снить ее, занять все пространство, завладеть ею. Катерина в ответ начинает дышать на счет – так, как ее научили на медицинских курсах, так, как должны дышать женщины в родах. Незнакомая боль сводит мышцы, тело выгибается почти в дугу, но она все равно продолжает дышать и считать. Нельзя сбиться. Иначе боль станет неконтролируемой. Наконец приступ прекращается. Можно перевести дух.
«Хорошо. Сопротивляешься. Но это пока ты не спишь. Когда ты уснешь…»
– Когда я усну, да. Ну, у тебя будет спящее тело. Или сноходящее тело. Или тело без управления – ты видел сам. Но потом я все-таки проснусь и буду бороться за себя. Я перестану спать. Перестану есть. Я буду больна. Я буду вести себя странно, буду падать в обмороки, как в кафе. У меня будут припадки, вот как этот. Как ты думаешь, чем все это закончится?
«Чем?»
– Больницей. Сумасшедшим домом, если угодно. Ты сможешь забрать то, что останется, если я не выдержу. Но все, что у тебя будет – это тело больной женщины, полумертвое от лекарств. Никакого мороженого, только галоперидол. Может быть, еще электрошок в придачу. А это ведь не та жизнь, какую бы ты хотел получить.
«Нет».
– Ну вот, видишь. Келли, я не могу делиться. Не с тобой. Не тем, чего ты хочешь. Мы прекрасно с тобой вспоминали и… плакали, но от тебя осталась та часть, для которой жить – это дышать, пить, есть, заниматься любовью. Этого в тебе было много… и это то, что сохранилось лучше всего. И это не то, с чем… с кем можно делиться. Ты обязательно захочешь всего.
«Откуда ты знаешь?»
– Ты тоже это знаешь. Ты даже сейчас пробовал.
«Потому что мне… у меня нет другого выхода. Я… хочу жить, хотя бы через тебя. Катерина, любовь моя, давай договоримся…»
– О любви только не говори, Келли. Я не могу так.
«Почему?»
Она отвечает не сразу.
– Потому что я… тоже хочу жить, Келли.
«Ну так живи! Разве я… если я буду сидеть тихо, разве я помешаю тебе?»
– Это ты-то – тихо? Ты уже не сидишь. А мне надо будет держать тебя там… где я и сама не смогла быть. Держать тебя на цепи, понимаешь? Долго ли мы продержимся так в мире и согласии?
«Что же мне делать? Это что же, выходит, или… мне, считай, убить тебя, или… Ты понимаешь? Или тебе…»
Тишина весит тонну. Или две. С усилием, чуть сильнее, чем нужно, разделяя слова, Катерина наконец отвечает:
– Или мне помочь тебе умереть.
У Келли вырывается крик – такой, что Катерину снова подбрасывает и выгибает дугой.
«Ты не можешь! Я – живой! Я хочу быть живым!»
– Это ты не можешь, Келли. Не можешь быть живым, как ты говоришь, «через меня». Ты застрял, и доставались тебе крохи какие-то из милости…
«А я думал, из любви…»
– По соглашению. Из сострадания. Из того, что… соблазн, одиночество, Келли, мне очень тяжело говорить это все. Но это была нечестная сделка. Неправильная.
«Потому что я для тебя злой дух? Суккуб»
– Инкуб. Нет. Не знаю. Просто я очень… я ощущаю очень сильное сопротивление тебе, Келли. Я не могу пустить тебя в себя. Тут занято, понимаешь?
«Кем? Твоим богом, твоими ангелами? Твоим… Симоном?»
– Нет. Нет. Если бы. Просто мной. И это… понимаешь, это очень важно! Я думала, что я… что меня нет. Что осталась только оболочка, только печаль, даже имени не осталось. Но ты пришел и…
«Назвал тебя по имени, дурак я…»
– Назвал по имени. Говорил со мной. Дал мне плакать не в одиночку, не в подушку, не в тишину, которая не отвечает…
«И ты назвала меня по имени. Говорила со мной. Выпустила меня из темноты, а теперь заталкиваешь обратно?»
– Не обратно, нет. Послушай еще раз, что я тебе скажу: у тебя нет тела больше, но осталась – не знаю как – воля. Келли, если бы у меня было тело без воли, разве я не отдала бы его, просто из милосердия?
«Отдала бы?»
– Если бы у меня не было воли жить.
«А она есть?»
– Да. Она есть – благодаря тебе.
«Я, значит, редкий дурак… сам все испортил. Мог бы тихо зайти, пока ты спала… тогда… в самом начале…»
– Но ты не зашел тихо.
«Нет».
– Потому что ты не мог тихо. Потому что ты не вор. Ты какой угодно – но ты не вор. Может быть, как считает отец Луис, тебя со всей твоей любовью и дружбой и вправду послал ад… но если Бог хочет помочь, то он может приказать и Сатане открыть ворота ада… и прислать тебя…
«Катерина, что ты говоришь… Весь ад – это тишина, и тьма, и холод. Десять сантиметров океанской воды, два метра ирландской земли сверху. Никакого Сатаны и никакого Бога. И ты хочешь, чтобы я вернулся туда, потому что не можешь меня вынести… Ну так прекрати уже говорить. Давай, делай. Что там у тебя для этого? Распятие? Святая вода? Отец Луис?»
– Это если бы триста лет назад… Но я думаю, что ничего такого не нужно. Келли, мы с тобой если и не одной веры, то одного обряда. Когда… когда в нашей вере человек мучительно умирает, когда душа никак не может расстаться с телом… читают специальный чин, отходную молитву. То, что для тебя, наверное, не сделали там… тогда, в общем
«Это просто какое-то безумие, – бормочет Келли, – «чтобы живую душу… заживо… что ж ты за человек-то, Катерина?!!»
