А дух неприступен. Дух не подвержен больше никаким изменениям. Дух отвердел в неопровержимой системе новых взглядов и убеждений. Время метаморфоз духа прошло. Поиски мировоззрения завершены.
Беззащитна только плоть.
И плоть взрывается…
А внешне все выглядит самым невинным образом. По дороге из Кларана он пересекает на пароходе Женевское озеро. Дует легкий ветер. Стоя на корме, Жорж оживленно разговаривает с политическим эмигрантом из России Матевосом Шахазизяном, которого часто видел на своих лекциях. Матевос яростно ненавидит все нации, ранее угнетавшие и продолжающие угнетать его родину. Георгий Валентинович, смертельно уставший после уроков в Кларане, тем не менее всю дорогу упорно спорит с Шахазизяном, разбивая одну за другой все националистические позиции своего темпераментного собеседника.
Над озером моросит мелкий дождик. Жорж поднимает воротник, но с кормы не уходит.
— Значит, ты считаешь, товарищ Плеханов, что среди турок, зарезавших столько армян, у меня могут быть товарищи по классу?
— Конечно, могут. Армяно-турецкая вражда всегда была делом рук имущих слоев населения с обеих сторон. Твои постоянные враги — это и богачи турки, и богачи армяне. А каждый бедняк турок всегда был и будет твоим братом.
Дождь кончился, но ветер продолжает играть волнами. Пароходик медленно тащится через озеро, уныло шлепая по воде своими допотопными колесами.
— Значит, если человек бедный, — удивленно смотрит на Георгия Валентиновича своими огромными черными глазами Матевос Шахазизян, — то тогда и армянин человек, и турок человек?.. И даже курд?!
— Непременно! Разве ты забыл одно из самых главных положений марксизма — пролетарии всех стран, соединяйтесь?
Матевос озадаченно моргает глазами, морщит лоб, и вдруг широкая, счастливая улыбка озаряет его лицо.
— Значит, чтобы победить капиталистов, пролетарии разных стран должны резать не друг друга, а своих буржуев?
— Молодец! Сразу понял самое главное!
— Товарищ Плеханов, дорогой, дай скорее поцелую!..
Вечером Жорж рассказал домашним в лицах об этом замечательном разговоре на пароходе. Розалия Маркович хохотала до слез, когда муж показал, как, бешено закричав на все Женевское озеро «Змерть капиталу!», Матевос бросился обнимать его, Плеханова.
После двенадцати часов, уложив всех спать, Георгий Валентинович сел за статью о Лассале для польского социал-демократического журнала. Работалось необыкновенно споро, Жорж видел перед собой лохматое, чернобородое лицо Матевоса, и ему казалось, что он пишет статью одновременно и для польских читателей, и для армянина Шахазизяна на одном, понятном рабочим всех стран и национальностей языке.
А к утру его начали беспокоить боли в груди. Разбуженная кашлем мужа, Розалия Марковна вышла из комнаты, где спала вместе с детьми.
— Что с тобой? — тревожно спросила она. — Ты простудился?
Жорж бросил на нее мгновенный взгляд. Глаза его лихорадочно блестели.
— Роза, статейка, кажется, удалась!
— Тише, разбудишь девочек…
— Змерть капиталу!!
Розалия Марковна быстро подошла к письменному столу.
— Сколько ты написал страниц?
— Двадцать восемь — каково, а?
— На сегодня хватит, ты не спал уже целые сутки.
— Хорошо, хорошо, вот только прочитаю все еще раз…
— По-моему, надо измерить температуру…
— С превеликим удовольствием! Я просто мечтаю сделать это. Но только если получу градусник, ясновельможная пани, из ваших бесценных ручек…
Температура была 38,6. Розалия Марковна немедленно уложила мужа в кровать. Кашель усиливался. Днем пришел знакомый врач и определил простуду. Георгий Валентинович рвался подняться и снова сесть за статью о Лассале. Но Розалия Марковна понимала — дело обстоит гораздо серьезнее, чем обыкновенная простуда.
Через два дня другой врач, более опытный, нашел у Плеханова сухой плеврит.
Болезнь прогрессировала с какой-то невероятной стремительностью. Кашель сделался почти непрерывным. Георгий Валентинович задыхался. Температура, несмотря на все принятые меры, твердо держалась в районе сорока градусов.
Плеханов сильно похудел, лицо его осунулось, глаза ушли под лохматые брови глубоко и печально.
Розалия Марковна, встревоженная не на шутку, попросила одного из своих университетских преподавателей, профессора Цану, собрать консилиум.
Профессор, испытывая либеральные симпатии к русской революционной эмиграции и зная, что материальное положение семьи Плехановых оставляет желать много лучшего, согласился провести консилиум бесплатно.
Консилиум долго не мог собраться. Местные женевские профессора не понимали — почему они должны консультировать русского без всякого вознаграждения?
Наконец, усилиями Цану доктора все-таки собрались. И прежде всего их поразила сильнейшая степень истощенности организма больного. Почтенные, румяные, седобородые медики с удивлением смотрели на землистое лицо русского эмигранта, утонувшее в подушках.
После первого же знакомства с анализами врачи быстро и многозначительно переглянулись. Зашелестели холодные латинские фразы. Розалия Марковна, услышав их, побледнела.
Анализы повторили.
Диагноз был единодушным — скоротечная чахотка.
