Летом новая потеря: навсегда уезжал на Запад Василий Аксенов.
Потом…
«Буквально через несколько дней Василий позвонил нам из Парижа, – рассказывал Борис Мессерер. – Он хотел нас приветствовать звонком из свободного мира. Но в ту минуту, когда Белла взяла трубку, я увидел в проеме окна идущего по крыше художника Митю Бисти, моего соседа по мастерской. Он встал прямо перед окном и сказал:
– Умер Володя Высоцкий…
А в трубке слышался звеняще-бодрый голос Аксенова:
– Ну что у вас, Белка? Как дела?
– Володя умер, – Белла машинально повторила только что услышанные от Мити Бисти слова.
– Нет! – раздался чудовищный стон Аксенова. – Этого не может быть! Не может!
– Увы, но это так…»
Потом, попозже, чуть-чуть придя в себя, собравшись с силами и мыслями, Ахмадулина написала Аксеновым, Василию и Майе: «Смерть Володи (не знаю, что ужасней: быть вдали или совсем вблизи). Ужасное влияние этой смерти на всех людей и на ощущение собственной неиссякаемой жизни».
Гибель Высоцкого утвердила ее в мысли: «Уверена, что судьба поэта предопределена. Он так не случаен (впрочем, я думаю, что и никто на свете не случаен, всем судьбам есть объяснение), этот человек наиболее призванный к трагическому способу существования. Он, как правило, не задерживается на белом свете, и удел других спасти его, но обычно из таких попыток ничего не выходит…»
Ей не позволили прочесть стихи на похоронах Владимира Семеновича Высоцкого. Только на поминках…
Твой случай таков, что мужи
этих мест и предместий
Белее Офелии бродят
с безумьем во взоре.
Нам, виды видавшим, ответствуй,
как деве прелестной:
Так – быть? Или – как? Что решил ты
в своем Эльсиноре?
Пусть каждый в своем Эльсиноре
решает как может.
Дарующий радость, ты —
щедрый даритель страданья.
Но Дании всякой нам данной
тот славу умножит,
Кто подданных души
возвысит до слез, до рыданья.
Спасение в том, что сумели
собраться на площадь
Не сборищем сброда, бегущим
взглянуть на Нерона,
А стройным собором собратьев,
отринувших пошлость.
Народ – невредим, если боль о певце —
всенародна.
Народ, народившись, – не неуч,
он ныне и присно
Не слушатель вздора и не покупатель
вещицы.
Певца обожая – расплачемся.
Доблестна тризна.
Так быть? Или как? Мне как быть?
Не взыщите.
Люблю и хвалю не отвергшего
гибельной чаши.
В обнимку уходим – все дальше, все выше,
все чище.
Не скаредны мы – и сердца
разрываются наши.
Лишь так справедливо. Ведь если не наши,
то чьи же?
Уже 1 августа 1980-го, буквально через неделю после смерти Высоцкого, в Театре на Таганке Юрий Петрович Любимов экстренно собрал художественный совет. На повестке дня значился один вопрос – о будущем спектакле памяти Владимира Высоцкого. Идей выплескивалось много. Ахмадулина внимала каждой. Но только в конце заседания отважилась высказаться:
– Что бы вы ни решили, я предлагаю свое участие. В любой форме, которая вам понравилась. По просьбе консерватории я работала над текстом Шекспира для «Ромео и Джульетты» Берлиоза. И оказалось, что можно целеустремленно изменить текст. И получилось не кощунство. Шекспир это позволяет…
Ее услышала Алла Демидова, подчеркнув, что шекспировский «Гамлет» будет держать спектакль в память Высоцкого: «Если нам нужен кусочек маленький «Гамлета», мы его берем, а дальше идет импровизация открытым приемом, чтобы протянуть линию поколения…»
Ахмадулина тут же подхватила:
– В смысле голоса его. Все должны играть – чтоб на его месте остался пробел. Его место безмолвно – он отвечает шекспировским безмолвием. Текст могут сделать литераторы.
Как режиссер, Любимов ловит идею на лету: «Вы сказали, Белла, очень интересную мысль. Этим приемом можно довести до отчаяния». У Демидовой свое видение: «Это можно сыграть, если сначала будет его голос».
Но Белла Ахмадулина решительно возражает: «Не надо голоса. Пусть будет пустота. Бейтесь в нее – нет его». На ее стороне главный режиссер. Он размышляет вслух: «Это и есть – «распалась связь времен». Мы ищем трещины. Пустота. Мы ищем, чтоб хоть чем-то ее заполнить…»
Потом настала осень. 22 октября, как и договаривались, вновь собрался худсовет.
Прост путь к свободе, к ясности ума –
Достаточно, чтобы озябли ноги.
Осенние прогулки вдоль дороги
Располагают к этому весьма.
Грипп в октябре всевидящ, как господь.
