Такая же!
Нет. Совсем другая. То же нежное лицо, темные длинные глаза, золотые волосы, платье синее, и так же сидит в зеленой траве – листик к листику, но та, прежняя, в сумерках сияла бы тонко, подсвеченная изнутри, а эта – мерцала бархатисто, плотно. Келли запрокинул голову, вглядываясь, и понял – мастер написал ее заново, как картину, на толстой пластине полупрозрачного стекла.
И она была – с яблоками!
Конечно, он заметил это сразу – такое не пропустишь, но сначала старался понять, как сделано – и все-таки про яблоки не разгадал. Одно под рукой, другое в подоле, у колен, у ступней босых ее ног, и еще – над головой, над плечами бело-золотыми. А неразгаданное – вот: волнами краски, что ли, проступали на пунцово-красных, пурпурно-черных боках – глаза и губы, глаза и губы… Тянулись к ней, касались ее, смотрели на нее.
Это правда, подумал Келли, так и есть. Я сам такой. Это моя Сида, сестра моя – но, черт возьми, как он-то догадался?
Оглянулся – Марч стоял за спиной, помалкивал.
– Ну, с Богом, – Келли взялся за медную ручку двери. – Свои двести Ланс заработал, а остальное, – посмотрел еще раз наверх, – не его забота. Телефон-то тебе мастер оставил? Нет? Пойду, из сукиного сына вытряхну.
Билет до Дублина
Ничего не складывалось как надо. Все рассыпалось. Сида, жизнь, память…
Сида новая, замечательная – поди-ка, разбей! Болел, выжил – а мог бы и в холодную землю лечь, «калифорнийская красавица» оказалась жестока. Память? Она и раньше-то ласковой не была, не привыкать…
И все же Келли подъезжал к мосту через Гордон в неизбывной тоске. Думал, до чего раздражает Австралия – весна осенью, дождливая сонная зима – летом. Думал о том, что вот картину Одудо («Партеногенетика», шла за двадцать, отдали за восемьдесят) – перехватили бойкие мальчики из «Боуи Гэллери», деньги вот целы, а на что они – деньги? Еще один клуб учинить? И с этим забот хватает, долги выплатил – хорошо, а новый? Ну, был бы кто – тогда куда ни шло, подарить любимому человеку… ничего себе подарочек, так ведь все равно некому… Никого нет – и поморщился привычно. Нет-нет-нет.
И – что это?
Сто раз проезжал тут, сто раз – отчего же теперь, на этом «нет-нет-нет» резануло: в линиях моста – скрещения стальных полос, острых, сверкающих на солнце лезвийной заточкой… в ритм попало, что ли?
Клетка. Настоящая стальная клетка. Не выйти, не вырваться, только резать…
Впереди и сзади потихоньку, на второй, ползли автомобили – мост был старый, узкий, никто бы не позволил Келли остановиться, перевести дух, сморгнуть наваждение. Он продолжал двигаться, бездумно… и глаза, слепнущие от тоски, шарящие по пятнам плакатов и лозунгов над шоссе и около, поймали вдруг…
Teacht.
Возвращение.
Нет, это вопросительный знак! То есть – Teach. Дом.
Откуда здесь… Почему гэльский? Как такое может быть?
А, черт, это английский же… Do you teach with inspiration?
Учишь… как ты учишь… вдохновенно…
Глупости-то какие, что ты… учишь… возвращение… домой… Но дома нет, куда возвращаться, учить – чему? Кого? Вдохновенно?!
Teach.
Teacht…
Он пропустил поворот к порту… Остановился в каком-то тупике, сидел, зажмурясь, и видел одно:
Дом.
Путь назад.
Отделаться невозможно – языки смешались, путь домой… Эрин…
Так Келли стал собираться домой. Выждал время, поговорил с Марчем. Друг Эван изумился, возмутился – что тебе, плохо тут? Но Келли сказал, что дело не в том – плохо, нет ли…а вот «Сида», Марч, будет тогда твоя вся…
Марч подумал, посчитал – основательный! – и согласился.
Но в глубине души не очень верил – даже когда они с Келли бумаги подписывали на передачу… Келли и сам себе не очень верил, но получил первый взнос от Марча – и три дня спустя на столе уже лежали билеты.
Хобарт – Сидней – Пунта-Аренас – Сантьяго.
И дальше – до Дублина.
Устроили прощальную вечеринку – для тех, кого от сердца отрывал, уезжая.
И все думали – за столом скажет – я ненадолго, туда и обратно, или хотя бы объяснит, что за стих нашел? Но Келли виду не подавал, что понимает – от него признаний каких-то ждут, слов, ясности.
Жена Марча, Патриция, не вытерпела – утащила Келли в коридор – поговорить. Но напрямую спросить – не получалось, не тот Келли был сегодня.
– И кто теперь мне скажет: «Падригин, мо хара»?
– А что? Будешь скучать?
– Это было… забавно.
– Ты же научила Дуду. Вот он и будет.
– Дуду – глупая птица. А ты – мой друг. Наш друг.
Келли посмотрел в стакан, поболтал соломинкой.
– Ничего, Падригин, мо хара. Это пройдет.
– Господи, Келли, какой ты странный… Ну, хорошо. Пусть тебе надо ехать. Но почему так? Отдал Эвану клуб…
– Не отдал, а продал.
– Да Бог с ним. И дом продал…
– А дом я как раз отдал, – полез в карман, вытащил визитку, – ох ты… Общество защиты прав диких животных, м-да… это потому, что прислали такую девушку симпатичную…
– Келли, я просто поверить не могу. Вот мы сейчас… ну еще час, два, три – допьем, доедим, допляшем… а потом?
