— Что же делать, Федор Лукич? — спросил Боря. — По-моему, класс не может тут оставаться в стороне.
— Надо подумать, — ответил Лукич. — В таком деле нельзя рубить сплеча.
Я сидел как на иголках. Чего думать, казалось мне. Эта девчонка с мыслями, вывернутыми наизнанку, заслуживает резкого осуждения. А может быть, и исключения из школы. Чтоб подумала и чтоб не вредила добрым всходам. Я готов был спорить со старым учителем, отстаивать свое решение. Но Лукич заговорил и сразу же обезоружил меня.
— Вот я думаю, — начал он, — откуда появилась эта девушка, способная так мыслить и так лицемерить? Видно, какое-то звено в нашей работе дало осечку. И есть опасность, что общество получит морально неполноценного человека. Надо бить тревогу. Вот и Боря спрашивает: «Что делать?» В оправдание своих промахов можно, конечно, сказать: «Таких у нас немного». Но это слабое утешение. Важнее разобраться, в чем же корень зла.
— Как же поступить, Федор Лукич? — твердил свое Боря. — Может, мы прочитаем это письмо в классе? Выскажем к нему отношение. И если его написал кто-нибудь из наших, пусть почувствует, что думают о нем товарищи. Как вы считаете?
Лукич не сразу ответил.
— Это, конечно, мысль, — наконец сказал он. — Может, стоит и так поступить, как ты предлагаешь. Да, да, конечно, так. Только вот что, ребята. С письма снимите копию. И это имя — Света вычеркните. И не упоминайте его. Не будем допытываться, кто написал это письмо. Не в этом главное. Мы ведем борьбу за человека. А если открыто на него ополчимся, только обозлим. Вы меня поняли?
— Кажется, — ответил Боря.
— Вот и придите с этим предложением к Ольге Федоровне. А я, со своей стороны, тоже с ней поговорю. Поскольку уж так получилось, что вы пришли сначала ко мне, а не к ней.
О как загудел класс, едва Нина прочитала вслух письмо! Негодующие возгласы, недоуменные взгляды: «Что это? Кто это?» А потом все примолкли, словно удрученные тем, что кто-то из наших смог такое написать. Первым поднялся Боря Мухин.
— Это письмо для меня, — сказал он, — целое открытие.
Коркин со своего места хихикнул.
— Нет, правда, — продолжал Боря, и тишина, установившаяся в классе, оттеняла его слова. — Раньше я считал: как человек говорит, что пишет в сочинениях, отвечает учителю, так он и думает. А тут, оказывается, все наоборот! Вот в чем открытие! Да как же такому человеку верить? Как жить с ним рядом? И не мне страшно, а тому, кто это писал, должно быть страшно. Он же чужой среди людей.
И пошло. Говорили уже не только о письме. Впервые всерьез говорили о жизни, о ее смысле, о том, что значит быть человеком на земле. Я наблюдал за Светкой. Щеки ее горели, как закат после знойного дня. Губы поджаты. Все, видно, ждала, когда ее имя назовут. И трусила. Но мы ж сразу предупредили: чье письмо, не знаем.
МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ
За зиму я раза два-три виделся с Марией Сергеевной. Однажды мы вместе с ней стояли в очереди в булочной. Увидев меня, она обрадовалась, улыбнулась. Только улыбка показалась мне грустной.
— A-а, Сережа, — кивнула она. — Что не зайдешь никогда? Тома говорила, что в шахматный клуб бегаешь.
Я тогда увлекался шахматами.
— Бегаю.
— Вот и Томочка у меня все ходит на какие-то санитарные курсы. Зачем ей это?
— Пригодится.
— Не знаю, — ответила Мария Сергеевна.
Она пожаловалась, что Тамара очень переменилась. Нервная стала, нетерпеливая. Слова поперек не скажи, так и ощетинится вся. Уж она ль ее не любила, не лелеяла. Из-за нее больше и второй раз замуж вышла, думала, доченьке нужен отец. А вишь, как получилось: не наладились у них отношения с Василием Степановичем. Думалось, мужчина в доме поавторитетнее для девчонки, построже. Потому и не перечила мужу, когда он упрекал Тамару, требовал быть поразборчивей в выборе подружек и дружков, самой побольше за уроками сидеть, и подружки чтоб не бегали, не сплетничали, а посерьезнее домашние задания выполняли. И жалела она дочь, тайком от мужа баловала ее сладостями да девичьими погремушками, платьями новыми хотела сгладить мужнину суровость.
— Беда нынче с ребятами, — сетовала Мария Сергеевна. — Все стали такими учеными, понимающими. И все норовят поучать родителей.
Я не нашелся, что ответить ей, и лишь кивал головой. А Мария Сергеевна вспомнила о Боре: мол, в дом не заходит, а провожает Тамару до подъезда каждый день. Не хочет Василий Степанович, чтоб они дружили, и все тут. Говорит: не пара он ей. Дурное влияние оказывает. Дружки-то у него подмоченные. Оськин и прочие.
Я сказал, что Оськин очень переменился.
— Все равно, — не согласилась Мария Сергеевна. — Горбатого, говорят, только могила исправит.
Она, конечно, не права. Но я не стал спорить. Попрощался и вышел из магазина.