Как ангелы на крыльях стрекозиных,
Слетают насморки с небес предзимних
И нашу околдовывают плоть…
Кроме театральных, участвовали приглашенные – композитор Альфред Шнитке, писатель Борис Можаев, философ и литератор Юрий Карякин, поэт Андрей Вознесенский, критик Наталья Крымова и, конечно, Белла Ахатовна с Борисом Мессерером.
Белла держала большую речь:
– Я думаю, что нам стало ясно только одно – спектакль должен быть. В нем должны участвовать друзья Володи, люди, которые его любили. Неизвестно, во что он расцветет. Но я знаю, чего в нем не должно быть. Во-первых, никакой расплывчатости идеи. Канва должна быть стройная и строгая до совершенной грациозности и до совершенной мрачности. Потому что есть много воспоминаний, анкет, и театр не может за ними тянуться и угнаться. Идея должна быть непоколебимым позвоночником. Абсолютно прямым и стройным. Какова она будет, не знаю. В ней не должно быть лишней разветвленности…
И еще про песни. Труппа будет сталкиваться с самым сладостным и самым обязательным соблазном отдать публике то, чего она, собственно, и ждет, – Володин голос. Но опять-таки в эту стройность решения входит точная мысль о мере участия Володиного голоса в спектакле. Потому что должна быть, как и всегда у «Таганки», суверенность театра, независимость вообще ото всего. Вы не можете отдать страждущей публике Высоцкого. Он – самая надрывная ее часть. Все равно будет недовольна, она придет спросить вас: «Где Он?» Так она и спрашивает.
А вы не можете сказать – где, потому что мы знаем только одно: он не пришел, потому что занят, занят настолько, что не смог сейчас прийти к Гамлету, занят своим вечным занятием…
Эту надрывность людей к Володиной памяти и Володиному голосу мы все так сильно ощущаем, терпим от нее, потому что они все ко всем нам приходят. Пишут юноши с наркотиками, рыдающие девушки – все это мы знаем, и ни в коем случае театр не может уступить свою изысканность рыдающей, страдающей и надрывно настроенной публике. Изысканное, строгое зрелище, совершенно строгое, абсолютно не умеющее угодить тем, кто хочет рыдать, страдать, говорить, что он «спился и пропел свой голос». Я только знаю, что эта суверенность художественная должна, несомненно, существовать. И обязательно это будет очень важная проблема – насколько Володин голос сможет заполнить собой спектакль. Потому что рано или поздно вы придете к тому, что обилие его голоса, нам доступное, еще никак не может быть решением того, что задумано.
Все, что говорилось о «Гамлете», мне кажется страшно плодотворным. Может быть, настойчивая мысль о «Гамлете», и особенно соединение идеи «Гамлета» и вообще того решения, которое уже в театре было, – оно, мне кажется, может навести на очень многие мысли. Во всяком случае, я, со своей стороны, это объединение мысли и попробую вам предложить. Во всяком случае, это такие глубины, которые могут облагодетельствовать грядущую идею.
Я не знаю пока, в прозе или в стихах, но хочу предложить свои варианты в связи с текстом Шекспира. Я поняла, что, хотя Володя в настоящее время в нашем сознании так нас волнует, мы должны уже холодно думать, – не об этом, а как бы о спектакле, который не может быть и не должен быть равен его судьбе, его личности и даже памяти о нем. Это все равно будет новое. И как соотнести одно с другим в спектакле о Володе – и целомудренность нашей любви, и память народа, и совершенно независимое театральное решение – вот это будет проблема.
Выслушав, Юрий Любимов склонил голову: «Я благодарю вас, Белла. Я совершенно согласен с вами…»
Позже Валерий Золотухин скажет: «Да, Гертруда, Полоний, Офелия, Клавдий, Гораций – все участники «Гамлета», непременно в персонажных костюмах, вызывают дух Гамлета-Владимира, и он отвечает нам оттуда либо песней, либо монологом, «мурашки по спине». Он живой, он только занят, «настолько занят, что не смог сейчас прийти к Гамлету, потому что занят своим вечным занятием», – укрепляла в нас веру в эту точную формулу будущего действа Белла Ахмадулина».
Путь спектакля к зрителю был долог и труден. Придирки, поправки, вопросы, доносы – им не было конца. Театр оказался на грани закрытия. Вместе с другими Белла Ахмадулина билась в запертую дверь. Она выступала уже как трибун, пытаясь доказать незримому врагу, что:
– Этот спектакль – некий художественный эксперимент. Не хочу, чтобы он плохо завершился. Я уже высказывала свое мнение о спектакле. Оно совершенно совпадает с моим обожанием театра, и мое мнение усугублено тем, что совпадает с общенародным мнением.
Похвалу артистам я могу сказать в другой раз, потому что я с ними встречаюсь. Юрия Петровича я тоже вижу довольно часто и могу сказать, что в последние дни он выглядит более уставшим, чем некоторое время назад. Здесь упоминались какие-то фигуры. Почему я никогда не скрывала своего лица, своего почерка? Где – они? Почему не удостоили своим присутствием ни режиссера, ни литераторов, которые пришли, видением своего лица, обнаружением своих фамилий?