о охранения, вынесенными вперед, и первой линией наших траншей. Отсюда хорошо просматривается вражеская укрепленная полоса.
В окопах слышна немецкая речь, порою можно невооруженным глазом рассмотреть чужие лица: кое-кто из солдат обеих сторон знает друг друга в лицо. Появление офицера во вражеской траншее засекают по щелканью солдатских каблуков, отрывистой команде. И начинается потеха.
Гранатометчики бросают «лимонки». Гитлеровцы отвечают гранатами на длинных деревянных рукоятках. Наши наловчились «возвращать» их обратно, хватая на лету за рукоятки. Короткими очередями бьют пулеметы, затем надолго устанавливается затишье. Особенно угнетает оно снайперов: в тишине одиночный выстрел отдается громом, его легче засечь врагу.
Бойцы нам обрадовались: теперь дело пойдет веселее. И действительно, уже в первые дни появления на передовой снайперы отучили врага от беспечности. Когда Клава Маринкина меткой пулей сняла немецкого офицера, противник перестал нахально, в полный рост, ходить по траншеям, не высовывался больше, чтобы посмотреть, что творится у нас.
На каждый удачный выстрел враг огрызался ожесточенным пулеметным огнем, делал минометные налеты по окопам, по батальонным тылам. Особенно усердствовали вражеские минометчики на рассвете, когда мы шли на передний край, и по вечерам, во время нашего возвращения с передовой.
Только стихнут разрывы, гитлеровцы кричат из своих окопов, не рискуя, однако, высунуть носа:
— Иван, поел борща?
Тут наши артиллеристы дают врагу «прикурить», настает очередь бойцов спрашивать:
— Что, фриц, напился кофию? С горячими блинцами.
Во время наступления ребята из первой роты нашли в сожженной немецкими факельщиками деревне старинный граммофон с трубой. Солдаты таскали его за собою по дорогам войны, берегли как зеницу ока немногочисленные пластинки. Была у них запись песни про Стеньку Разина. Гитлеровцы не раз слышали ее в ночной тишине, даже пробовали заказывать «на бис».
— Иван, давай «Вольга, Вольга»!
— Ишь, чего захотел, фриц! Не видать тебе нашей Волги, как своих свиных ушей.
Если бойцы ставили пластинку, фашисты пытались подпевать на своей стороне: «Вольга, Вольга, мать родная, Вольга германская река…» Серчали не только стрелки, но и минометчики. Огневой хор заглушал непрошеных певцов с Рейна и Майна.
После передовой особенно уютной казалась теплая, освещенная «фигасиком» из снарядной гильзы землянка. Заходили гости, наши украинки веселели в окружении земляков. Сашенька и так никогда не скучала, а Прядко, кажется, даже помолодела и похорошела в батальоне. Чаще обычного смеялась, охотно затягивала с подружкой про «садок вишневый коло хаты». Воины-украинцы согласно вторили им.
— Чи е, дивчата, що краще украинських писень, нашой мовы! — Клавдия Прядко победно оглядывала нас.
Певучий украинский язык нравился мне и раньше, я пыталась укрепить свои познания, благо в учителях отказу не было. И другие девушки усваивали кое-что из речи своих подруг. Но стоило одной из нас произнести на ломаном украинском языке «травка зеленеет» или «теленочек беленький», как вся наша многолюдная «хохляндия» каталась по нарам от хохота.
В батальоне до нас была одна девушка — тихая, скромная медицинская сестра Таня. Уроженка Калининской области, она не захотела покинуть часть, когда освободили ее родную деревню. Воины любили девушку, звали «наша Танюша». Она особенно обрадовалась снайперам, так и прилепилась к нам.
А мы порою скучали по своим — по комбату Рыбину, по замполиту Булавину, по знакомым бойцам и командирам. Да и тоска по дому сжимала сердце. В такие минуты особенно дороги письма. Для меня лично ни отдых, ни чистая постель, ни кино по вечерам не могли сравниться с тем радостным мигом, когда почтарь вручал толстую пачку писем, пришедших на мое имя! Читаешь про себя, потом — Клаве, потом — вслух — подругам…
Коротки мамины послания, написанные к тому же чужою рукой, но стоит прочесть: «Наш цех, слава богу, перевыполнил план», как воочию представляешь себе черные дымы бесчисленных заводских труб Мотовилихи, бессонной уральской кузницы. Катят по дороге новенькие пушки — это мой Урал шлет привет фронту! Гремят во вражеском тылу разрывы наших снарядов — мой Урал голос пробует! А уж как обрадуешься, разволнуешься, встретив в пополнении уральца! Откуда родом, далеко ли это от Перми, от красавицы Камы? И где бы ни жил до войны солдат — в степях перед Уральской грядой или в горном Зауралье, — все равно свой, почти родня.
Снайпер Ганночка сообщил землячкам, что их «хозяйство» скоро переберется в район… В какой, было замазано черной тушью: письма проходили военную цензуру. Но мы и так знали, какое слово там стояло: Невель.
Тихая Лида Ветрова забивалась с письмом куда-нибудь в укромный уголок, глаза ее блестели. Чужую тайну все уважали, тем более что никакой тайны и не было. Мы же видели, на кого чаще других поглядывала она, с кем дольше всех прощался артиллерийский командир Шор, покидая нашу землянку.
