Все еще в запале, Келли совершил налет на холодильник в ресторане, сварил кофе – но, пока жевал-запивал, тоска тут как тут – прогрызла подреберье, взялась за душу.
Мастер времени даром не терял – когда хмурый управляющий показался из парадного, платформа уже была собрана, Ник наверху осторожно отцеплял завязки флага.
Келли не сдержался, матерно охнул – в пол-лица ее черная рваная дыра, как же можно! Ник хмыкнул. Рассматривал витраж, то так, то сяк наклонял голову, осторожно трогал сколы. Наконец перегнулся через перила с отбитым куском стекла в руках:
– Хорошо. Прямо сейчас и займусь.
Три часа спустя в кабинет Келли заглянул Марч. Управляющий сидел на подоконнике, сонно смотрел на горизонт.
Оглянулся:
– Ну, что? Как дела?
Марч покачал головой.
– Ты лучше сам погляди.
– Что такое? Говори?
– Нет, Келли. Сходи сам. Чересчур он… самостоятельный.
Келли выбежал вон.
– Что ж ты делаешь, стекольщик хренов! Слезай оттуда! – Келли захлебнулся. Этот… горе-мастер вынул стекла в половине витража, от Сиды остались только летучие завитки волос по краям да синее платье.
Ник аккуратно положил стекло, сошел с подмостков.
– Что это я делаю? Работаю… но могу и поговорить…
Похлопал по карманам, вытащил «Мальборо», закурил. Келли не успел и рта раскрыть – зашелся кашлем, ухватился за лестницу.
– Что такое, что?
– Не кури… при мне… ясно?
– Ясно. Виноват, не знал же.
– Да пошел ты… что с Сидой теперь?
Мастер посмотрел на витраж.
– А что с ней? Все будет хорошо… Как ты сказал? Как ее зовут?
Не осталось сил злиться, гнев утонул в горькой слюне.
– Ее не зовут… Это Сида. Да ты все равно хрен поймешь… Я же тебя просил – что? На кой ты все разобрал?
Мастер усмехнулся.
– Вот как. Говоришь, ни хрена не пойму, да? По крайней мере, я работу свою знаю. Просто так не исправишь. Не окошко остеклить.
– Слушай, теоретик, – Келли снова закипал, – слушай, я твои художества поощрять не намерен. Что не окно – понятно, но ты… лучше не умничай, лезь наверх, ставь все на место, и завтра к вечеру чтобы я эту государственную символику отсюда прибрал! Мне нужна она. Живая… то есть целая, я хотел сказать, ну, ты понял.
– Понял, понял, – мастер посмотрел на Келли искоса, но без злобы или обиды. – Вот что, парень… Сразу скажу, чтобы без недоразумений – ни завтра, ни послезавтра Сиды… хе, Си-ды… у тебя не будет. Вот, спросить забыл – чья работа, кто ее делал?
– Ванесса ван Шпренглер, – отвечал ошарашенный Келли, – знаешь такую?
Ник пожал плечами: то ли да, то ли нет.
– Неплохо, – все-таки вытащил сигарету, сунул в рот. – Да. Рисунок хороший, стекло… Но раз испорчена – то не без причины. Неправильно что-то с твоей красавицей. Подумать надо… Так где у тебя можно курить?
– Там, – управляющий махнул рукой, – скамеечка, видишь?
В парадном околачивался осторожный Марч, без слов вопрошал – как, быть или не быть?
– Ну и дед… Думать он будет … Марч, присмотри за ним. Я домой пойду, ночь не спал, совсем никакой.
Келли снилась погибель. Жестокий был сон и беспросветный. Один смертный ужас, – знал, что убивают… Мокрая подушка рассыпалась землей, простыни обжигали холодом спину, живот, ладони. Умереть в том сне Келли не мог, только умолял – не надо! И проснуться не мог – наяву все кружилось и рушилось, осыпая лицо осколками, ледяные пальцы разжимали челюсти…
– …!
Это был не его голос, и Келли не разобрал слов. Не до того ему было – глотнул какой-то горькой, вяжущей, кислой дряни, от которой свело диафрагму.
– Вот незадача. Давай еще раз.
– Кто…
– Да это я, Микаленич. Пей, парень, это аспирин. Все равно, тебе пить надо. Марч уже за врачом побежал. Ну, постарайся.
Но Келли не стал пить. Его опять накрыло сверху жаром, снизу – холодом, пошло мешать слоями… Микаленич – убийца, Марч – предатель, какой врач, ведь он уже умер, должен был умереть – страшной смертью, так сказала Сида…
А тут и Сида пришла за ним, лицо закрыто наполовину, села на постель. Келли не позволил ей откинуть покрывало – что ты, там ведь грязь, кровь, могила… Калифорнийский грипп, пневмония, ломким голосом шелестела Сида. Ничего, отвечал кто-то с чертовски знакомым мягким выговором, я уже переболел. Но все равно, глобулин… и подержите вот здесь.
Укол в плечо, нечем дышать, волна горячего пота, липкие губы, тишина.
– Ну вот, и ничего не умер, – старый Микаленич вошел по-хозяйски, он и в больнице не смущался. – Вот и гостей ему разрешают!
Келли повернул голову. Лихорадка высосала его до бледно-желтого цвета, порвала губы трещинами, и говорить в полный голос он еще не мог. Но все-таки две недели прошло, и ясно было, что управляющего не понесут хоронить. Микаленич поставил на стол бумажный пакет с яблоками. Сверху снял одно, пурпурное, с глянцем – положил на постель, под руку Келли. Тот накрыл яблоко ладонью, но пока молчал, даже не поздоровался. Он смотрел на Ника, как глядят в огонь – рассеянно и сосредоточенно одновременно, не вспоминал – все помнил, и витраж, и ссору, и голос, протянувшийся над бредом. Но это было теперь словно за матовым толстым стеклом, разбивать же его Келли не собирался. Сил не было.