– Ты сам когда-то говорил, что я твоя сестра. Это так и есть, Келли. Я твоя сестра милосердия.
«Ох, ничего себе, милосердие…»
– Милосердия, да. И я медицинская сестра. Если все, что я могу для тебя сделать – это взять за руку и вывести из этого… из этого каменного мешка, из этой адской щели так, чтобы самой там не застрять… я это сделаю.
Катерине кажется, что она слышит тяжелое бурное дыхание.
«Вывести, – наконец говорит Келли. – Вывести. И куда же ты меня выведешь, милосердная… сестра? На эти ваши… тучные пажити? Что со мной будет, скажи мне, святенница, Сида проклятая, куда я уйду?»
Катерина отвечает не сразу.
– Я не знаю, Келли, – говорит она, и голос ее дрожит. – Я… не знаю. Но я могу тебе точно сказать, что ты не вернешься туда… в это вот… в страшное это твое место, откуда мертвые говорят с живыми. Где ты ни жив, ни мертв.
«Как ты можешь знать, женщина?»
– Знаю. Те, кто ушли с миром – они молчат. У них если и не свет, то хотя бы покой. Я тебе обещаю, Келли. Если вся моя вера хоть чего-нибудь стоит, если стоит хоть капельку моя, – она осекается, не договорив. – Словом, я знаю, что делаю.
«Я не верю в ад. И не верю в рай. Я не верю тебе, Сида. Я не хочу умирать. Разве это так трудно понять?»
– Ох, Келли…
Она замолкает. Нет. Ничего из того, что застряло комом в горле, нельзя сказать. Нужно просто стоять на этой черте – и назад ни шагу, и вперед тоже.
«Что за судьба! Того упустил. Теперь тебя лишаюсь навеки, – глухой смешок. – И ничего не успел. Ничего. И ты же права кругом, Сида. Ты вот тут хотя бы дело делаешь свое, пользу… да все равно, живешь в себе, со смыслом – а как бы я жил, если бы правда было можно… Не давал бы тебе делать твое, и свое не мог бы… Что за судьба! Но как подумаю, что жизнь вот здесь, только… только выдохнуть и вдохнуть… и что ее все равно нет – так изматывает это вот… туда-сюда… Ты сильная, Сида. Ты такая сильная. А я очень устал. Совсем нет сил. Ты… правда будешь держать меня за руку, пока я не кончусь… совсем?»
– Пока ты не уснешь. Да.
Тишина. Медленные неровные толчки с той стороны границы, словно вправду там – человек, которому не хватает воздуха. Тяжелобольной или раненый. Умирающий. Катерина и сама дышит с трудом, как будто десять сантиметров океанской воды недвижимо стоят вокруг, густея и превращаясь в ледяной песок.
И тут Келли вдруг говорит – негромко, но и не шепотом, очень внятно:
«Хорошо. Давай сделаем это».
Катерина вздрагивает и… нет, она не спит, не спит, но медитативная пелена, в которую она себя погрузила, сворачивается мгновенно и все чувства снова становятся острыми до боли. До боли. А ее будет много.
– Дай руку. И… повторяй за мной.
Она ощущает его хватку в левой руке, откинутой в сторону – жгучую хватку мертвеца, не то огонь, не то лед, и еще она слышит, как он из последних сил бормочет – нет, не слова молитвы: «ну вот… точно про пажити… Я же говорил… и на кой мне это все…»
– Келли, – строго и ласково говорит она, – Келли, дай мне делать свою работу, хорошо? Это старый способ, не хуже других. Тебе ведь там страшно?
«Очень».
– Ну вот. А это как лекарство. Как морфин, ты понял?
Он смеется. Он тихо смеется, а Катерина думает, что если кому и нужен сейчас морфин, так это ей, но ей нельзя. Она в бдении при умирающем, она должна быть в сознании. И она начинает снова, и упрашивает Бога принять эту душу, и упрашивает душу быть стойкой, и снова возвращается туда, к бесстрашному путнику в темной долине, и старается наполнить всю себя теплом, и верой, какая есть, и видением лугов, по которым им не гулять, и пажитей, да, пажитей непаханых, и ручьев, и покоем мирного сна, наконец, – пока десять сантиметров прилива поднимаются и навсегда, до последней Трубы отделяют ее от Келли О’Шонесси, и морская вода превращается в слезы. Просто в слезы.
Концерт
Это был билет на концерт. Кусочек бумаги с датой – 13 октября, год, имя выступающего.
Катерина медленно положила его на стол. В конверте была еще записка: «Уважаемая сестра, приходите, потому что ему теперь разрешили. Буду ждать. Искренне ваш, Бенедикт Карре».
Вздохнула. Четыре года, – да, четыре года прошло с последней встречи. Фотограф напоминал о себе разве только открыткой на Рождество, и вот теперь это…
Катерина знала эту историю – как английский певец написал песню о тех, кто танцует сам с собой: «Танцуют с теми, кто умер, с теми, кто без вести пропал, танцуют с братьями, мужьями и сыновьями… Танцуют одни. Одни». Генерал тогда был уже не ястреб, а старая унылая сова, но выступать в стране певцу запретили. И песню запретили. А теперь он приехал. Катерина вспомнила тех женщин, которые действительно выходили на улицу с самодельным плакатом: фото, имя, строчка других сведений – где исчез, когда. «ВЕРНИСЬ». «ПОМОГИТЕ НАЙТИ». «ВЕРНИТЕ ЕГО».