А Зоя Бычкова призналась мне, что однажды, не выдержав, написала замполиту. Наверное, письмо было глупое, сетовала Зоя, если Булавин не ответил. Я успокаивала подругу: не до писем ему, хватает и других забот в канун наступления. Зоя поддакивала, а ночью вздыхала, ворочаясь на нарах.
Трудно, тоскливо в чужом батальоне без писем! А еще я сильно тосковала по… цветам. Да, да, все лето в нашей землянке на столе стояли цветы; я ухитрялась нарвать их по пути с передовой. А в здешней голой ложбине даже желтая сурепка не растет. Снайперский дом чем-то померк для меня…
В полку жил немец-перебежчик, антифашист, «антифа», как звали его офицеры. Он ходил в шинели мышиного цвета и в красноармейской пилотке без звездочки. Девчата, столкнувшись с ним в траншее впервые, вскинули было винтовки. Бойцы успокоили: «Это не ихний фриц, это наш Вальтер!»
Вальтер часто появлялся на переднем крае и через рупор рассказывал своим соотечественникам, почему перешел к русским и как ему здесь живется. Читал по-немецки свежие сводки Совинформбюро, в которых говорилось, как советские части теснят гитлеровские армии на юге. Рано или поздно, убеждал он, Гитлеру все равно капут. Пусть камрады поскорее опомнятся, бросают оружие, сдаются в плен. Отсюда короче путь до фатерланда.
Немецкие солдаты слушали внимательно, никто не стрелял. Зато, если в окопе показывался офицер, раздавалась яростная команда: «Файер!» — и поднималась трескотня. Как только бесстрашный Вальтер оставался столько времени живым? Железный рупор, с которым он выползал на «нейтралку», был весь в пробоинах.
Однажды командир роты Кусков, большой шутник, взял у Вальтера рупор, чтобы разыграть приехавшего в батальон капитана интендантской службы полка. Кусков забрался на высотку между ротой и штабом батальона и давай «агитировать» капитана на немецком и русском языках. Называет его по фамилии и должности, предлагает переходить на сторону фашистов, сулит неземные блага в гитлеровском «рейхе».
Растерянный, перепуганный до смешного капитан бегом бросился в штаб батальона доложить о неслыханном ЧП. Больше всего изумило снабженца то, что немцы знают не только его фамилию, но и служебные обязанности. Кусков, потайной тропкой добравшийся до штаба раньше его, невозмутимо объяснял:
— Чего удивляешься, капитан? Немецкая «рама» с утра над нами висит, небось еще и сфотографировала тебя с воздуха. Все же новый человек на передке, редко среди солдат появляешься! А что фамилию твою знают — совсем просто. Почаще ходил бы по окопам, послушал бы, как честят тебя бойцы. Зима на носу, а ватников нет — это раз! К осени сапоги не починены — это два! — Он загибал пальцы один за другим. — Не только тебя — даже, прости, мамашу твою бойцы поминают недобрым словом.
Капитан понял намек, молча проглотил обиду. Уехав в полк, он долго не показывал носа на передовой. Однако мастера-сапожника сразу прислал. А вскоре солдаты получили ватники и теплые брюки.
Мы уже стали привыкать к жизни в батальоне, сдружились с людьми, как пришло время прощаться. И хотя нас ждал кратковременный отдых в запасном полку, не одна Прядко проронила слезу, прощаясь с гостеприимными хозяевами. Медсестра Таня горько плакала, провожая снайперов: опять ей оставаться одной среди мужчин. Бойцы просили нас поскорее вернуться обратно.
Бой за Невель
Еще на отдыхе из писем стало известно: родная 21-я гвардейская дивизия отличилась в боях за освобождение Невеля.
За два года оккупации гитлеровцы превратили небольшой городок в сильный узел обороны, один из углов стратегического треугольника: Великие Луки — Новосокольники — Невель. Через город проходил железнодорожный путь на Ригу, здесь было скрещение шоссейных дорог. По ним немцы могли перебрасывать войска и технику из группы армий «Север» в «Центр». Разведка доносила: летом в Невель приезжал Гитлер (если, конечно, это не был один из его двойников) инспектировать войска.
Утром шестого октября сотни орудийных стволов, нацеленных на вражеские укрепления, одновременно открыли огонь. Ударили штурмовые роты, и на стыке между армиями, где оборона у гитлеровцев была слабее, наметился прорыв. Расширяя его, вперед устремилась механизированная группа, настоящий стальной таран из танков, самоходных орудий и артиллерии — противотанковой и зенитной. Воины 21-й гвардейской дивизии, посаженные на броню танков и в автомашины, закрепили успех операции: к середине дня Невель был освобожден.
Забрызганные грязью танки настолько неожиданно ворвались в город, что немецкий регулировщик на перекрестке, не разглядев звезды на башнях, дал отмашку флажком: путь свободен! На здании комендатуры развевался флаг со свастикой, головной танк, развернув пушку, в упор ударил по дому. Десантники, попрыгав наземь, расстреливали гитлеровцев, которые выскакивали из окон, пытаясь огородами уйти к реке. Пировавших в ресторане фашистских офицеров автоматные очереди косили прямо за столиками.
Во время уличных боев батальон потерь не понес. Лишь комбат Рыбин, первым спрыгнувший с головного танка, был ранен в шею немецким регулировщиком. Это был последний выстрел фашиста.