— Актер. Безработный актер.
— Из Ллакуа?
— Да. Я познакомился с ним там. Потом он приехал в Лондон. Учиться на актера. Хотел стать вторым Омаром Шарифом. Да вот талантом не вышел.
— Что случилось с настоящим королем?
— Вы знаете, он послал за мной. Действительно послал. Как только покинул монастырь. Сказал, что я ему нужен. Я прилетел из Лондона. На третий день после моего приезда мы собирались на обед. Он принимал душ в квартире, которую снял, поскользнулся и сломал шею. Несчастный случай. Глупейший несчастный случай.
— Что произошло потом? — спросил Крагштейн.
— Я похоронил его той же ночью.
— Где?
— В Булонском лесу. И тогда же у меня в голове созрел план, — он искоса глянул на короля. Я по-прежнему воспринимал его как короля. — Я вспомнил, что они очень похожи. И никто не видел короля пять лет, что он провел в монастыре. За эти годы, от шестнадцати до двадцати одного, человек может сильно измениться. Все документы были у меня.
Стоило рискнуть.
— И сейчас стоит, — добавил Крагштейн.
Скейлз воззрился на него. Глаза его ожили. Он молчал, но на его лице застыл вопрос.
Крагштейн утвердительно кивнул.
— Никто из сотрудников нефтяных компаний не видел настоящего короля?
— Если только ребенком, а взрослым — нет.
— И вы уверены, что никто ничего не знает?
— Уверен. Да и кто может знать? Готар заподозрил неладное. Причина тому — наша небольшая оплошность. Поэтому мы послали ему телеграмму с просьбой приехать на квартиру Маккоркла. От имени Падильо, — он заговорил быстрее, наверное, надеясь, что признание облегчит его душу. — Прибыв туда, мы сказали, что тоже получили аналогичную телеграмму. Я показал ее ему, телеграмму мы сами послали на собственный адрес... и он... — Скейлз одарил короля долгим взглядом. — Он зашел Готару за спину и задушил гарротой. Этим я рассчитывал все окончательно запутать.
— Неплохо, — кивнул Крагштейн. — Весьма неплохо. А как обстоит дело с деньгами?
Скейлз пожал плечами.
— Погибший брат короля обо всем позаботился. Как только подписываются все необходимые документы, нефтяные компании переводят пять миллионов долларов на счет короля в швейцарском банке.
— Счет, зашифрованный цифрами?
— Естественно.
— На это уйдет два дня, — раздумчиво протянул Крагштейн.
— На что? — переспросил Скейлз.
— На получение денег, — пояснил Крагштейн.
— Ты собираешься довести дело до конца, не так ли? — спросил его Падильо.
Крагштейн усмехнулся в бороду.
— Естественно. Изменятся лишь условия нашего договора.
— В каком смысле? — Скейлз не отрывал от него глаз.
— Вы получите не четыре с половиной, а один миллион. Согласны?
Скейлз колебался не больше секунды.
— Я согласен.
— А твой дружок? — Гитнер указал на короля.
— Спросите его, — Скейлз не захотел брать ответственность на себя.
Король поднял голову и посмотрел на Гитнера.
— Мне без разницы. И зачем я только послушал его? Зачем?
— Вам следовало лучше вжиться в роль, — вставил Падильо.
— А в чем он ошибся? — в голосе Крагштейна слышался неподдельный интерес.
— Молитвы и рыба. Король был ревностным католиком. Провел пять лет в монастыре. Помолившись, он не крестился. Думаю, он не знает, как это делается. В Нью-Йорке мы ели мясо в пятницу. Ел и он. Настоящий католик к мясу бы не притронулся.
— Этого недостаточно, Падильо, — покачал головой Крагштейн.
— Для полной уверенности — да, но у меня зародились сомнения. А когда они убежали от нас, все стало ясно. Настоящий король после взрывов в мотеле помчался бы в полицию, какой бы продажной он ее ни считал. Раз он этого не сделал, значит, он что-то скрывал. А догадаться, что именно, труда не составило.
— По-моему, план по-прежнему хорош, — Гитнер взглянул на Крагштейна.
— Мне плевать, хорош он или плох, — заметил Падильо. — Главное, что будет дальше.
— С тобой? — уточнил Крагштейн.
— Совершенно верно. Со мной.
— Нам придется что-нибудь придумать, не так ли?
Глава 24
Они заставили короля и Скейлза помочь Ванде спуститься по восьми лестничным пролетам в подвал. По пути ее дважды вырвало. Остановились перед металлической дверью, запирающейся на засов и замок. Впрочем, и одного засова вполне хватало, чтобы сидящие внутри не могли выйти наружу.
За дверью оказалась клетушка восемь на десять футов, в которую кто-то притащил сверху стол и три стула.
Король и Скейлз ввели Ванду в клетушку, усадили на стул и скоренько попятились к двери. Ванда согнулась пополам, обхватив руками живот, ее голова едва не касалась коленей. Она не издала ни звука.
