з туда, куда нужно выйти кружным путем. Сомнения одолевали парня. С одной стороны, проще было идти путем, который указал отец, тем мальчик уже ходил и знал дорогу и тропу. С другой - всегда жило в нем то самое, что заставляло порой, наверное, открывать и Австралии, и Антарктиды, брести к полюсам и взбираться на заоблачные круги…
На самой середине бревнышка сапоги оскользнулись, и мальчик, не успев вскрикнуть, оказался выше пояса в воде со снеговой кашей. Он рванулся к дороге без сапог, без ружья, босой и трясущийся, обезумевший от страха и горя.
Он не знал, что ему делать, и с минуту дико оглядывался, стоял, поджимая то одну, то другую ногу, ощупывая их, инстинктивно пытаясь согреть. Теперь он не мог даже выстрелить три раза, на случай беды, - ведь ружье утонуло вместе с сапогами. Но безвыходность заставила паренька действовать решительно. Закусив губу и чуть не плача, он снова по пояс влез в ручей. Уже привычнее ощутил кипятковый жар снеговой воды. Нащупал сначала один сапог, потом другой, с натугой выволок их и бросил на дорогу.
Дальше удача опять вернулась к нему, и он нащупал, чудом нашел ствол ружья, и тогда (уже радуясь, что и такое возможно) он выскочил на обочину канавы и начал раздеваться. Снял брюки и белье, выжал, насколько мог, одеревенелыми руками, трясясь, надел все это холодное, жестяное и липкое. Вылил воду из сапог, вытряс снег, отжал носки и надел их, набрал сухой обтаявшей травы, Протер сапоги внутри и наложил этой травы еще. Какое блаженство было надеть эти же самые, вечно проклинаемые сапоги, которые спасли теперь коченеющие ноги. Чтобы согреться, он побежал вдоль дороги. На бегу он лихорадочно думал, что теперь пропала охота, так удачно начатая, пропало настроение, пропало все, и как теперь сказать отцу, как явиться после такой «самостоятельности»? Он бежал долго, далеко, запыхался, и, хотя согрелся не очень, стал рассуждать как-то медленнее и спокойнее. Вдруг он обнаружил, что и ружье, и рюкзак остались там - у ручья, Завернувшись, он помчался что было мочи обратно, тяжело дыша, с одной только мыслью: «Ружье! Ружье! Как можно было оставить ружье!!»
…Оно лежало там, где он и забыл его, возле бревна через ручей. Тут же валялся и рюкзачок. И, поразмыслив, мальчик, едва переводя дух, подумал: «Кто мог взять это на безлюдной лесной дороге?». Внезапно ему стало тепло. Над лесом уже показалось солнце. А на дороге темно оттаял иней, и она курилась тихим паром. Мальчик взял ружье, открыл, продул ствол, забитый снегом, и переменил патрон, хотя и патронташ его был мокрый. Потом он надел рюкзак и постоял на солнечной стороне дороги. Тут было совсем тепло. Солнце грело сильно, обещая жаркий день. Неожиданно мальчик сошел в лес и стал искать подходящую палку. Он нашел ее быстро, попробовал - крепка ли? - и опять подошел к ручью. Наверное, он и сам не объяснил бы, зачем понадобилось идти через ручей еще раз. Или это было упрямство? Но теперь он переходил осмотрительно, упираясь в дно ручья найденной сухаркой, переступая по бревну боком, как курица по насесту. И все-таки он чувствовал себя победителем, ступив в снег на противоположном берегу. Парнишка вздрагивал и сжимал зубы, но в лице его было что-то отчаянное, и вот, махнув кому-то, он торопливо пошел просекой, увязая в снегу - здесь был северный склон, и снег согнало сюда ветрами с увала. Иногда мальчик оглядывался, смотрел на свой след, и этот след успокаивал его, потому что лес кругом стоял дичалый, нерубленный и сама просека, нечищенная давным-давно, была перекрещена завалами колодника и сушняка. Коричневый зверек,может быть, соболь, нырнул далеко впереди с одной из таких колод и тотчас скрылся. В другом месте мальчик нашел перья съеденной кем-то копалухи, и ему стало страшно, снова начало знобить. Тогда, чтоб унять страх, он решил закурить, достал подмоченную пачку «гвоздиков» и спички из нагрудного кармана. Отец всегда носил спички так, и мальчик следовал ему во всем. Сейчас привычка пригодилась. Спички были сухие. Он кое-как раскурил папиросу. Глотнул дыма, раскашлялся до слез и так, кашляя, курил. Потом бросил папиросу в снег, и, вытирая слезы, пошел дальше. Он поднимался просекой на склон увала, пока не пропал снег. Прошла и дрожь. Мальчик согрелся. Вдруг он увидел, как с просеки, с земли, взлетел рябчик и сел на склоненную дугой березу. Наверное, мальчик слишком поторопился, не успел прицелиться. После выстрела рябчик неловко полетел, упал и бойко побежал, лавируя между стволов. Мальчик бежал за ним, на ходу меняя патрон, взводя курок. Но некогда было приложиться, рябчик удирал во всю прыть, и парнишка мчался, пытаясь догнать. Вдруг ружье само собой грохнуло, впереди упала срезанная ветка, а дробь рикошетом щелкнула мальчика по ногам и в руку. Он остановился, ощупываясь, с облегчением сознавая, что не ранен, и с опаской глядя на ружье. Нельзя так! Надо осторожнее. Рябчик убежал. Но, видимо, здесь их было много, потому что, идя склоном увала вверх, мальчик убил еще двух, одного за другим. И теперь его добыча увеличилась до четырех штук. Совсем не худо для обретающего самостоятельность.
