Он действительно принимается за работу, выбирает арпильеры, раскладывает их на столе под лампой, примеривается, делает снимок – раз, два, три раза щелкает затвор. И спустя несколько минут все-таки начинает говорить – благо смотреть на Катерину ему не нужно.
– Значит, вы его тоже знали…
– Кого, простите?
– Келли. Ну, Келли О’Шонесси, это же он мне прозвище придумал. Я давно его не видел… Лет семь-восемь… нет, больше, да в семьдесят восьмом он был здесь.
– Да, мы… были знакомы, – отвечает Катерина.
Фотограф делает еще несколько снимков молча. Потом замирает с фотоаппаратом в руках, будто задумавшись.
– Он хороший человек. Странный, но… хороший. Беспокойный. Вечно что-то делал, придумывал, все вокруг него кипело… Эх… давно прошли те времена. Где он сейчас, не знаете?
Это больно. Когда ты – тюрьма из мягкой плоти, из хрупких костей, из несильного духа… Это больно.
– Он… умер.
– Ох. Не может быть. Как же это?
– Несчастный случай.
Бо наконец поднимает на нее взгляд и сам меняется в лице: начинает быстро, не глядя, разбирать фотоаппарат, укладывает его в сумку.
– Пойдемте, сестра. По-моему, вам совсем нехорошо. Мне… очень жаль.
– Это ничего, – отвечает Катерина, но она и сама уже снаружи, и запирает арпильеры на два замка, не забыв погасить свет. – Не беспокойтесь обо мне.
– Как же не беспокоиться, у вас такой вид, как будто вы привидение повстречали там… Конечно, эти… коврики, они… Тяжело это все, я понимаю. Знаете, я ведь помню вас в лицо, но не помню, чтобы мы как-то встречались. А сейчас каждый человек из тех времен… до этого всего… он дорог. И нас все меньше. Вот и Келли, вы говорите… Ох, печаль, простите, если я что не так, я ведь ничего не знаю… Я вот что хотел спросить…
– Так спрашивайте.
Фотограф останавливается. Голубые глаза его смотрят тревожно.
– Все вас называют «сестра»… Но вы… не носите монашескую одежду?
Это верно. На ней черная юбка – но не в пол, и белая блузка. Она похожа на учительницу.
– Вы мирская сестра, верно?
Хоть этому не надо объяснять.
– Я почему спрашиваю… если бы вы были монахиней, я бы не мог даже спросить, но раз вы в миру живете… Скажите, не могли бы мы встретиться?
– Встретиться?
– Да. Понимаете, я… Когда вы сказали… Меня очень давно так никто не называл. С тех пор, как… Если вы не хотите об этом говорить – не надо, но я бы даже и помолчал бы о них с кем-нибудь. С кем-нибудь, кто знал… Вот, простите, сказал все, – и он, как школьник, достает из кармана платок и вытирает лицо.
С кем-нибудь помолчал бы.
– Хорошо, – отвечает Катерина, ощущая внутри сосущий холодок. – Хорошо.
И вдруг, подхваченная потусторонней волной, добавляет резко:
– Только знаете что? Где угодно, кроме «Апельсина».
***
У Бо – кофе, у Катерины – кофе и мороженое.
– Ну вот, – говорит фотограф, теребя край скатерти. – Как-то так и получилось. Можно сказать, легко отделался. Я думаю, они просто хотели напугать. Условный рефлекс такой как бы… «нет такого человека и не было даже». Чтобы я не искал.
– И вы…
– Ну, нет, – Бо вздыхает. – Понимаете, ведь тут как вышло… Ведь оно понятно, что и рука срастается, и ребра тоже… и ожоги… ну, заживают, в общем. И спустя какое-то время уже совсем не больно, совсем. А вот что остается навсегда – так это страх такой липкий, склизкий такой, когда носом, извините, в пол лежишь и со всем белым светом и с самим собой прощаешься, – он отхлебывает кофе и его передергивает – вот это вот… Вот чтобы этого не было, я потом снова… потихоньку… Не сразу, конечно, все-таки я не герой, но потихоньку. В викариат даже вот обращался.
– Брат Матео сказал, что ничего не нашли.
– Не нашли. До казарм еще как будто есть какой-то след, намеки… а потом просто ничего. Священника не вызывали, это все, что они знают… А человек просто исчез, и все.
– Могли и не вызывать, – как-то рассеяно отвечает Катерина, – он, мне кажется, не был настолько религиозен.
– Так что не знаем и, наверное, уже никогда не узнаем, – тихо говорит фотограф. Он не смотрит в этот момент на Катерину и не видит, как странно она меняется в лице – рот будто сползает вниз и вбок, расширяются зрачки, словно от внезапной боли. Ложечка звякает, и Бо, вздрогнув, продолжает:
– Удивительно, как вы сказали – только не в «Апельсине»… А обо всем этом в последний раз так вспоминал именно там. Когда Келли приехал…
– Я помню.
Бо Финне наконец-то поднимает глаза, и это все, что он успевает сделать, прежде чем вовсе не Катерина накрывает его руку своей.
– Бога ради, – говорит это существо, – посиди спокойно. Просто посиди и посмотри на меня.
Фотографу очень, очень страшно. Он не может даже кивнуть. Даже моргнуть не может. Конечно, это совсем другой страх, не тот, о котором вспоминал только что, но парализует он точно так же. Вокруг жаркий вечер, людный город, солнце садится в океан, и Бо видит, как острые тени скользят по лицу напротив, будто скальпели: резче стали скулы, глубже ушли, удлинились в разрезе и потемнели глаза, изменилась линия рта.
