1924
Deux Mondes в Париже торцом выходила в унылый бездонный внутренний двор у нас за окном. По ошибке мы искупали дочку в биде, потом она выпила джин с шипучкой, приняв напиток за лимонад, а на другой день сломала столик для завтрака.
В отеле «Гриммз-Парк» в Йере кормили козлятиной, а в горячем облаке белой пыли делалась ломкой и утрачивала присущий ей цвет бугенвиллея. У входа в парк и возле борделей слонялось множество солдат, слушавших патефоны-автоматы. Ночи, наполненные запахами жимолости и армейской кожаной амуниции, с трудом поднимались по склону горы и окутывали сад миссис Эдит Уортон[24].
На пляже Рул в Ницце мы решили, что разумнее снять номер без вида на море, что все смуглые мужчины – принцы, что даже в мертвый сезон нам всё это не по карману. Во время ужина на террасе в наши тарелки падали звезды, а мы, пытаясь почувствовать себя там уютнее, искали глазами знакомые лица людей с нашего парохода. Однако мимо никто не прошел, и когда подали filet de sole Ruhl[25] и вторую бутылку шампанского, мы остались наедине с темно-синим великолепием.
Hôtel de Paris в Монте-Карло напоминал роскошный особняк из детективного романа. Чиновники выдали нам всё: билеты и письменные разрешения, карты и странные, только что оформленные удостоверения личности. Сидя на солнце, уже получившем официальный статус, мы довольно долго ждали, пока они обеспечивали нас всем необходимым, чтобы мы смогли стать желанными гостями «Казино». Наконец, сделавшись хозяевами положения, мы властным тоном послали коридорного за зубной щеткой.
С глицинии во дворе Hôtel d’Europe в Авиньоне капала вода, грохот рыночных тележек возвестил о наступлении рассвета. В мрачном баре пила мартини одинокая дама в жакете и юбке из твида. В Taverne Riche мы встречались с французскими друзьями и слушали, как отражается от городских стен предзакатный перезвон колоколов. Над широкой спокойной Роной громадной химерой возвышался в золотистой дымке заката Папский дворец, а мы усердно бездельничали, сидя под платанами на другом берегу.
В «Континентале», что в Сен-Рафаэле, какой-то французский патриот, подобно Генриху IV, поил своих маленьких детишек красным вином, а поскольку в начале лета там убрали все ковры, эхо детских воплей протеста вносило приятное разнообразие в звон металлической и фарфоровой посуды. К тому времени мы уже могли распознать несколько французских слов и чувствовали себя своими в стране.
Hôtel du Cap в Антибе был почти безлюдным. Дневная жара застревала в полых бело-голубых кирпичах балкона, а мы сидели на больших кусках брезента, которые расстелили на террасе наши друзья, грели на солнышке свои загорелые спины и изобретали новые коктейли.
«Мирамаре» в Генуе украшал темную береговую линию гирляндами огней, а яркий свет окон гостиниц, расположенных в вышине, выхватывал из темноты очертания холмов. Мужчин, шествовавших вдоль нарядно украшенных аркад, мы принимали за непризнанных Карузо, но все они уверяли нас, что Генуя – деловой город, очень похожий на Америку и Милан.
В Пизу мы приехали ночью, и найти падающую башню нам удалось только на обратном пути, когда мы, уже покинув гостиницу «Роял Виктория», случайно проезжали мимо. Башня стояла в чистом поле, совсем одна. Река Арно была грязной и привлекала гораздо меньше внимания, чем в кроссвордах.
В римском отеле «Квиринал» умерла мать Мэриона Кроуфорда[26]. Все горничные помнят об этом событии и рассказывают постояльцам, как потом застилали весь номер газетами. Гостиные герметически закрыты, а окна не открываются, потому что вплотную к ним стоят кадки с пальмами. Англичане средних лет клюют носом в спертом воздухе и грызут несвежий соленый арахис со знаменитым гостиничным кофе, наливая его из большого, как каллиопа[27], аппарата, полного кофейной гущи и напоминающего стеклянные шары, в которых при сотрясении поднимается снежная буря.
В римском Hôtel des Princes, где нашей насущной пищей был сыр Bel Paese c вином Corvo, мы подружились с хрупкой старой девой, которая намеревалась оставаться там до тех пор, пока не дочитает трехтомную историю семейства Борджиа. Простыни были влажные, а ночи то и дело оглашались храпом соседей, но нам было всё равно, ведь мы в любую минуту могли вновь спуститься по лестнице и выйти на любимую Via Sistina, вдоль которой цвели жонкилии и просили подаяния нищие. В то время мы были слишком высокомерны, чтобы пользоваться путеводителями, и хотели отыскать развалины без посторонней помощи, что и сделали, когда нам надоели рыночные площади, ночная жизнь и сельская местность. Замок Святого Ангела понравился нам благодаря непостижимому единству его круглой формы, реке и обломкам, разбросанным вокруг его основания. Просто дух захватывает, когда в римских сумерках вы блуждаете между столетиями, а при виде Колизея вновь обретаете чувство пространства и времени.
