Но это те же самые нервы, с которыми он сюда вошел, в этот павильон, переполненный чужими людьми. И вот он стоит в центре площадки, сильно поглупевший, сконцентрированный только на одной мысли: я должен сыграть, я должен сыграть потрясающе, сыграть гениально… А когда съемка начинается и актер краем глаза видит, что сидят люди, которые отвернулись, не смотрят, затаив дыхание, на него, он сатанеет… Я могу так говорить: когда я выходила на площадку в роли Валентины Ивановны, я чувствовала, что этих людей надо немедленно убить, выгнать отсюда. Я – пуп земли, мы святое творим, самое главное, единственный раз на свете, а они не глядят!.. Боже, какие сволочи, какой ужас! Мне плакать сразу хочется, я становлюсь ребенком, я еле сдерживаюсь…
– А эти люди, ты что, не слышишь, как они реагируют?.. Они считают тебя капризной зазнавшейся кинозвездой и тут же поднимают вой: что же ты рабочий класс-то не уважаешь? Как ты себя ведешь, а?!
– Ага, – согласилась Кира, – слыхала и похлеще… Теперь я понимаю, что этот процесс, прости за высокий слог, рождения образа у актера довольно мучительный, он такой болезненный. И для окружающих тоже. Это необходимый физиологический акт родов. Рождения образа, сцены, с криками, с внутренними нервами, со страхом ужасным, что вот не родится и не произойдет…
Она помолчала, а потом решительно сказала: «Знаешь, я больше никогда не буду сниматься в главной роли. Ну, разве что в эпизоде…»
Высоцкий захохотал:
– Ага, все-таки цепляет! Я ловлю тебя на слове насчет эпизода. Ангвальд сейчас затевает съемки одной картины, довольно любопытной…
– Кто-кто?.. Какой еще Ангвальд? Я не знаю такого…
– Ну, Юнгвальд-Хилькевич, Юра. Георгий, Жора, если хочешь. И знаешь ты его прекрасно! Он недавно сюда из Ташкента перебрался. А теперь скоро запускается. Я у него в главной роли. Фильм будет называться «Опасные гастроли». Представь: Одесса начала века, революционеры, подполье, биндюжники, море, варьете, любовные страсти-мордасти, цыгане, охранка… В общем, считай, я делаю тебе официальное предложение…
– Даже так? Я опять буду твоей возлюбленной?
– Ну, так ты ведь с Сашкой сейчас в разводе, – Высоцкий усмехнулся. – Пока что я сватаю тебя просто на съемки. Извини, невеста у меня там по сценарию уже есть…
– И кто такая, если не секрет?
– Не секрет: Лионелла Пырьева.
– Скирда?
– Ну да. Сейчас уже Пырьева.
– Ах, ну, конечно. И давно?
– Не очень. А эпизод для тебя мы уж как-нибудь подыщем. Или сочиним, в конце концов. Ну ты как, согласна?
– Договорились, – кивнула Кира, – сват… Ладно, пойдем потихоньку в «Куряж», завтра с утра съемки.
Ей показалось, что они даже сейчас, здесь, в этом задрипанном одесском кафе, все продолжают свой странный диалог из «Коротких встреч».
Но все-таки «В начале было Слово…».
На Одесскую киностудию Кира прибыла с «чемоданом», полным рукописей и идей. А оказалось, что они не имеют ничего общего с обычной, непридуманной жизнью.
«Когда я впервые приехала сюда, – позже рассказывала она, – первое, что меня поразило, – город, живущий без воды. Ее все время запасают, она стоит в ведрах, в тазах, ее отключают постоянно… Мне показалось удивительным и отсутствие воды, и равнодушие к тому, что происходит, эта привычность. Я стала думать, кто же этим занимается, кто за это отвечает?.. И мне захотелось сделать историю про молодую решительную женщину, которая заведует в городе всей водой, причем воды никогда нет. И у нее определенным образом все не ладится в жизни: приезжает и уезжает мужчина (а раз у него бродячая работа, то он, наверное, геолог)…
Потом уже возникли диалоги двух персонажей, этого геолога и Валентины. Я стала их приближать к каким-то реальным жизненным очертаниям. Стал получаться дуэт: женщина, работающая в горисполкоме, такого волевого, воспитывающего склада, и мужчина с непоседливым, цыганским характером. Написалась большая часть сценария – как любовный диалог двух сильных натур. Потом я случайно прочла небольшую повесть Леонида Жуховицкого «Дом в степи», и она сомкнулась с моим замыслом. Там тоже геолог, а героиня – официантка чайной, их взаимоотношения. Я предложила Жуховицкому: «Давайте соединим». Получился треугольник. И основное действие теперь происходило в том месте, где оказывался герой…»
Так начинались «Короткие встречи».
Двери в гостиницу, в среде одесских киношников именуемую «Куряж» (по примеру макаренковской колонии для беспризорников), практически круглосуточно были нараспашку. Этот двухэтажный особняк в стиле сталинского «барокко» на Пролетарском бульваре в начале 60-х годов прошлого века, по выражению начинающего сценариста Эдуарда Тополя, был «южным гнездилищем, в которое слетались после ВГИКа кинематографические птенцы, чтобы, оперившись на Одесской студии одним-двумя удачными фильмами, отправиться на «Мосфильм», «Ленфильм» и студию Горького уже матерыми кинематографическими орлами».
