Отец и Арсений Михайлович шли далеко позади, и паренек лишь изредка слышал их. Он все еще досадовал, что отец взял на охоту этого Арсения Михайловича. Паренек и раньше-то недолюбливал его. Может быть, потому, что когда отец шел на охоту с Арсением Михайловичем, он не брал мальчика с собой. Арсений же Михайлович вечно опаздывал, появлялся, когда отец, исчерпав терпение, уже стоял на улице, у ворот, во всем снаряжении, и паренек досадовал вместе с ним, а может быть, больше его. Если Арсений Михайлович являлся вовремя, он обязательно что-нибудь забывал и приходилось искать это забытое. Так, однажды он пришел без патронташа, в другой раз забыл дома ружье, в третий - не надел сапоги - явился в штиблетах (ну-ка, попробуйте в штиблетах по апрельскому лесу). Почти всегда, придя к ним домой, Арсений Михайлович плачевно морщился и просил соды - у него постоянно была изжога, - отец рылся в шкафу среди пузырьков, ругался, почему Арсений Михайлович не носит соду с собой, раз она ему так нужна, и, когда они, наконец, собравшись, уходили, мальчик испытывал большое облегчение. Только одно удерживало паренька от проявлений непочтения к Арсению Михайловичу - он был фронтовым товарищем отца и, кроме того, - учителем. Учителем математики. По алгебре и геометрии у паренька было куда как худо… Арсений Михайлович любую задачу решал быстр® и уверенно. Трудных задач для него не существовало. В остальном Арсений Михайлович казался робок, целиком подчинён отцу, неуклюж, смешон и, не будь у него этого пенсне, казался бы даже молчаливо глупым,
Часа через полтора ходьбы мальчик устал, и голоса Арсения Михайловича и отца приблизились, стало слышно их шаги, и в это время впереди открылась не то широченная трасса, не то выборочная старая лесосека. Осинник метра в три-четыре высотой сплошь покрывал ее, а в самом осиннике чернело несколько отдельных елей. Паренек знал это место. Здесь всегда была хорошая вальдшнепиная тяга, и, едва подумав об этом, он тотчас увидел, как навстречу ему, низко над осинами, летит крупная - так показалось - птица с длинным опущенным клювом. Она пролетела низко и безбоязненно, он вспомнил про ружье, когда Птица была уже далеко и лишь донеслось ее глухое покрякивание.
- Вальдшнеп же! Что не стрелял! - окликнул отец.
Но мальчик только сконфуженно махнул, отвернулся. Он и сам не знал почему… Просто так. Смотрел…
- А хорошо он налетал-то! Чисто, - оживленно говорил отец, подходя. - Давайте-ка здесь зарю постоим. - И тотчас начал снимать свой тяжеленный рюкзак, где всегда было все нужное и даже не очень нужное в лесном походе. Отец к охоте готовился обстоятельно, предусмотрительно.
- Тогда… Я вот тут… Тут останусь, - как всегда отрывисто сказал Арсений Михайлович и протер платком пенсне. Надевая его, он всегда разевал рот, отпячивал нижнюю челюсть. Но лицо его тотчас становилось замкнутым, а глаза - прищуренно зоркими.
Отец заспорил было, что на дороге стоять незачем, потом усмехнулся, указал сыну направо - вдоль осинника, а сам, взяв свое тяжелое ружье - бескурковый зауэр (такого ружья, по мнению отца, любившего все добротное и исключительное, конечно же, ни у кого не было), пошел вверх по склону вдоль осинника, куда улетел и вальдшнеп.
- Подальше отойди! - донеслось до паренька. Но он и сам этого хотел - стоять на тяге одному.
Он спустился вдоль осинника до сырой мелкой лощины, огляделся и встал у широченного черного пня, обросшего брусничником. Пень остался от старого леса и, по-видимому, от лиственницы - иначе не был бы так огромен и крепок, лиственница как дуб, лишь чернее от дождей и времени. В лощине было тепло, остро пахнуло в нос весенним духом оттаявшей земли, пня, осин, старых листьев и свежих почек. «Подснежниками пахнет!» - вспомнил мальчик и опять благодарно огляделся, прислушался. Охотничий азарт томил его. Но теперь паренек был один и ему было немного боязно, как-то глухо.
Уже стемнело внизу, и уже повторялся в стынущем лесном оцепенении рассыпчатый свист ночницы-зарянки. Она пела в глубине осинника с завораживающими переливами. Может быть, она сидела на одной из темных одиноких елей. Мальчик слушал. Далеко в чаще откликался зарянке еще кто-то похожим переливчатым юрчаньем. Мальчик знал зарянок и подумал, почему эти большеглазые птички с подпаленным оранжевым зобиком прилетают именно сюда, в этот глухой осинник, как находят его среди бесконечных пространств и лесов и что заставляет их быть тут всякую весну, петь на ночной заре, словно бы в какой-то жалобно-прекрасной отрешенности и безвестности.
Цы - цвинь - цвинь - тюрьл-юю - и.
И тишина…
Цыть - цвинь - цинь - тюрьлью- ю ю - и.
И мальчик подумал, что без этого лесного голоса, пожалуй, не было б здесь ощущения весны, потаенной жизни, дремотного и невидного пробуждения во всем, что так волновало и настораживало его, а были бы тишина и одичание. Хорошо, что зарянки поют. И еще он подумал, если налетит вальдшнеп, искать его будет почти невозможно - так быстро темнеет и хорошо видно только вверху- по голым и розовым макушкам осин, а внизу - уже сине, фиолетово, лишь нестаявший снег сереет кое-где.
