Больше не страна самбы…
– Ну что, Ката, как день? – Симон задержался у моего стола, улыбнулся. – Что у тебя? Можно посмотреть?
– Да, конечно. Это арпильеры, помнишь, я тебе говорила? Коврики такие джутовые, лоскутное шитье…
Он взял несколько фотоснимков, прищурился, разглядывая яркие цвета: домики и фигурки, горы и море, как на детском рисунке.
– Они очень выразительные. Здорово, что они тебя заинтересовали. И может получиться интересный материал. Ты, наверное, знаешь, что их в Лувре выставляли, да?
– Да, в шестьдесят четвертом, я читала об этом… Но все-таки Виолетту Парра все знают, а вот, скажем, донью Хосефу Мартинес – разве только соседки…
– Ну, что для Лувра было хорошо, то и для «Консуэло» сгодится. А эта донья Хосефа – это вот ее работы?
– Угу. Собиралась сегодня к ней в поселок поехать, еще поснимать, как она за работой… а потом смотрю – а из моей «букашки» масло потекло. В мастерской сказали, завтра к обеду только сделают…
– Тогда в «Апельсин» надо вместе ехать. Мне еще надо побывать в одном месте, там дел на полчаса примерно. А потом я за тобой заеду, идет?
– Слушай, если на полчаса, может, возьмешь и меня с собой, а то голова уже гудит? Я все равно тут за полчаса и даже за час ничего не высижу, наверное, а так хоть воздухом подышу.
– Там может быть… неприятно. Но ты, конечно, можешь поехать со мной, если что – подождешь в машине.
– Конечно, подожду. Это же твоя встреча.
– Тогда пойдем, пойдем. Ты готова уже?
– Да, я… – снимки и блокнот я сунула в сумку, остальное – в ящик стола. – Вот. Все. Готова.
– Ну, пойдем.
Вот это его «там может быть неприятно» ужасно меня заинтриговало. Куда же это он собрался? В машине не утерпела:
– А что за встреча?
– Беженцы, их будут там снимать для частной телестанции. Американцы.
– Беженцы?
– Ну, не совсем… Те бразильцы, которых обменяли на посла, ты, может быть, слышала…
– Террористы, да.
– А, террористы, – тут он посмотрел на меня и бровь поднял – так красноречиво… – Ну, можно и так сказать.
Я вспомнила Павла – каким он вернулся после тех трех дней, когда мы с мамой не знали даже толком, где он. И какие названия подбирали для тех, кто против танков выходил с лопатами.
– Как минимум, я сама политическая беженка. А насчет террористов… ну, может, я сама на них посмотрела и послушала? Чтобы решить?
Он отвел взгляд от дороги и поглядел на меня.
– Ты храбрая, Ката, я знаю. Но там может быть очень тяжело. Ну вот, мы и приехали.
– Я пойду с тобой. Если вдруг что не так – я всегда смогу уйти ведь.
– Конечно.
Он взял свою сумку, я – сумочку и шарф. Мы вошли в парк – там была какая-то сельскохозяйственная выставка, много людей с детьми, лязгающие машины, воздушные шарики, огромная пластмассовая корова… Симон быстрым шагом прошел – мне пришлось поспевать чуть не бегом – куда-то за главную аллею, за поляны, занятые комбайнами, и мы оказались на высушенном пятачке с другой стороны летнего театра. Там стояли ржавые остовы каких-то древних автобусов, а между ними – один более-менее новый, на ходу, и еще джип с иностранными номерами… и дальше я увидела десятка полтора людей – мужчин и женщин, совсем молодых людей и постарше. Они окружали корреспондентов – один был с камерой, и у них уже шел оживленный разговор. Симон отстал – кажется, с ним заговорил кто-то из съемочной группы, а я прошла вперед, люди расступились, и я увидела, что там на траве сидит бородатый парень – почти нагишом, в одних плавках. Он слабо улыбался, а двое других, посмеиваясь и подмигивая, связывали ему руки и ноги. Все говорили по-португальски, и я понимала с пятого на десятое. «Вот так», – сказал один из них, из тех, кто связывал, – «вот так это делают». И они отошли, похлопав голого по спине. И тут же двое других просунули связанному между коленями и руками длинную палку, подняли, и он повис на ней, как большая нелепая птица. «Пау де арара», – сказал корреспонденту высокий молодой человек в очках, прилично одетый. – «Сорок минут», – дальше я не поняла. Связанный запрокинул голову. Кто-то из мужчин взял шланг с водой и стал поливать висящего, стараясь попасть ему в нос и в раскрытый от напряжения рот. Все засмеялись, подвешенный закашлялся. Я никак не могла понять, что происходит. Подвешенного снимали на камеру, Симон был где-то в стороне, а вокруг люди разговаривали и смеялись. У меня зашумело в ушах. «Тортурас», – вылетало из общего гомона. Пытки. Вот так это делают. Дамочке плохо, сказал кто-то прокуренным голосом. В это мгновение я почувствовала, что меня слегка тянут за рукав. Наверное, Симон… но это оказалась застенчивая девушка в красной футболке и в брюках.
– Вы тоже американка? – спросила она по-английски.
– Нет, – я не стала уточнять. – Я приехала со здешним журналистом, он там… и никак не пойму… что это?
– Это наши товарищи, – сказала она. – Рассказывают американцам, тем двум, что с ними делали в ДОПС.
