– А зачем зовет, он не сказал? – осторожно спрашивает Кадик Дымка.
– Отьебись, стиляга, – бросает Дымок. – Тебя он и не звал. Иди себе, уебывай! – добавляет Дымок презрительно.
Дымок – личность знаменитая. Он всеобщий тюренский любимец, и потому в свои двенадцать лет он ужасная избалованная сволочь. Тюренская шпана, если хочет к кому-то приебаться, всегда посылает вперед Дымка. Дымок подходит к здоровенному мужику и, глядя на него снизу вверх, орет что-нибудь очень обидное вроде: «Эй ты, хуй, дай огня!»
Редко кто после подобного обращения удерживается от желания дать Дымку по шее. Именно на это и рассчитывает тюренская шпана. Тут же как из-под земли появляются с десяток тюренских головорезов и орут классическое: «Ты что же, сука, маленького обижаешь!» – и начинают бить мужика. Бьют чем придется, тюренские ребята в этом смысле очень неразборчивые – железными прутьями, кастетами, цепями, а если мужик проявляет очень уж большую силу, пускают в ход и ножи. Как бы ни был здоров мужик или даже несколько, что он может сделать с толпой охуевших малолеток? Да будь он и чемпион мира по борьбе или боксу или даже джиу-джитсу, что он может сделать с шакалами, волнами набрасывающимися на него? «Против лома нет приема» – гласит тюренская пословица. Дымок же, сука, в таких случаях бегает вокруг и все старается или садануть мужика каблуком в лицо, или порезать его хоть чуть-чуть, для этого у Дымка есть специальное лезвие, всаженное в деревянную рукоятку. Убить не убьешь, а разукрасить рожу уже поверженного можно на всю жизнь.
– Вы останьтесь, ребята, я сам схожу, – говорит Эди Кадику и Витьке с Ленькой.
Епкин давно уже ушел, у него встреча с девочкой.
– Смотри… – говорит вдогонку Эди Кадик. Сказать, что «остерегайся…», он при Дымке не может.
Эди-бэби не боится за себя. Тузик его не тронет, даже он уважает Красного и не будет портить с ним отношения, избив его лучшего кореша. Это абсурд, решает Эди, но зачем зовет его Тузик, на хуй он нужен Тузику, он не может догадаться…
Костя и Эди втихомолку презирают Тузика, не понимая, почему он, имея в своем распоряжении больше сотни ребят, а если бы Тузик хотел, их было бы еще больше, не делает крупных дел, а шумит и буйствует со своей шпаной, большей частью избивая и грабя ни в чем не повинных прохожих на Ворошиловском проспекте. «Мелкий бандит», – отозвался однажды Костя о Тузике, но от его армии Костя бы не отказался. У Тузика целая армия шпаны, имя «Тузик» вселяет ужас во всех без исключения девочек у них в школе, хотя тюренский Сашка Тищенко говорил Эди, что у Тузика будто бы даже есть жена.
26
Дымок и Эди выныривают из толпы, и Дымок вприпрыжку шагает к высоченной железной ограде, отделяющей собственно двор кинотеатра «Победа» от площади. Эди идет за ним. Ограда – толстенные железные пики высотой метров в пять-шесть, выкрашенные в черную краску, кончаются высоко вверху расплющенными остриями-наконечниками, на такие пики в древние времена язычники сажали христиан. Турки, кажется. Шурика бы, суку, посадить на один из них, думает Эди с ненавистью.
Несмотря на то что в ограде не видно просвета, а ворота заперты на цепь, способную удержать слона, Дымок уверенно идет прямо к ограде. Только подойдя ближе, Эди видит, что в одном месте прут-пика отсутствует и посему возможно спокойно протиснуться через ограду во двор. Что они и делают, Дымок – первым, Эди-бэби – за ним.
Эди сразу же видит Тузика и его банду. Ребята сидят на ступеньках, таких же, как и с внешней стороны «Победы», расположились в живописных позах вокруг одного несомненного центра – своего атамана. После освещенной площади Эди вначале нелегко привыкнуть к темным задворкам, где, наверное, специально уже давно банда ликвидировала все фонари. Окон же с этой стороны, по конструктивистскому проекту, не полагается.
Ветер свистит в деревьях и голых кустах вдоль ограды. Странно тихо, только урывками ветер доносит гул человечьего моря с площади. Плеснет и откатится…
Человек двадцать или, может быть, тридцать сидят на ступеньках. Тузик – мордатый парень в черном пиджаке и белой рубашке, на фоне которой выделяется резко его красноватого цвета физиономия, сидит в обнимку с беловолосой девкой с ярко накрашенными губами, которую Эди не знает.
– Что щуришься, поэт… Подходи… – говорит ему Тузик.
«Догадался, сука, – думает Эди. – Неужели видно, что я близорукий?» Вот Витька Головашов только немного близорукий, но щурится он куда сильнее, чем Эди. Эди старается не щуриться.
Тузик поднимается, освободившись от девки, и подает Эди руку.
– Здорово, поэт! – говорит он.
Кисть у него широкая и крепкая. Сильный, говорят, как машина, не руки – маховики. Как и полагается атаману, думает Эди с уважением. Хоть и пьет как лошадь, и спортом не занимается.
Эди-бэби первый раз видит Тузика вблизи. Ничего особенного в его облике нет. Тузик похож, может быть, на откормленного матроса из кинофильма «Оптимистическая трагедия». Он невысокого роста, но широк, как горилла в зоопарке. Зловещего в его лице ничего нет, а, судя по его славе и проделкам, он должен быть зловещим. Честно говоря, Эди ожидал увидеть исковерканную шрамами физиономию и черную повязку-фишку на глазу, как у пиратов Стивенсона.
