас через десятилетия.
— Ой, значит, он тоже был историком? — спросила Света, и никто не удивился этому вопросу, все поняли, о ком идет речь.
— Да, — ответила Надежда Михайловна. — Вернее, я тоже стала историком, как и мой отец. Он ведь недавно умер. Пять лет прошло.
Она вдруг отложила пачку с письмами в сторону и посмотрела на нас такими ласковыми, такими счастливыми глазами, что я невольно отвернулся… Мне стало неловко и за наши порой такие нелепые шалости, и особенно за сегодняшний «побег» в кино.
А Надежда Михайловна, оказалось, думала совсем о другом.
— Эх, ребята, милые вы мои, — сказала она. — Как вы мне помогли! Ведь мне давно надо было все эти письма принести в класс, на урок. А если поискать, такие письма хранятся, наверное, в каждом доме как драгоценная реликвия. Да стоит только поговорить с вашими мамами и папами, как они сами и найдут такие письма и снимут с них копии, если в той или иной семье не пожелают с ними расстаться. Надо сделать лишь первый шаг. Пройдет какое-то время, и можно будет уже говорить о создании истории нашего микрорайона. Вы, наверное, уже поняли, что история — это люди, их судьбы. Стоит проследить жизнь хотя бы одной семьи, и откроется целая страница истории Родины. А если взять несколько семей, если судьбы людей проследить на большом отрезке времени? О, этим можно увлечься!
В тот вечер я поздно пришел домой. Торопливо поужинал и сел за уроки. Долго ждал отца. Едва щелкнула входная дверь, выскочил в коридор.
— Папа, ты знаешь, мы, наверное, будем писать историю района. Это придумала наша учительница. Надежда Михайловна. Именем ее отца у нас тут названа улица. Вот и начнем с этой улицы.
Мама, скорее всего, не поняла, о чем я толкую. Она отозвалась из кухни:
— Опять какое-нибудь баловство. Увлечетесь своими историями, а уроки забросите. И запрыгают двойки в дневниках. Красней тогда на родительских собраниях.
Но папа не разделил этих сомнений:
— А что, по-моему, славное дело. Проследите связь времен и поколений.
И он стал рассказывать про своего заводского товарища — кузнеца Кондрата Нефедова. Оказывается, прапрадед его служил на Урале у заводчика Демидова. Его цепью приковывали к рабочему месту, чтоб не убежал. А отец Кондрата воевал в полку красных орлов за Советскую власть. Дети же кузнеца Нефедова уже инженеры. Один даже в космос готовится полететь.
После ужина отец достал из комода старую шкатулку и вытряхнул на стол все ее содержимое:
— Вот. Первый отдаю для вашего школьного музея свою фронтовую переписку.
Вы думаете, вся эта история с «коллективным посещением» кино прошла для нас бесследно? Ошибаетесь. Был разговор и у директора, и на педсовете. Всем участникам «похода» снизили четвертную отметку за поведение. Склоняли нас и на заседании комсомольского комитета. Мы не обиделись. Справедливо. Только вот с Ниной я опять поссорился.
Вышло все довольно глупо. На уроке физики вызвали ее к доске. И она очень задумалась над задачкой. Ну, думаю, не знает, выручать надо. И шепчу ей ход решения. А она положила мел у доски, повернулась к классу и говорит:
— Федор Лукич, простите, я могла бы решить эту задачку самостоятельно, но Сережа мне подсказал, и теперь вы подумаете, что решила по подсказке. Лучше уж я в другой раз отвечу.
Федор Лукич вскинул на нее удивленные глаза и велел садиться на место.
— Что ж, — сказал он. — Я пока не выставлю вам оценки. Думаю, так будет справедливо.
Это его любимое слово — «справедливо». А Нина на меня дуется. Вот и живи тут. Хочешь сделать как лучше, а оно получается хуже.
ВЕЧЕРНИЕ БЕСЕДЫ
В средине второй четверти Ольга Федоровна придумала для нас еще одно занятие. Вечерние беседы. Один раз в месяц она приглашала в класс кого-нибудь из знаменитых людей: поэтов, артистов, рабочих, ученых. Сначала сама обо всем заботилась, а потом сказала: «Зачем же у нас комсомольцы? Возьмите хоть это дело на себя». И вечерние беседы перешли в ведение Нины Звягинцевой — нашего комсорга. Но Ольга Федоровна все равно сама всем управляла: кого и когда пригласить, с кем договориться. Сначала на беседы из класса не все оставались. Но кто пропускал, на другой день все равно интересовался:
— Как там? О чем балакали? Поди, скукота?
Слухом, говорят, земля полнится. Так и у нас. Те, кто присутствовал на очередной беседе, не упускали случая похвастаться: что узнали да как занятно было. Порой и от себя кое-что присочиняли. Ведь и в самом деле приятно, например, послушать про жизнь животных. Это когда к нам из зоопарка приезжали. Получилось не хуже, чем по телевидению показывают. Вскоре на вечерние беседы стал являться весь класс. Иногда, правда, наиболее ленивые ученики ворчали: ну, что это, милиционера пригласили! Про правила движения. Кому надо? Что мы, ходить не умеем? Ворчать ворчали, а оставались. И довольны были. Особенно мальчишки. Ведь каждый мечтал когда-нибудь за руль машины сесть.
А тут новость: на следующую беседу следователь придет. По-разному в классе встретили эту весть. Мальчишки ехидничали: к следователю попали, преступники мы, что ли? Девчонки молчали. Я спросил Нину, чья это выдумка.
— Ольга Федоровна посоветовала, — ответила она. — Правовая пропаганда. В общем, кто не хочет, может не ходить.
Это в мою сторону шпилька. Пришли все. Признаться, я никогда не думал, что следователь может быть таким симпатичным, культурным. Все-таки с преступниками дело имеет. И огрубеть можно. А Кирилл Петрович Скороходов (так он назвал себя, когда вошел в класс) и на вид оказался человеком добрым. Мягкие черты лица. Глаза светлые, с голубизной. Волосы на висках почти совсем седые, будто отбеленные.
Говорил он интересно. Как закон защищает подростка. Это если кто, например, на работу пойдет до совершеннолетия. И как наказывают виновных. Ребята слушали разинув рты. Ведь мы о многом и понятия не имели. Скажем, что такое презумпция невиновности? Интересно же! Или степень необходимой обороны. Если, скажем, на тебя напали, то можно обратно стукнуть или нет? У всего класса так глаза и засверкали, когда об этом разговор зашел. Даже у девчонок.
А Оськин, надо же, посреди беседы вдруг зевнул, нарочно, конечно, встал из-за стола, смял в руке свою кепку и спокойно направился к выходу. Ольга Федоровна остановила его:
— Оськин! Куда же ты? Мы еще не кончили.
— Устал! — через плечо бросил Оськин. — Я всю эту премудрость назубок знаю. Сведущие люди сказывали.
Так и ушел. Следователю, ясно, неприятна такая выходка Оськина. Но особенно переживала Ольга Федоровна. Надо же: перед чужими людьми себя показал. Она даже извинилась перед Скороходовым. После беседы ребята облепили следователя. Боже мой, каких только вопросов не задавали! Я тоже хотел пробиться к столу, где сидел Скороходов, но Боря Мухин оттащил меня за рукав.