– В ДОПС?
– Ну да. В службе безопасности, в полиции… Это «пау де арара», «попугаячий насест»… там рано или поздно кровь приливает к голове, человек теряет сознание, и очень больно…
– Вам… с вами тоже так?
– Ой, нет, – сказала она и улыбнулась. – Нет. Для этого я никак не годилась. Меня подстрелили во время облавы. Пойдемте. Посидим вон там в тени, а то вы и правда бледная очень…
Пока мы шли в тень, она сказала, что ее зовут Питанга, что отец у нее американец. Что она жила в Нью-Йорке, училась там в католической школе, а потом отец умер, и они с матерью вернулись в Рио… А там уже – «так получилось», – сказала она и развела руками, и я увидела, что на правой руке у нее нет большого пальца. Мы присели под деревом, Питанга рассказывала про университет, про то, как пришлось жить в подполье, потому что среди студентов было очень много арестов. «Да разве только студентов… Они там всех хватают, понимаете? Вон тот парень, видите, такой, в сильных очках – это брат Тито, его прямо из монастыря забрали, очень мучили… А вон тот – он адвокат. Его тоже подвешивали… Тут все разные очень – студенты, врачи, рабочие, священники. У нас там страна всеобщего равенства теперь… всех ловят, всех пытают…» Я знала, что такое «подполье», и когда ловят всех подряд, это было у нас при немцах, – слышала от матери, я сама была слишком маленькая, чтобы помнить, а теперь вот они, подпольщики… Между тем того парня уже развязали, и теперь корреспонденты снимали его со спины, а другие мужчины показывали, как тушили сигареты о живого человека.
– У меня тоже есть такие следы, – сказала сидевшая рядом женщина с длинными волосами – она была красивая и мрачная, недоброе лицо, дерзкая усмешка. – А у Питанги шрамы от пуль. Девочка, покажи леди… пусть они знают.
Питанга слегка улыбнулась и подняла футболку. Живот у нее был исполосован грубыми рубцами от швов.
– Две пули, – сказала она, – в печень, в легкие. Рука – это тоже тогда.
– О Господи.
Я отвела глаза от Питангиного живота. К нам, оказывается, подошел оператор – это у него вырвалось «О Господи» – и парень с микрофоном, и с ними был, наконец-то, Симон.
– Добрый день всем. Ката, пойдем, не будем им мешать.
– Да, Пойдем… Конечно… Прощайте… Спасибо…
Симон крепко взял меня за руку. Где он был десять минут назад? И тут вдруг еще один бородач шагнул нам навстречу.
– Франко…– и он, кажется, хотел не то пожать руку Симону, не то обнять его. – Ты…
– Вы ошиблись.
– Извините, – пробормотал бородач. – Извините… обознался…
Все тем же быстрым шагом Симон увлекал меня к выходу из парка.
– Франко?
– Обознался человек, бывает.
– С тобой-то?
– Как раз со мной и обознался. Блондинов в Латинской Америке не так много, это верно, зато все они слегка… как бы это сказать… на одно лицо. Ты как, девочка?
Девочка. «Девочка, покажи леди…»
– Не очень, если честно. Скажи… зачем ты меня сюда привез?
Симон остановился у водительской дверцы «Мустанга».
– Ката, – сказал он очень серьезно. – Ты сама попросила взять тебя, если помнишь. И сама согласилась пойти посмотреть. Тебе очень плохо? Чем тебе помочь?
– Я не знаю. Подожди. Я сама не пойму… В «Апельсин» я сейчас точно не поеду, извини…
– Отвезти тебя домой?
– Нет.
– Тогда поедем ко мне.
Мотор заурчал, воздух тронул лицо. Хотелось закрыть глаза. Но я знала, что если я это сделаю, то буду видеть подвешенного, спину в рубцах от ожогов, девичью ладонь без пальца, шрамы на животе. В школе я бегала кроссы, и сейчас ощущение было такое же – сосущая пустота под ложечкой, слабость в ногах. В столице Симон снимал домик в тихом пригороде, и это было такое облегчение – не придется проходить мимо консьержа, не дай Бог, с кем-то ехать в лифте… Он помог мне выйти и все время, даже открывая дверь, держал меня за руку – пока не усадил на диван в гостиной и не пошел в кухню за стаканами.
– У меня ром… и виски еще есть немного. Что будешь?
– А, все равно. Ром так ром.
Я выпила полстакана, обожглась, захрипела.
– Ты как?
– А ты как думаешь?
– Я же не знаю, что это для тебя значит. И спрашиваю, потому что хочу знать.
– Все-то ты хочешь знать! Зачем тебе это? И… беженцы эти? И что со мной теперь? Зачем тебе это, Симон?
– Я ведь журналист, – сказал он. – Я интересуюсь тем, что происходит в этой стране.
– А я интересуюсь ковриками…
– Коврики – это очень важно. Поверь мне. Все важно, Ката – коврики, мыльные оперы, журналы для девочек. Все, что облегчает жизнь. Что делает ее выносимой.
– Потому что невыносимой ее сделать очень просто, да?
– Да.
У меня к горлу подступали слезы. Коврики… где коврики – а где это все, о Господи… как от этого ковриками защититься?
– Я думала, что… хоть немного спасусь от этого… а тут…
– От этого – от чего?
– От этого… от произвола. От насилия, когда оно везде…
Он коротко и невесело рассмеялся.