Вальдшнепов не было. Мальчик взобрался на пень - так показалось удобнее, светлее и тверже стоять. Вздрогнул - вблизи оглушительно грохнуло: бац-бац! Палил Арсений Михайлович. Спустя короткое время в лощине потянуло тяжелым пороховым дымом - запахом охоты и подстреленной птицы. И снова там сдвоило: бум-бум! - даже было видно огонь.
«Хорошее место захватил, - с противной самому себе завистью подумал паренек. - Дублетом жарит… Конечно, убил. Наверное, двух уже… - И тотчас вспомнил, как отец однажды двумя выстрелами сбил двух вальдшнепов, гнавшихся друг за другом.- Хорошее место… Там бы и стоять… Вальдшнеп тогда на меня бы летел… Я первый бы увидел… Зачем отец взял этого Арсения Михайловича? Шли бы лучше вдвоем». Было неприятно, как после проигрыша в дурака пять раз подряд или, например, в шахматы, когда тебя с улыбочкой вдруг начнет обставлять какой-нибудь пятиклашка. Проигрыши вообще запоминаются едко.
Пока он досадовал и смотрел в ту сторону, где был Арсений Михайлович, прямо над ним пролетел вальдшнеп, и, запоздало вскинув одностволку, понимая: «Далеко! Безнадежно!» - паренек все-таки выпалил, зажмурясь в последний момент. Вальдшнеп скрылся незадетый.
Тотчас прогрохотал Арсений Михайлович, опять дублетом, а потом густо бухнула бескурковка отца. Мальчик подумал, что отец, должно быть, убил вальдшнепа. Так показалось. А потом он перестал считать выстрелы. Ну, и пусть… Верхушки осинника уже сливались в одну серо-сиреневую полосу. Заря ослабела. А небо придвинулось. В лицо потянуло снегом и холодом. Ночь надвигалась, и смолкали зарянки. Реже и реже рассыпалась звенящая трель. Вот и она смолкла, и слышно стало только ручьи и какие-то слабые бесконечно тихие шорохи, шелестенье. Может быть, так растет трава. Вальдшнепы пролетали еще, но их уже почти не было видно - не знаешь даже, во что стрелять, близко или далеко. Но паренек упрямо ждал теперь уже с ружьем, упертым в плечо. Ему очень хотелось прийти с вальдшнепом. Хотелось и рассмотреть и погладить этого вальдшнепа. У него такое гладкое беловатое и как бы утиное брюшко, с легким крапом по бокам, и толстая голова с далеко отставленными удивленно круглыми ночными глазами. Ради этого вальдшнепа, а может быть, еще и желания утвердить себя в звании охотника, не отставать, оправдать уважение к своему ружьишку, мальчик стоял на пне, пока не затекли руки, и был, конечно, очень смешон в этой глупой монументальности. Но смеяться было некому, кругом был лес, темнота и заря, которая уже зеленела и глохла.
Лишь когда послышался голос отца, мальчик откликнулся, слез с пня, надел ружье на плечо и медленно пошел, не разочарованный, а только лишь неся свою неудачу, ожидая увидеть у отца и Арсения Михайловича по связке убитых вальдшнепов. Правда, он знал, на тяге много не убьешь: два - удача, три - и вовсе хорошо. Когда он подошел к дороге, отец и Арсений Михайлович курили в темноте, положив руки на рюкзаки.
- Убил? - спросил отец.
- Не… - отозвался мальчик. - Одного, кажется, подранил… Не налетали… А вы?
- И мы так же… - Отец с лукавинкой улыбался, затягивался папиросой, отчего лицо его становилось похожим на лицо краснокожего. Арсений Михайлович мерцал очками, помалкивал, а потом вдруг точно прорвался, начал горячо убеждать, что сбил двух, но нет собаки, не найдешь - и такая досада-ясно видел, как вальдшнепы падали. Паренек тотчас вызвался поискать, пошарить, спрашивал - где? - хотел идти, но Арсений Михайлович удержал его, и мальчик засмущался, понял, как легко его провели и, сердясь уже на себя и на Арсения Михайловича, подумал: «А палил-то! Мазила… Двух! Странно только - почему отец впустую… Он ведь удачливый и стреляет хорошо».
А лицо у отца было довольное, в сумерках темное. Отец всегда весной загорал на удивление, с охоты приходил черный, осунувшийся, заросший, пропахший лесом. Мальчик любил его такого, любил ждать у ворот, бежать навстречу, едва он покажется в конце улицы, помогал снимать сумку, радостно суетился, в рюкзаке почти всегда, помимо рябчиков, зайцев, уток, было что-то и ему: пучок вербы, подснежники, обернутые в бересту, водяной жук в спичечной коробке или ящерица в банке из-под горчицы…
- На тяге много не убьешь… - сказал отец.
- А вот и нет! Нет! Не согласен… Ты это… Подожди. Можно… Множество… Но совершенно необходима собака. Спаниелька… Легавая… На худой конец - лайка…
- Это почему лайка - на худой конец? Да лайка- лучшая собака! Я свою ни на какого пойнтера-сеттера не сменяю! Лайка - универсальная собака. По птице, по зверю…
- Подожди… Подожди… Легавая собака… Кха-кха-кха… - Арсений Михайлович закашлялся, из папиросы летели искры. - Ведь я не… Кха-кха-кха… Ведь я… Вообще… Я бы… Но где взять собаку? Да… А все-таки, - Арсений Михайлович как-то успокоился, - а все-таки прекрасна охота, друзья мои! Чудо! Стоишь тут… Лес. Заря… Воздух… Все дышит… Дрозды кричат… Букашечки разные летают. И эти птицы… Даже выстрел прекрасен… Гулок… Округл как-то. Стоишь и чувствуешь себя таким… Тургеневым, что ли. Эти писатели-дворяне знали толк в охоте… Недаром, помните, у Толстого в «Анне Карени