Профессор Цану, не глядя на рыдающую Розалию Марковну, тихо сказал, что мужу ее осталось жить не более шести-семи недель…
Глава одиннадцатая
1
— Роза, пить…
— Жорж, это не Роза, это я, Вера Ивановна… Вот вода.
— Роза, воды…
— Жорж, милый, это я — Засулич. Пейте осторожно, маленькими глотками…
— Роза, пить, скорее!..
— Жоржинька, дорогой, неужели вы не узнаете меня?!. Это же я — Вера, Вера, Вера!..
— Зачем — вера?.. Кому — верить?.. Для чего? Дайте хотя бы воды…
— Жорж, вы уже целый стакан выпили, больше нельзя…
— Кусок льда… очень прошу… пожалуйста…
— Господи, он ничего не слышит!
— Русского льда дайте… снегу… В России много снегу… У нас в Липецке большая зима, длинная… Россия большая… а здесь только слякоть… лужи и дождь… Скверно, плохо… Окно открыть… дышать нечем… где Вера Ивановна?..
— Я здесь! Я здесь!
— Все, конец… Как глупо… Тени, тени… В минерально-химическое царство… ухожу… Прощайте… Надо прощаться… Позовите детей… Нет, оставьте с Розой, вдвоем… Роза, прости… вспоминай… Мама, прости… И вы, папенька…
— Жорж, Жорж! Я Вера Ивановна!..
— Как жалко… Ничего не сделано… Только начато…
— Плеханов, не уходи! Не умирай!! Мне нечего будет делать на земле без тебя!..
— Кто плачет?.. Дождь… соленый… А умирать не надо, правильно, надо жить… Кто это? Вера Ивановна, вы?
— Господи, наконец-то!! Это я, это я! Жоржинька, милый, вы слышите меня?
— Темно, душно… А где Роза?
— Она рядом, лежит в соседней комнате…
— Ей плохо?
— Сейчас уже лучше.
— Верочка, откройте окно…
— Все окна открыты…
— Вера, как я рад вас видеть… Вы со мной!.. Вера… Надо верить, надо верить…
— Все будет хорошо, Жорж… Вы поправитесь, вы уже выздоравливаете…
— Нет, Вера, я скоро умру… Я все знаю… От этого не выздоравливают…
— Господи, какие глупости вы говорите, Жорж! Просто стыдно слушать…
— Вера, Вера, какое вы все-таки смешное и наивное существо… Смерть рядом стоит, я вижу ее, вот она… не надо обманывать себя…
— Жорж, повторяйте за мной — Вера, Вера, Вера…
— Зачем?
— Повторяйте!!
— Вера… Вера… Вера…
— Надо верить Вере… Я выздоровлю, я поправлюсь…
— Смешно…
— Жорж, повторяйте — умоляю!
— Надо верить Вере… Надо бы, конечно, верить Вере Ивановне Засулич, что я поправлюсь, но увы…
— Никаких «увы»!.. Соберите всю свою волю, Жорж… У вас же огромная воля… Вам предстоит еще многое сделать, мы же действительно только начали…
— Природа не признает субъективных усилий, Вера. Природа всегда берет свое…
— Вера, Вера, Вера… Надо верить Вере…
— Вера, Вера… Надо верить… Сударыня, позвольте, да вы просто смешите меня…
— Жоржинька, дорогой, смейтесь надо мной сколько угодно!.. Я буду специально смешить вас. Ну, повторяйте за мной: ха-ха-ха.
— Ха-ха-ха…
— Прекрасно! Замечательно! Великолепно!.. Жорж, хотите бульону? Отличный куриный бульон. Хотя бы две ложки, а?
— Бульон?.. Мда-а… Ну что ж, две ложки, пожалуй, можно…
— Вера Ивановна…
— Да, Жорж…
— Сколько сейчас времени?
— Половина третьего.
— Дня?
— Нет, ночи…
— А почему вы не спите?
— Я сплю.
— Сидя?
— А я люблю спать сидя.
— Тогда и я встану… У меня, знаете ли, статья о Лассале для польского журнала не окончена. Надо бы поработать…
— Жорж, если вы сейчас же не ляжете, я позову Розу…
— Ложусь, ложусь… Верочка, скажите — Роза была вчера на занятиях в университете?
— Была.
— А кто же сидел с детьми?
— Аксельрод.
— Павел? Он разве был здесь?
— Да, два дня. Уехал вчера вечером.
— Целых два дня? А почему я не видел его?
— Вы… задремали, когда он приехал…
— Задремал на два дня?
— Вам нездоровилось, и мы решили не беспокоить вас…
— То есть я опять потерял сознание, и на этот раз на два дня, не так ли?
— Ну, не совсем на два…
— Вера Ивановна, а сколько дней сидите около моей кровати вы? Только честно.
— Жорж, вам вредно так много разговаривать…
— По моим подсчетам, дней двенадцать, тринадцать… Вы примчались сюда через сутки после консилиума… Значит, прошло уже две недели из шести, отпущенных мне этим ветеринаром профессором Цану…
— О чем вы говорите, Жорж? Какие шесть недель?
— Не надо, Верочка… Я слышал профессорский диагноз в разговоре Цану с Розой. У меня, знаете ли, прекрасный слух. Мне бы на трубе в оркестре Мариинского театра играть, а я в социал-демократы подался…
— Вы ничего не могли слышать.
— Чахотка есть чахотка. Тем более скоротечная. Папенька от чахотки умер. И маменька тоже. Так что имеются все данные. Наследственное, как говорится, предрасположение.