В другой раз мы виделись, когда Тамара пригласила меня на свой день рождения. Оказалось, что отчим уехал в командировку, и Мария Сергеевна сама предложила дочери отметить праздник. Мария Сергеевна была очень оживлена в тот вечер. Накануне она вместе с дочерью бегала по магазинам, закупая угощение, сама приготовила пирожные с кремом и пирожки с мясом, поджаренные на постном масле. И весь тот вечер была весела и подвижна, каждому из нас спешила угодить, предупредить любое желание, то есть сделать так, чтобы всем было приятно и радостно. Но эта ее излишняя услужливость, казалось, только стесняла ребят и саму виновницу торжества. Тамара, все время настороженно поглядывавшая на мать, сказала наконец, поймав Марию Сергеевну на пути из комнаты в кухню:
— Мамочка! Ты совсем уже притомилась. Посиди немного. Разреши, мы сами за собой поухаживаем.
И Мария Сергеевна устало опустилась на табуретку за кухонным столом и, едва сдерживая навернувшиеся на глазах слезы и поджимая нервно вздрагивающие губы, слушала, как беззаботно тарахтели Тамарины подружки.
Боря в тот вечер был грустен и ушел рано. За ним прибежала стеснительная девчушка, очень похожая на Борю, поманила его пальцем и что-то шепнула на ухо. Боря извинился перед Марией Сергеевной, перед Тамарой и, распрощавшись с гостями, исчез вслед за сестренкой.
В тот вечер Тамара была очень ласкова с Марией Сергеевной. Она все время твердила, что никогда еще не было у нее такого веселого праздника. И как это маме пришла мысль все так чудесно устроить! И только ее мама могла так сделать, потому что она милая, хорошая.
— Доченька! — вздыхала Мария Сергеевна.
И только один раз нахмурилась Тамара, когда Мария Сергеевна вспомнила о Василии Степановиче и сказала, что его надо жалеть, потому что он совсем, совсем один.
— Нет, мама, — возразила Тамара. — Это мы с тобой одни во всем свете. Это о нас некому позаботиться. У меня еще есть подружки, с которыми можно отвести душу, а ты совсем одна, совсем одна.
Тамара сказала это таким грустным, проникновенным голосом, что Мария Сергеевна сразу помрачнела и, наверное, на самом деле почувствовала себя совершенно одинокой. Она хотела продолжить разговор о Василии Степановиче, но Тамара прервала ее:
— Будет о нем, мама. Ты же знаешь, с ним нам хуже. Обеим.
Мария Сергеевна вся вспыхнула от этих слов, но сдержалась, только сказала с упреком:
— О тебе заботилась.
Тамара повернулась к подружкам.
— Удивляюсь! — весело бросила она. — Почему это так получается? Все заботятся обо мне. Мама выходит замуж — это, оказывается, она заботится обо мне. Ольга Федоровна читает перед всем классом мою записку, адресованную подружке и не предназначенную для общего сведения. Это, видите ли, она заботится обо мне. Светка нашептывает каждому встречному-поперечному, будто видела, как какой-то мальчишка провожал меня до дому, — она, поди ж ты, заботится обо мне. Всем нечем больше заняться. У всех повышенный интерес ко мне. И никому не приходит в голову спросить: а нуждаюсь ли я в такой заботе? На пользу ли она мне или во вред?
Я видел, как побледнела Мария Сергеевна, и понял, что Тамара переборщила, что она не имела права причинять такую боль матери. Но что я мог сделать? Я подошел к магнитофону и включил веселую музыку.
В коридоре Нина переговаривалась с одним из «братьев Федоровых». Я пригласил ее на танец. Она охотно положила руку мне на плечо, и мы закружились. Когда мы проходили по кругу, я видел Марию Сергеевну и Тамару. Они улыбались, смеялись. Музыка смолкла, и я услышал заключительные слова, сказанные Тамарой:
— Мамочка, милая, никому я тебя не дам в обиду. Ты моя самая дорогая, самая любимая.
Гости начали расходиться.
И еще раз я разговаривал с Марией Сергеевной, когда она пришла в школу. Ее, видимо, беспокоили успехи Тамары, потому что она пришла без вызова. Я это точно знаю. Тамара, правда, стала учиться хуже. Но это со многими случается в девятом классе. Не стоило бить тревогу. И все же Мария Сергеевна пришла. И по ее лицу я видел, что она готовится к нелегкому разговору с учителями.
Она тяжело поднялась по ступенькам лестницы на второй этаж и долго ходила по коридорам, разыскивая Ольгу Федоровну. Меня в это время послали в учительскую, и я в коридоре встретился с Марией Сергеевной. Я, узнав ее, сказал:
— Здравствуйте, Мария Сергеевна!
Она тоже узнала меня и поздоровалась.
— Сереженька, — остановила она меня, — будь добр, что-то я никак не могу разобраться, где мне найти вашего классного руководителя?
Я вызвался проводить ее. И тут нам на пути повстречался Федор Лукич Панов. Он, понятно, не мог пройти мимо растерянно шагавшей по коридору женщины. Поинтересовавшись, кто она и к кому пришла, Федор Лукич сказал, что он прекрасно знает Тамару. Очень способная ученица. Она еще, кажется, дружит с Борей Мухиным. Это упоминание о Мухине оказалось очень некстати, потому что Мария Сергеевна, поначалу улыбнувшись, опять напустила на себя грусть-тоску. Но Лукич этого не заметил, а отвел Марию Сергеевну в учительскую и велел мне поискать Мясницкую. Через пять минут я вернулся вместе с несколько обеспокоенной нежданым визитом Ольгой Федоровной. Она сказала, чтобы я не уходил, поскольку являюсь старостой класса.