Пока он выслеживал рябчиков, подманивал, подкрадывался на верный выстрел, искал и подбирал убитых птиц, он незаметно для себя обсох. Солнце уже поднялось высоко, а весь лес, согретый, пронизанный им, пел, звучал, сочился ручьями, синел в тенях полосами снега, голубея лоскутками неба. Раза два мальчик вспугивал глухарей, но, не умея стрелять влет как следует, пугаясь неожиданности, только смотрел, как сизо-черная жутковатая лесная громадина тяжело и быстро уносится прочь, мелькая между соснами, березами и елями. Глухарь в лесу всегда напоминает о дороге, о том - не заблудился ли? И паренек тоже с беспокойством огляделся, решил найти свою просеку, она была где-то справа, недалеко. Сгоряча он даже побежал, чтоб найти, ее скорее. Но сколько ни оглядывался, ни ждал - просеки нигде не было. Тогда он повернул обратно, кружил, метался, останавливался, смотрел на солнце, но ничего не понимал, не мог сообразить,- а склон увала был бесконечен, не один километр, - где она осталась, эта просека, которая пропала, как по волшебству, будто ее никогда и не существовало. Правда, была надежда на ружье. Можно выстрелить три раза. Но как найдет его отец в таком глухом месте? Ведь мальчик пошел совсем не так, как велел отец. Тяжело дыша, мальчик Крутился на одном месте, ища выход. Спуститься вниз, к речке? Он тотчас кинулся туда, скользя по склону, но вскоре попал в такую чащу, в такой глубокий снег, что поспешно выбрался, начерпав полные сапоги. Он вытряс снег, сидя на колодине, и тут решил идти к вершине. Может быть, показалось, с вершины будет легче найти просеку, разобраться во всем и найти дорогу назад. Он поднимался очень быстро, задыхаясь, судорожно-крепко держа ружье, вздрагивая, когда в стороне кто-то хлопал крыльями, улетал - рябчик, глухарь, тетерев - не все ли равно, теперь парню было не до охоты. Вершина увала приближалась, лес пошел реже, светлее, и впереди мальчик увидел нечто серое, похожее на стену дома. Он остановился. Дом? Здесь? Но, шагнув ближе, понял, что это, конечно, не дом, а башня-скала. Останец. Такие изредка попадаются по вершинам увалов. Чаще всего они невысоки, вровень с лесом или ниже, а эта скала была довольно широкой и сложенной плотно, стены ее уходили в небо, только северо-западный край оказался более разрушенным. Дожди и ветры обвалили его. Здесь можно было попробовать взобраться на макушку останца, где росла наклоненная уродливая сосна. Отдышавшись, парнишка полез на скалу, подымаясь очень осторожно, потому что не снял рюкзак, а ружье тоже не оставил внизу, только разрядил и повесил за спину. С каждым шагом скала словно бы росла и совсем перестала казаться низкой, ноги в бахилах скользили, но мальчик полз, припадая грудью к камню и уже не глядя вниз, чтобы не испугаться. По кончикам пальцев прошел мороз, когда парнишка уцепился за корень сосны, подтянулся и лег на дернистую, каменную вершину останца. Он вполз на нее, как ящерица, и сначала лежал, уткнувшись носом в каменистое теплое дерно, раскинув руки. Потом осторожно повернулся и сел. Башня была слегка наклонена, или так казалось. Чуть ниже ее были макушки леса. Со всех сторон небо. Светло-голубое в одной стороне - с белой рябью облачков, в другой - с низовыми, тянущимися по ветру сизо-серыми тучками. Здесь было ощущение полета, невесомости и простора. Глаза смотрели необычайно зорко, и мальчик увидел среди лесов дальнее озеро, и даже далеко-далеко ниточку железной дороги, по которой бежал крохотный состав. Дорога обрадовала и успокоила его, и, самое главное, он увидел просеку, только почему она оказалась слева и совсем не там, где он ее хотел найти? Сначала парнишка даже подумал, что это не та просека, но, мысленно пройдя по ней, понял: та! И сразу, словно что-то повернулось в его голове, все встало на место: лес, увал, дорога, солнце, которое хорошо грело его спину и шею. Теперь парнишка успокоился окончательно. Улеглось неприятное, давящее душу волнение, снова стало привольно, вольготно. К тому же он обнаружил, что совсем обсох, только в сапогах было еще сыровато, и он тотчас разулся, стянул сапоги и волглые носки, подставил босые ступни солнцу и ветерку, зажмурился от удовольствия: ветер сушил их и тихонько гладил. Как хорошо! Он прислонился к стволу сосны, который чуть покачивался, и сидел так, отдыхал, полузакрыв глаза, наслаждаясь верхним ветром леса, легким вековечным шумом. Сквозь полуприкрытые веки все вокруг было голубоватое, солнечно-зеленое и размытое, а, когда он открывал глаза, даль многоцветно голубела, горы густо синели, лес расстилался спокойной зеленью, и там, внизу, были крики зябликов, гомон дроздов и слышались тетерева. Еще кто-то звонко, заунывно кричал там: а-а-й, а-ай… Точно звал - и плакал. Движением плеч мальчик освободил рюкзак, снял его, растянул завязку, вытащил на дерно отвердевшие и остывшие тушки рябчиков, положил рядком. Птицы лежали одинаковые. Пестро-рябенькие, с поджатыми лапками, и в них не было уже ничего живого, ничто не напоминало осторожных, сливающихся с лесом птиц. И, глядя на них, на то, как ветер заворачивает и шевели