— А с тобой-то это как связано? — вмешался Марат. Хотя знал, что она права, может, не совсем, но отчасти, и всё равно бы никогда не согласился, не подтвердил её слова. Разве ж Лерка виновата? — Уж ты-то понимаешь, начинать жить вместе — всегда непросто. Сколько притираться друг к другу приходится. Даже когда любовь, даже когда понимание. Всё равно сразу гладко не выходит. — Он произнёс как можно убедительней: — Вот увидишь, всё наладится.
Но опять она не приняла его слова, мотнула головой.
— Не наладится. Со мной всегда так. Ничего не получается. Совсем ничего не получается. Ни с кем. Никогда.
— Прекрати.
Ну не мог он больше. Не только слушать эти надрывные горькие слова, но и смотреть в искажённое душевной болью лицо, на катящиеся по нему слёзы, на изломанную линию рта. Ухватил за плечи, привлёк к себе. Лерка доверчиво уткнулась носом ему в шею, всхлипнула, не сдерживаясь. А Марат болтал, не думая, что только в голову приходило:
— Ну что ты, Лер? Ну. Эх, ну вот не умею я успокаивать. Говорю много, а толку-то? Лер, ну. У меня у самого с родителя только в последние годы отношения наладились. А так я всегда для них был — оторви да брось. Не верили, что из меня что-то путное выйдет. Хотя у них, конечно, для этого причины имелись. Но то я, а ты-то — совсем другая.
И гладил её по голове, по волосам, вдоль спины.
Её слёзы, горячие, обжигали, впитывались в ворот футболки, а её ладони, ещё горячее, лежали на груди и не просто обжигали, прожигали, до нутра, до сердца. И чёрт с ними, с чужими домыслами. Потому что совсем они и не домыслы. Просто…
Да не важно это, сейчас — не важно. И желание у него только одно, отобрать у всех, укрыть, защитить, чтобы никто никогда больше не смог её обидеть. Чтобы плакала она только от счастья или от смеха.
— Лер. Лерка. Да всё с тобой в порядке. Не сомневайся. И мама тебя всегда любила. Но кто разберёт, почему, даже если так, всё равно как-то не очень получается. И сейчас любит. И будет любить.
Она вдруг резко отстранилась, оттолкнувшись от него руками, но не убрав ладони с груди, посмотрела так, что дыхание перехватило от запредельной открытости взгляда, произнесла напряжённо:
— А я не хочу. Не хочу, чтобы только мама. Вот ты… ты бы мог?
Наверное, если б изо всех сил ударила, и то бы так не оглушило.
— Лер, ну я — это совсем не то. Это…
Она не стала слушать, жёстко и коротко вывела:
— Значит, нет?
— Лерка, послушай!
Марат, как когда-то давно, обхватил ладонями девичье лицо, попытался смахнуть большим пальцем бегущую по щеке слезу, а почувствовал не её, а нежную, тёплую бархатистость кожи, и осознал запоздало: раньше — не сейчас. И сказать у него теперь ничего не получится, рассудительного, отрезвляющего. И не стоило больше так делать. Ой, не стоило.
Рука уже сама скользнула в густые тёмные волосы, пропуская между пальцев шелковистые пряди. А Лера подалась вперёд, прижалась к его ладони ещё сильнее. И только и удалось произнести вслух то, что секунду назад говорил мысленно для себя, но уже для неё:
— Лер, не стоит. Прости. Я…
— Почему? — перебила она, схватила его запястье, не давая убрать руку, сдавила с силой, даже ногти впились.
— Лер, ну… не стоит так. От отчаяния. Да и я… чёрт! Не могу. Ты же…
Она не дала договорить, посмотрела зло.
— А если не от отчаяния? Если я давно…
А глаза блестели ещё сильнее, чем от слёз. И теперь уже он не вытерпел.
— Молчи! — приказал. — Слушай, молчи! Это глупо. Нельзя так. Нельзя.
— Почему? — с вызовом повторила она.
Да потому что! Просто — потому что.
Слова-то куда подевались, мысли разумные? Сгорели в пламени черешневых глаз? И всё, что раньше пряталось, задвигалось в самый дальний, самый надёжный угол, вдруг сорвало замки, выбило двери, вырвалось наружу, не желая больше подчиняться.
Что ж его так ведёт-то? И выпил-то совсем чуть-чуть, а словно пьян, до одури пьян. И губы эти — верхняя тонкая, твёрдо очерченная, упрямая, а нижняя чуть припухлая, чувственная — совсем рядом. А он раньше и не замечал, что они такие. А теперь смотрел и, как дурак, взгляд не мог отвести. И тело — хрупкое, гибкое, податливое, в одно мгновение обрётшее особую материальность.
Марат чувствовал, как она дышала, каждый вдох и выдох, и, кажется, даже слышал, как бьётся её сердце — в трепетании тонкой жилки на шее, когда дотрагивался до той кончиками пальцев, в каждом её касании, обжигающем, дразнящем.
— Лерка! Что ты делаешь?
Что он делает? Он же взрослый мужик. Умнее, сильнее, старше. Неужели не справится с этим безумием?
Не справился. А ведь пробовал, снова и снова. Сам остановиться, её остановить. И так же раз за разом всё равно уступал — себе, ей, помутившему разум желанию.
Сумасшедшая девчонка. Откуда только в ней эта бушующая звериная страстность, эта бесстыжая дерзость? А он — как влюблённый пацан, до одержимости, до исступления. И крышу сносит, и вся холодная циничная взрослость испарилась бесследно.