И голос тоже изменился.
– Она правду сказала, Бо. Я умер. Почти. А потом оказалось, что я могу ее слышать. Говорить с ней могу. Вот я ее и попросил… на время.
У говорящего при этих словах дергается рот. Бо, наконец, переводит дух.
– Ну что ты все таращишься? В кои-то веки вылезешь черт знает откуда поговорить с человеком, а он только глаза пучит! Сказал бы уж что-нибудь! Ты пойми, я ж не знаю, сколько она выдержит там…
– Где?
– Ну, там… – собеседник пожимает плечами. – О, кофе… это ее? Я допью тогда, – и припадает к почти остывшей непочатой чашке, и счастливая улыбка расцветает на лице.
– Я… просто не знаю, что тебе сказать, – выдыхает Бо наконец. – Ну… не спросишь же: «Как тебе там?».
– Хреново, – отвечает Келли. – Там – хреново, брат мой Бо Финне, и если что – торопиться туда не надо. И мороженое я ее доем, а то вон уже растаяло…
Он придвигает вазочку – совсем не так, как это сделала бы Катерина, – быстро глотает, замирает. У Бо начинает мерзнуть душа, а Келли, кажется, счастлив как ребенок.
– Черт, извини, Бо, я… так давно не пробовал… я почти забыл, как это…
Келли ест и пьет, потом шарит рукой по одежде – похоже, ищет карман и ничего не находит, хмурится, лезет в Катеринину сумочку, снова хмурится…
– А, черт, я же бросил курить, а она не курит, ну да ладно. Живой… Хорошо как, Бо, как хорошо… Все-таки у тебя сигаретки не найдется?
Бо отрицательно качает головой, и Келли порывается встать, но его, кажется, не держат ноги. Он наконец поднимается из-за стола, но тут все и заканчивается – глаза стекленеют, закатываются, и Бо едва успевает подхватить обморочное тело Катерины.
Расставание
Фотограф страшно смущен. «Мне очень жаль, – бормочет он, – надеюсь, мы еще с вами свидимся…» Со мной, думает Катерина, потирая лоб. Со мной. Или нет. Домой бы… то есть в общежитие, туда, где постель… И лечь.
Фотограф ловит такси. Сажает Катерину на заднее сиденье, сам садится впереди, называет адрес и больше не произносит ни слова. Помогая ей выйти у общежития викариата, на мгновение берет за руку. У него теплые ладони. У Катерины – ледяные.
Ледяная и постель. Подушка как камень, одеяло как доска. Катерина ложится поверх, не раздеваясь. Врач хотел… хотел впрыснуть что-то, снотворное, кажется. Катерина отказалась. Налил лекарство в смешной стаканчик с делениями, хотел, чтобы она выпила – густое, бесцветное, горькое даже на вид. Она отказалась снова. У нее ясная, очень ясная голова, и очень ровно бьется сердце. Катерина не спит и знает, что не будет спать, покуда не сделает то, что должна сделать. Время пришло.
Очень тихо, очень темно. Ни молитвы, ни даже мыслей. Просто ожидание. Он придет. Он не может не прийти. И его нужно встретить. А пока – тишина.
«Катерина… Катерина… прости меня».
Катерина мысленно считает: раз, два, три, выдох. Теперь можно.
– Келли. Бывает так, что прощения просить нет смысла.
«Потому что я настолько… мерзавец?»
– Нет. Не в этом дело. Потому что все меняется. После некоторых… вещей.
«Я понимаю, что я тебя напугал… Все-таки прости меня, пожалуйста».
– Келли. Я не буду тебя прощать. Я хочу, чтобы ты понял. Мы не будем с тобой жить так. Ты и я.
Келли не отзывается. Но пространство между ними буквально ходит ходуном. Тонкое пространство. Узкая клетка, в которой она была. Не забыть. Не забыть. Не сбиться. Я сделаю все, что нужно. Все. Чтобы ты больше никогда не мог повторить такое, как сегодня.
«Ты настолько… ты так меня ненавидишь, Катерина?»
– Не ненавижу. Но я теперь не доверяю тебе. Я не смогу жить, ожидая, что ты в любой момент попытаешься взять контроль на себя.
«Я ненадежен».
– Ты ненадежен. Ты… С тобой нельзя договариваться. Понимаешь?
«Катерина, – его голос становится хриплым, как если бы мертвецу и в самом деле не хватало воздуха. – Катерина, за что… то есть я понимаю за что, но ради Бога, ты же в него веришь, может быть, ты дашь мне еще шанс? Я… не выдержу во тьме, не оставляй меня во тьме, Катерина».
– Ты не выдержишь. Это правда. Я тоже это знаю. И я тоже не выдержу там… в пограничье. Но я живая, Келли, и это моя жизнь. Это мое тело. Мой разум. Я не могу поделиться им – во всяком случае, не с тобой. Ты… ненадежен.
«Боже мой, – шепчет дух, призрак, – один только раз, один раз – и ты уже насовсем проклят… Катерина, я тебя прошу… Пожалуйста…»
– Нет.
«Пожалуйста. Я очень тебя прошу. Я обещаю тебе, я клянусь, Катерина… Ты даже говорить со мной не будешь?»
– Об этом – нет. Я хочу, чтобы ты ясно понял: мы не будем больше с тобой договариваться о том, как ты можешь… жить… об меня.
«И ты… думаешь, я соглашусь? Вот так просто сдамся на твою милость?»
Катерина чувствует, как он пытается повторить то, что было всего несколько часов назад – пытается отте