– Это Коха, – представляет Тузик белую девку.
Девка протягивает Эди маленькую горячую руку.
– Меня зовут вообще-то Галя, – говорит девка. – Коха – это моя кличка.
– На, глотни, поэт, – протягивает Тузик бутылку водки и, кивнув на девку, говорит: – Ей твои стихи про Наташу понравились. Ты можешь про Галю такие же написать?
У Эди тяжесть неизвестности спадает с души. Все ясно, девка Тузика захотела, чтоб про нее были написаны стихи. Светка тоже просила его не раз написать ей стихи. Эди уже знает, что женщины тщеславны и что ничего с этим не поделаешь. Глотнув водки, Эди отвечает, пожав слегка плечами:
– Могу, чего ж нет.
– Что они тебе за приз дали? – интересуется Тузик, взяв из рук Эди бутылку и отхлебывая.
– Да ну, хуйню… – мнется Эди, – домино.
– Да, бля, – ухмыляется Тузик. – Щедрыми их не назовешь. Я тебе деньгами заплачу, ты только напиши. Очень уж ей хочется стихи про Галю, – кивает он в сторону Кохи, даже, как кажется Эди, стеснительно. Стеснительный Тузик.
– Только я так сразу не могу, – предупреждает Эди. – Мне время нужно.
– Ну, понятно, – соглашается Тузик, – вдохновение нужно. Когда сможешь?
– Неделю, а то и две мне нужно… – решает Эди.
– Хорошо, – говорит Тузик. – Запомни, я тебе плачу, это не задаром. Садись, – продолжает Тузик, но уже другим голосом, как бы покончив с официальной частью и переходя к развлечениям, – чего стоишь. – Он отбрасывает уже пустую бутылку из-под водки в сторону, и бутылка разбивается об асфальт где-то в темноте. – Садись, сейчас дури покурим. Тимур! – зовет Тузик.
Хмурого вида черный долговязый парень в солдатской шинели с оторванными пуговицами, сидящий чуть выше их, сползает к Тузику и протягивает ему коробку с папиросами.
– Любимые папиросы Иосифа Виссарионовича, – замечает Тузик насмешливо.
Действительно, на картонной коробке золотом вытеснено название папирос – «Герцеговина Флор». Вся страна знает, какие папиросы курил вождь и учитель, даже спустя пять лет после его смерти.
– Но внутри, – продолжает Тузик, – совсем другая начинка. – Тузик открывает коробку и достает одну из папирос.
Дымок, сидящий у Тузика в ногах, моментально протягивает атаману уже горящую зажигалку. Как фокусник.
– Папиросы набиты планом, – поясняет Тузик. – Тимур родился в Таджикистане. У них гашиш и анаша заместо чаю подаются по утрам. На, – протягивает Тузик Эди-бэби папиросину. – Знаешь, как курить?
Так как Эди-бэби молчит, не желая признаться, что он никогда еще в жизни дури не пробовал, то Тузик считает нужным выдать ему короткую инструкцию в курении плана: «Затянись глубоко-глубоко, насколько можешь, и держи дым, не выдыхай как можно дольше. Иначе не подействует».
Эди много слышал о дури, но видит ее в первый раз. Он берет папиросу из рук Тузика. С виду папироса как папироса, только запах необычайный, удушливый. Эди осторожно затягивается, как научил Тузик, но осторожно.
– Ну как? – спрашивает Тузик весело. – Действует? Чувствуешь что-нибудь, поэт?
– Не… ничего… – отвечает раздосадованный Эди. – Ничего не чувствую.
Тузик всасывает в себя дым с такой силой, что папироса укорачивается на глазах. «Еще бы, с такой, как у него, грудной клеткой…» – думает Эди уважительно.
– На, глотни еще, – говорит атаман, отдавая папиросу Эди. – А мне уже захорошело, – сообщает он действительно даже и другим голосом, чем до этого.
Эди опять затягивается, но опять ничего не чувствует, только вонь папиросины и неприятную горечь в горле.
– Ладно, – решает Тузик, – не действует, не переводи добро. Возьми вон у ребят водки! – Тузик кивает в сторону своих ребят, куда-то выше.
Эди взбирается вверх по ступенькам, и парень в полушубке с обрезанными рукавами, козий мех вьется вокруг горла, воротника тоже нет, протягивает ему бутылку.
Эди пьет и рассматривает лица. Знакомых нет. Наверное, эти ребята – ядро банды… Эди же знает более безобидных тюренских ребят, тех, кто учится в школе на Салтовке, тех, кто живет вокруг пруда, в районе Витьки Немченко. Тузиковы ребята, во-первых, старше, и, кроме того, они, очевидно, почти все с дальней Тюренки, которая граничит с Журавлевкой, иначе бы Эди их знал.
– А как товары, хорошо идут на стихи? – спрашивает Эди парень в полушубке, протягивая ему кусок плавленого сыра. – На, загрызни! Я слышал, что Есенин был грозный ебака, – говорит парень, – и от блядей ему отбою не было.
«Товары» – это девочки. По-харьковски это девочки. Эди с горечью думает про себя, что его «товар» – Светка – любит, вернее, любила, его стихи, но не очень их понимала. Ее мать, тетя Клава, любит стихи Эди гораздо больше, хотя и говорят, что она проститутка. Ей Эди нравится.