– Пат, ну что ты… Со зверолюбами я договорился, не бездомный, переночую, а утром рано – на паром.
– Вот именно! Келли, ты в самом деле не собираешься вернуться? Это же твой клуб!
– Не мой, а Эвана. Он справится, не волнуйся.
– Да знаю я, что справится, я не о том… Это же кусок твоей жизни, разве можно вот так?
– Вот именно, Пат, – он поставил стакан на подоконник, осторожно разогнул ее пальцы – чтоб не стискивала локти, будто от холода, отпустил ладонь. – Все правильно ты говоришь. Кусок. И еще кусок. И там. И тут… А жизни-то и нет.
– Значит, ты думаешь, она где-нибудь там тебя поджидает? Вся такая цельная и готовенькая? Как ребенок, ей-Богу!
– Да нет, Пат, не ребенок. Уже нет. Но и оставаться я тоже… не могу.
– Потому что это – чертова дыра на краю света?
– Глупости. Какая еще дыра – в наше время… Но есть люди, которых я должен увидеть снова… есть.
Как я объясню тебе, думал он, как расскажу – тоска: пять лет с привидением. И Сида… и надписи на мосту.
– Так увидишь, и вернись! Зачем так – раз, и все, и наповал…
Келли покачал головой.
– Пат, я и сам не знаю. Но сделал, что сделал, и это правильно. У вас тут корни, а я пришел и ушел. Ну, только не надо, будто я святой или добрый волшебник, или что у вас тут до меня была проруха, а я все спас, это же неправда?
Патриция сердито отмахнулась.
– Неправда, конечно, неправда. Но ты… зачем быть святым? Очень хочешь? Хорошим парнем тебе уже мало?
Келли улыбнулся, взял ее за мизинец, как маленькую.
– Спасибо, Пат. Больше, чем я заслуживаю, честное слово.
Марч выглянул в коридор, фыркнул: вот они где!
– Пат, Келли! Ну, что вы там!
– Иду, – тяжелым, словно сонным голосом отозвался Келли. Пат забрала руку, поежилась.
– Идем. Идем.
Келли шел за ней, позабыв стакан на подоконнике, половина на половине – тут легкий, выбеленный, тут – свинцом налитый, не от «Джемисона» и не от горя – сам решил… Но будто ударило по горлу, когда почувствовал – никогда ему больше не держать за пальцы и эту женщину, подругу, о которой и подумать нельзя ничего, кроме – светлая… С ее Марчем, с ее вареньем из мелких яблочек, с их девоньками – Мэри постарше, Джоанна помладше…
– А это – специально для тебя!
Замер у входа – узнал мелодию…
Оба в черном, только у Тераи рубашка расстегнута – ну, не может закрываться! А Дэф правильный, и светлые глаза его еще светлее от черноты…
И ударили оба. В одну ногу, потом незаметно, легко перекинулись с правой на левую, пошли вышивать, выкладывать…
И за руки взялись.
И друг к другу повернулись.
И снова к нему – плечами не поведут, только ступни разговаривают…
Келли очнулся, отлепился от стены… плевать, что ботинки – не звонко, в три шага проскользнул к помосту, взлетел, ворвался между Дэфом и Тераи, взгляд налево, направо, сложили ритм…
О-о-о-о!
Ну-у-у!
Давай, давай!
Все. Поклонились в зал. И друг другу. Дэф, счастливый – он всегда счастливый, когда в танце, выговорил, почти не заикаясь: «На добрый путь…», Келли прижал к себе светлую голову, выдохнул: «Бог с тобой, Дэф, спасибо…». Тераи улыбался. Он подставил лицо, золотое лицо божка, и Келли в одно касание скользнул скулой по щеке. Давно не плясал – сбилось дыхание, и теперь просто сел на сцене, свесил длинные ноги в зал, развел руками.
Мастер Микаленич одобрительно вертел головой, цокал. С ним сидели три племянницы, и Келли спрыгнул, по пути нагнулся за стаканом – как не выпить с Ником, с Маричкой, Ксеной и Прис?
– Ну, едешь, – пропыхтел Микаленич, – ну, даешь… Ох, далеко моя Украйна, да и сам я тут… как то дерево…
Маричка улыбнулась. Ксена похлопала дядьку по могучей спине, выглянула хитро из-за плеча. Прис обрывала виноградную гроздочку, смотрела грустно. Она была самая старшая – годами, наверное, как Келли, – незамужняя дева-людовед.
– Не буду там, наверное, Ник… Далеко. Да и не к кому…
– А к старшему брату мог бы, к Петру… хотя… Охо-хо, тридцать лет прошло, нету там и Петра уже, наверное, давным-давно. Так куда едешь?
– Сначала в Сантьяго… и в Вальпо. Хочу кое-кого повидать. Оттуда в Эрин, домой. А там – не знаю…
Вечеринка закончилась не слишком поздно. Невеселая она была, хотя и попели, и поплясали, и выпили… Келли проводил всех в дверях, потом вернулся – попрощался с обслугой, с теми, кто убирал в зале и на кухне. Так, будто завтра вернется. Этим ребятам было, в общем-то, все равно. Один босс уедет, другой объявится. Но – свои все же, хорошие работники, и без них клуба тоже не будет…
На крыльце его ждал Марч.
– Пат домой поехала. Чуть не плачет…
– Прекрати, Марч. Хоть ты-то…
– Я-то… Смотри, что ты мне на шею навьючил, – и кивнул на трехэтажное, темно стоящее в ночи здание. Только Сида над парадным входом мягко светилась – теплая Сида мастера Микаленича.