Ник, устроившись на высоком табурете, поймал этот взгляд и положил руку на тощие пальцы управляющего.
– Все в порядке. Слушай, Келли, мальчик, ты ешь. Это мои, у меня сад, – сад был далеко-далеко, за светло-серыми стенами больницы, под солнцем. – Все у тебя хорошо. Красавица твоя, Сида, лучше прежней. Я бы, может, и еще постарался, но тогда надо было б нам разговаривать, это долго. Вдобавок ты еще вздумал коньки отбрасывать, да? Потому уж не обессудь: как понял сам, так и сделал.
Келли кивнул. Как понял – не все ли равно отсюда? Накатил яблоко на цветастое покрывало, подумалось: лежал бы под этим веселеньким ситчиком – с перекошенным, черным от удушья лицом… Нет. Теперь уже – нет.
Яблоко оказалось правильное, с хрустом и звоном. Защипало губы, мягко перехватило горло. Келли прикрыл глаза, жевал сладкое, незапретное – оживал, оторваться не мог. Пока он ел, Ник потихоньку ушел. Приходил сказать доброе слово, оставил вот яблоки – что еще? О чем бы им говорить долго – о Сиде? Чтобы снова встало поперек света все, чего не изменить и не отменить? Келли глубоко вздохнул, в груди отозвалось с хрипом, но уже без боли. Без боли, так. Сида свое получила – провела по темной дорогое, что там было, чем откупился – но отпустила ведь.
Переждал вдох-выдох – не навалится ли кашель – и потянулся за еще одним яблочком от Ника.
Три дня спустя Марч потихоньку от врачей принес на сверку ежемесячный отчет, и Келли окончательно вернулся на круги земные. Оказалось, что клуб не работал три дня, и еще за три дня почему-то не было выплат персоналу.
– Ну, ладно один день, – Келли тыкал ручкой в график, – это мы все были в отпаде… А три-то почему?
– Работал Ник.
Келли остро взглянул на помощника. Марч был почтительно серьезен.
– Ох. Ладно. Не окошко стеклить, понял. Хоть фотку бы принес… ну, теперь уж не суетись, через неделю выйду, сам погляжу. Но это что – почему за эти дни выплат нет?
– Ты болел.
– Я уже три недели болею.
– Ты… совсем плохой был.
Келли швырнул график на постель.
– И что с того? Марч, да тебе детский сад доверить, а не клуб! Шесть дней убытков, черт, черт! Ты же отлично знаешь, сколько мы должны, за аппаратуру еще, теперь Нику… Господи, вот послал ты мне работничка!
– Насчет Ника – не знаю, он сказал, что сочтетесь через Ланса, я ему не платил. А за аппаратуру половину долга я вчера перевел, как договаривались.
– Ох, молодец. Хоть что-то. Но выплат-то какого черта нет? Вы все-таки работали или что?
– Келли, да работали, люди только сами от зарплаты отказались…
– Ничего себе! Эй, погоди…Да вы… небось на похороны скидывались, идиоты хреновы?
Марч покачал головой.
– И что ты корчишь из себя, Келли? Тебе не стыдно?
Келли исправил суммы, подписал отчет и вздохнул:
– Стыдно, Марч, а что делать? А вот возьми я да умри все-таки? Подумать страшно, во сколько бы обошелся мой хладный труп…
– Да я уже прикидывал, – невозмутимо отозвался Марч. – Гроб, свечи, служба…
– Вот уж я без этого бы обошелся…
– Цветы…
– Розы, угу. Только не красные.
– Арабия, знаю. Креп…
– Это на кой?
– Зеркала занавешивать. Всю стену. Так положено. Поминки, перевозка, землекопы… Ну, и минус еще один полный рабочий день. Стоял бы твой гроб в холле, весь в этих чертовых розах… и пол-Хобарта пришло бы прощаться! Келли, сукин ты сын, да ведь о тебе никто плохого слова не скажет!
– Не могу, – Келли простонал в полотенце, хрипло захохотал, – либо хорошо, либо ничего? Марч, да я ведь живой еще! Ладно. Вот что я тебе скажу: не умеешь ты устроить мне правильные похороны. Музыку забыл.
Марч развел руками.
– Симфонический оркестр? Можно прямо из Сиднейской оперы, для тебя не жаль…
– Размахнулся! Всего-навсего народный квартет.
– Это еще для чего?
– Плясать.
Марч выпучил глаза. Келли сел в постели, нашарил тапочки, объяснил с самым серьезным видом:
– Так у нас полагается, не слыхал разве? На поминках пляшут, чтобы покойник знал – и без него проживут, и шел бы себе искать яблоневые острова, а к живым бы почем зря не шлялся. Понятно?
Помощник отвернулся к окну.
– Да уж. Тогда пришлось бы еще святой воды приписать – тебя, я думаю, никакими танцами от «Сиды» не отвадить.
– Я тоже так думал, – Келли возвысил голос, заплескалась вода. – Но сдается, вы по мне уже в каком-то смысле отплясали.
Повесил полотенце через плечо, подошел к Марчу – тот все глядел в окно на дальние холмы.
– Да и остров яблоневый, получается – вот он.
Я боюсь, что ли, подумал Келли, выходя из джипа. Его все еще бросало в пот, а о платке не позаботился – вытер лицо рукавом свитера, так из-под руки и взглянул.