– …О, Володя, наконец-то. Заходи! – приветствовал своего соседа по крохотной, как пенал, комнатке считавший себя уже бывалым кинорежиссером Александр Муратов. – Ты куда запропастился? Ведь Генка Карюк сказал: «На сегодня – съемкам каюк». – Муратов улыбнулся удачной рифме.
– Да к морю ходил, – пожал плечами Высоцкий.
– Винца, чую, выпил, – предположил Муратов.
– Так, малеха.
– Так почему бы не продолжить?..
Муратову доставляло удовольствие рассказывать, что хотя с Кирой они уже развелись, но она упросила его приехать, помочь, так как ей тяжело и в кадре находиться, и общей съемкой заодно руководить. При этом Александр Игоревич снисходительно улыбался: «Что поделаешь, надо помочь молодому режиссеру. Не чужие люди все-таки. В Одессу буду наведываться еженедельно…»
Хотя самостоятельная Кира Георгиевна утверждала как раз обратное: «Когда начала снимать одна – сразу стало значительно легче…», не слишком жалуя консультантов-доброхотов.
В «Куряже» без умолку стрекотали пишущие машинки – шлифовались сценарии и перелицовывались заявки, наспех репетировались диалоги героев завтрашних эпизодов, звучали гитарные аккорды, раздавался хрустальный звон граненых стаканов и возникали скоротечные, ни к чему не обязывающие сердечные привязанности.
Найдя в Высоцком внимательного слушателя и как бы коллегу по перу, Муратов усердно потчевал соседа своими юношескими поэтическими опытами. Ностальгически вспоминал, что сам Михаил Светлов называл его, Муратова, «гениальным мальчиком» и благословлял в Литературный институт.
– И как, поступил? – уважительно интересовался Высоцкий.
– Да нет, в сочинении сделал 18 орфографических ошибок. Пришлось идти во ВГИК…
Высоцкий усмехнулся, потянулся за гитарой и запел:
Пили зелье в черепах, ели бульники,
Танцевали на гробах, богохульники…
– Володь, кстати, а что такое «бульники»? Бульоны какие-то, что ли?
– Какие бульоны? Ты смеешься, не слыхал никогда? Это мы так в детстве булыжники называли.
– Кстати, Володя, у меня для тебя еще рифмочка образовалась. У нас на Довженковской студии есть такие режиссеры – Шмарук, Левчук и Цыбульник. Последняя, кстати, женщина по имени Суламифь.
– И что?
– А ты вот когда этот куплет поешь про бульники, так у меня сразу просится – «ели бульники/ Левчуки, Шмаруки и Цыбульники».
– Не смешно, – поморщился Высоцкий. – Их ведь только ты знаешь… А богохульников у нас много…
Однако потом, торжествовал Муратов, видимо, в памяти у Володи это все же засело, и на съемках однажды у него вырвалось: «Ели бульники – Левчуки, Шмаруки… А…мать!»
Работать с Высоцким, вспоминал Александр Игоревич, было «как-то неестественно легко. Он все схватывал с полуслова. Если был согласен. А ежели нет, то тут же предлагал свой вариант. Когда ему возражали, говорил: «Ну ты же сначала посмотри!» И часто режиссер, посмотрев, соглашалась… Он не играл бытовые взаимоотношения, ему не нужны были всякие там актерские приспособления: «крючочки», «зацепки», «слушание партнера» и прочее. Он, если можно так выразиться, играл «атмосферу взаимоотношений», вернее, не играл, а создавал. И был, по большому счету, прав, ибо в реальной жизни мы слушаем друг друга, «цепляемся» друг за друга гораздо меньше, чем на экране. Он плевал на все это и оставался самим собой.
Каждый дубль – новый вариант. Даже очень внимательный оператор Геннадий Карюк иногда просто не мог сориентироваться и выпускал его из кадра. Они с Кирой были прекрасной актерской парой, играли в одном и том же натурально-ярком ключе, много импровизировали. Я часто не имел представления, где сказать «стоп». Если бы даже это была моя картина, я бы и то сомневался… А тут чужая: кто его знает, что имеет в виду хозяйка фильма…»
Карюк тоже не имел ни малейших претензий к исполнителю главной роли: «Володя удивительно чувствовал свет, камеру, ракурс – все чувствовал, все знал. Он кинематографист по своей сути. Для себя считал, чтобы камера была чуть ниже и левее относительно его, а свет должен падать справа сверху. И куда бы камера ни двигалась, Володя всегда оказывался в том ракурсе, который считал для себя наиболее выигрышным…
Двигался красиво, естественно. В тот период он ходил с тростью, очень органично и красиво ею пользовался. Ловко повернувшись вокруг своей оси, останавливал взгляд на собеседнике – слегка сверху с прищуром и с улыбкой на губах. И от этого сложного и в то же время простого по естеству движения он мне никогда не казался малорослым…»
От зоркого ока оператора не ускользало: «Это был праздник не только для нас, но и для самого Владимира Высоцкого. Встреча с Кирой Муратовой не прошла зря. Когда два таких ярких художника сотрудничают, возникает нечто большее».
Да и сама Кира Георгиевна как-то беспечно обмолвилась: «Сложно, очень сложно не влюбиться. Он замечательно поет, очень обаятельный, и нужно очень сильно держать себя в руках…»