1925
В нашей гостинице в Сорренто мы увидели тарантеллу[28], причем настоящую, а раньше мы видели великое множество хитроумных переделок…
Южное солнце вогнало в дремоту весь двор «Квисисаны». Под высоким кипарисом пытались бороться с сонливостью странные птицы, а Комптон Маккензи[29] объяснял нам, почему он живет на Капри: у англичан должен быть остров.
«Тиберио» – белоснежный отель, построенный на высоком месте и украшенный фестонами вдоль основания, вровень с округлыми крышами Капри с их углублениями – водостоками на случай дождей, которых никогда не бывает. Мы поднимались к отелю по темным извилистым улочкам, где ютились рембрандтовские пекарни и мясные лавчонки; потом мы спускались обратно и вновь окунались в мрачную языческую истерию Пасхи на Капри, символизировавшую воскрешение народного духа.
Когда мы вернулись в Марсель – снова проездом на север, – яркое солнце над оживленным портом побелило приморские улицы, и в маленьких кафе на углу пешеходы весело обсуждали ошибки в пароходном расписании. Это биение жизни нас чертовски порадовало.
Гостиница в Лионе выглядела старомодной, и там никто никогда не слыхал о картофеле по-лионски, к тому же нам так надоели туристические поездки, что мы бросили там свой маленький «Рено» и в Париж отправились поездом.
Номера в отеле «Флорида» расположены наискосок друг от друга; с карнизов для занавесок сошла позолота.
Несколько месяцев спустя мы вновь отправились в путь, решив поездить по югу страны; в Дижоне мы ночевали вшестером в одной комнате (отель «Дыра», пансион от двух франков, льющаяся вода), потому что больше ночевать было негде. Наши друзья считали, что это их слегка компрометирует, но храпели до самого утра.
В городке Сали-де-Беарн, в Пиренеях, мы лечились от колита, главной болезни того года, и отдыхали в отеле «Бельвью», в номере, отделанном белой сосной и освещенном бледным солнцем, которое катилось вниз с Пиренеев. На камине в нашем номере стояла бронзовая статуя Генриха IV: в этом городке родилась его мать. Заколоченные досками окна «Казино» были заляпаны птичьим пометом – прогуливаясь по застланным туманом улицам, мы купили трости с пиками на конце и были слегка разочарованы во всём на свете.
На Бродвее приняли нашу пьесу, и киношники предлагали шестьдесят тысяч долларов, но к тому времени мы сделались хрупкими, как фарфоровые статуэтки, и казалось, что всё это не имеет большого значения.
Когда курс лечения закончился, взятый напрокат лимузин довез нас до Тулузы, кренясь на сторону при объезде серой стены Каркассона и разогнавшись на протянувшихся вдаль незаселенных равнинах Кот-д’Аржана. Отель «Тиволье», нарядный с виду, был совершенно заброшен. Желая убедиться, что в этом мрачном склепе еще продолжается жизнь, мы то и дело вызывали звонком официанта. Он возмущался, но приходил, и в конце концов мы вынудили его принести нам так много пива, что оно усугубило мрак.
В отеле «О’Коннор» мерно покачивались в гостиничных креслах, благоразумно убаюкивая свое прошлое, старые дамы в белых кружевах. Зато в кафе, расположенных на Английской набережной, по цене портвейна подавали синие сумерки, а мы танцевали местное танго и смотрели, как трясутся от холода девушки в платьях, подходящих для отдыха на Лазурном берегу. Мы с друзьями направились в ресторан «Перрокет», одна из нас – с голубым гиацинтом, другой – со скверным характером, из-за которого он купил тележку, полную жареных каштанов, и тут же щедрой рукой распространил их теплый, пригорьковатый аромат по всей холодной весенней ночи.
В грустном августе того года мы съездили в Ментону, где заказали буйабес в похожем на аквариум павильоне у моря напротив гостиницы «Виктория». Холмы серебристо-оливкового цвета своими очертаниями идеально подходили для обозначения границы.
Покидая Ривьеру после третьего лета, мы заглянули в отель «Континенталь» в Канне навестить знакомого писателя. Он гордился тем, что самостоятельно принял решение взять себе черную дворнягу. У него были хорошенький домик и хорошенькая жена, и мы с завистью смотрели на его удобные предметы обихода, благодаря которым складывалось впечатление, будто он удалился от мира, хотя на самом деле он всегда воспринимал внешний мир по-своему, ограничивая его влияние.
Вернувшись в Америку, мы поселились в гостинице «Рузвельт» в Вашингтоне и навестили одну из наших матерей. Хлипкие однотипные гостиницы серийного производства вызывали у нас такое чувство, будто, живя в них, мы занимаемся профанацией – мы покинули клинкерные мостовые[30] и вязы Вашингтона с его разнородными качествами и продолжили путь на юг.
1927
Путь до Калифорнии очень далек, к тому же по дороге приходилось поворачивать такое множество никелированных ручек, избегать стольких технических новинок, взывать к помощи такого количества кнопок – короче, встречалось так много непривычного и так много «Фреда Харви»