Черешневая впитавшее летнее солнце спелость. Лерка! Жарко-то как. Сладко-то как. Пряно и терпко, непозволительно, греховно. И пусть, пусть. Пережить одновременно и ад, и рай. Если сам хотел, если она так хочет.
А после она, как котёнок за пазухой, свернулась у него под боком, положила ладонь на грудь, голову на плечо, уткнулась носом, согревала душевным теплом. А Марат не просто оттаивал в усталой томной полудрёме, плавился от нежности, дышал запахом её волос, её кожи, жил биением её сердца. Наощупь отыскал плед, подтянул к себе, укрыл, прежде всего её. Отогнав мысли о будущем, существуя только настоящим, провалился в спасительный сон, в который уже раз произнося её имя.
43
Алина проснулась посреди ночи или, скорее, уже ближе к утру, потому что за окном начинало потихоньку светлеть. Перевернулась на другой бок и неожиданно поняла, спать больше не хочется, вот совсем. То ли приснилось что-то такое чересчур бодрящее, но она уже абсолютно не помнила, что, то ли виной всему были мысли, донимавшие ещё вечером, точнее, уже несколько дней. Но, когда ложилась спать, от них удалось отмахнуться, и вот теперь, в отместку, они выбрали момент, пока в голове у хозяйки оставалось безмятежно пусто и светло, и навалились с удвоенной силой.
Она попробовала отвлечься, давно найденным способом, который срабатывал почти со стопроцентной успешностью. Легче всего засыпалось, когда Алина начинала фантазировать на тему захватывающих любовных приключений. Не своих. Каких-нибудь выдуманных героев. Из книги, из фильма, из собственного случайно запомнившегося сна. Но сейчас не это не помогло, ещё и подлило масла в огонь незапланированного раннего бодрствования. Потому что как раз из-за подобного ей в данный момент и не спалось. Только на этот раз герой был не выдуманный, а даже слишком реальный. Папа.
Обычно Алину мало беспокоили его временные подружки на стороне, пока те не выражали желание официально влиться в их семью. А они обычно не выражали, или папа сам не желал впускать их в свою жизнь. Но, Алина, подозревала — так всё останется только до поры до времени. Когда-нибудь и его, как всех остальных, потянет непременно найти себе не просто женщину для приятного, но необременительного времяпровождения, а жену. И с каждым годом вероятность этого становится всё менее призрачной, всё более реальной.
Хотя, в принципе, Алина не против. Ну, если рассматривать чисто теоретически. Она уже достаточно взрослая и, скорее всего, выйдет замуж, пусть и не в ближайшей перспективе. Так чего папе оставаться одному? Лишь бы он не купился на какую-нибудь меркантильную стерву, прикидывающуюся невинной серой мышкой, или на пустоголовую секси-красотку. А он — может.
Он, конечно, заверил, что в данный момент у него никого нет, что он действительно пропадает на работе, а не с кем-то где-то, и всё равно остались сомнения.
Что-то всё-таки происходило. С ним. Уж слишком хорошо Алина его знала. Прекрасно изучила за семь лет, потому что… потому что привязалась, полюбила, потому что он действительно стал близким, дорогим, родным. Единственным для неё родным. И пусть ещё есть бабушка с дедушкой, с папиной стороны, но это не совсем то. Хотя Алина к ним тоже очень хорошо относится. Но не так.
Мысли, словно муравьи, не просто копошились в голове, а кажется, будто уже расползались по всему телу, щекотали даже пятки, заставляли переворачивать с бока на бок, не давали лежать ни на спине, ни на животе. Алина села, сложив по-турецки ноги, упёрлась ладонями в матрас.
Нет, даже не сидится. И просто думать — этого мало. Хочется произнести вслух и не для самой себя, а чтобы кто-то ещё услышал, разделил её беспокойство и метания.
Подвинувшись к краю кровати, Алина спустила ноги, не гладя, нащупала шлёпки, нацепила на пальцы. Посидела ещё немножко.
Конечно, сомнительное удовольствие, когда кто-нибудь припирается к тебе ранним-ранним утром и начинает донимать задушевными разговорами, и, возможно, не всякая дружба подобное испытание выдержит. Но их-то — точно выдержит. Лера всё поймёт, и не прогонит, и даже если рассердится, то не слишком. Ну, поворчит и повозмущается немного, а потом всё равно смирится.
Ведь ей даже просыпаться до конца не обязательно. Пусть и дальше дремлет, делая вид, что слушает и изредка что-нибудь… да хоть мычит, в знак поддержки и сочувствия. Постепенно же всё равно разгуляется и тогда можно будет поболтать по-нормальному, а, выговорившись, наконец-то успокоенно заснуть, никуда не уходя, вдвоём в одной кровати. Та большая, и места хватит.
Алина протопала к двери, осторожно приоткрыла её, выглянула в коридор. Как же тихо! На цыпочках прокралась до нужной комнаты, тихонько постучала, нажала на ручку, потянула на себя, прошептала в образовавшуюся щель:
— Лер, это я. Я захожу. Ладно?
Никто не отозвался: не согласился, но и не возразил. Алина зашла и тогда поняла, почему. Потому что в кровати, да и во всей комнате никого не было. Но ночью Лера точно не могла никуда уйти. Из дома. А вот из комнаты — да. И, если не в туалет или в ванную, то абсолютно понятно, куда. И совсем не на кухню, чтобы тайком что-нибудь схомячить из холодильника. Алина спустилась вниз и уверенно, хотя и по-прежнему стараясь оставаться неслышной, направилась в сторону кабинета.