Освещала клетушку слабенькая лампа под потолком. Король и Скейлз вышли за дверь, встали рядом с Гитнером. Чувствовалось, что они напуганы. Крагштейн переступил порог, шагнул к Ванде, перебросил револьвер в левую руку, правой схватил ее за волосы и дернул вверх. Она вновь не застонала, лишь смотрела на него холодными ледяными глазами. Слез я не заметил, а вот ненависти хватало с лихвой.
— Как будет проходить подписание документов?
Она облизала губы.
— Торжественная церемония. Советы директоров во главе с председателями, президенты компаний. Почетные гости. Наверное, жены. Другие высшие чиновники.
— Репортеры? Телевизионщики?
— Их не будет. Но церемонию заснимут на пленку. Они хотят сделать фильм о том, какую пользу принесет этот договор Ллакуа. Подписание документов войдет в него составной частью. Прессу не пригласили по моему настоянию, но они могут передать телекомпаниям отснятый материал.
— Когда они должны подписать документы?
— Завтра, в десять утра. Вернее, уже сегодня. На двадцать девятом этаже. Их ждут в половине десятого.
— Кого они должны спросить?
— Арнольда Бриггса. Начальника представительского отдела.
— Какие меры предосторожности будут приняты?
— Я попросила их обеспечить надежную охрану. Они намеревались обратиться в одно крупное частное агентство.
— То есть мы с Гитнером не сможем туда попасть?
— Скейлз вас проведет.
Крагштейн отпустил голову Ванды, и она упала на колени. Крагштейн повернулся к двери, махнул револьвером.
— Заводи их.
Я шагнул вперед, прежде чем дуло револьвера Гитнера уперлось мне в спину. Падильо последовал за мной, огляделся, выбрал один из двух оставшихся стульев и сел. Посмотрел на Гитнера, потом на Крагштейна.
— Когда вы это сделаете?
— Не сейчас и не здесь, — последовал ответ. — Мы хотим, чтобы какое-то время вас не нашли.
Падильо согласно кивнул, показывая, что мысль Крагштейна ему ясна.
— Бухта тут большая.
— Ты бы ей воспользовался, не так ли?
— Естественно.
— До или после подписания?
Падильо задумался.
— До.
Крагштейн взглянул на часы.
— Почти два. Мы вернемся около семи, — он постоял, ожидая реакции Падильо, но тот предпочел промолчать.
А потому Крагштейн ретировался в коридор и приказал королю закрыть дверь. Что тот и сделал, не отрывая от нас глаз, словно хотел запечатлеть в памяти наши образы. Скейлз на нас даже не посмотрел.
Мы услышали, как лязгнул засов. Звук этот странным образом ассоциировался у меня с ударом молотка, вгоняющего в гроб последний гвоздь. Падильо тут же повернулся к Ванде. Она по-прежнему сидела согнувшись, обхватив руками живот.
— Плохо тебе?
— Ужасно, — она не подняла головы. — Когда сидишь согнувшись, боль слабее.
— Он ничего не сломал?
— Нет. Вроде бы нет.
— Слушать ты можешь?
— Могу.
И за следующие полчаса Падильо изложил нам план спасения, один из своих планов, простых и эффективных, если не обращать внимания на то, что при его реализации кто-то из нас, а то и двое могли получить пулю в лоб.
Нам потребовался почти час, чтобы вытащить гвоздь из стола. Падильо нашел его в одном из ящиков. Кто-то скрепил гвоздем расползающиеся стенки.
Когда мы наконец его вытащили, Падильо прокалил его в пламени спички.
— Как ты думаешь, польза от этого будет? — спросил он меня.
— Не знаю, но все так делают.
— Держи, — он протянул мне гвоздь.
Наклонился и закатал левую брючину. Я вернул ему гвоздь, а затем мы с Вандой наблюдали, как он загоняет гвоздь в голень.
Он загнал его на полдюйма, прикусив губу, а на лице его отражались боль и решимость довести дело до конца. Я бы так не смог. Он вытащил гвоздь, и из ранки потекла кровь.
— Давай, Ванда, — распорядился он.
Ванда легла на стол. Я зашел с другой стороны. Падильо поднял над ней левую ногу, так, чтобы ранка оказалась над шеей. Я держал его ногу. Кровь капала на платье Ванды. Мы подвигали ногу, чтобы залить большую площадь. Поначалу она следила за нашим священнодействием, а затем закрыла глаза. Когда кровь начала сворачиваться, Падильо вновь расковырял рану гвоздем. Десять минут спустя он решил, что крови достаточно.
Убрал ногу, достал носовой платок и крепко перевязал рану. Ванда села, глянула на залитое кровью платье. Покачала головой, повернулась к нам.
— У кого-нибудь есть сигареты?
Я протянул ей одну, дал прикурить. Закурили и мы с Падильо. Посидели в тишине.
— Сколько времени? — спросила Ванда.
Я взглянул на часы.
— Шесть тридцать пять.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил ее Падильо.
— Лучше. Гораздо лучше.
Вновь обговаривать детали намеченного плана не имело смысла, все и так знали, что и как надо делать, а потому мы молчали, пока не услышали лязганье засова. Ванда вновь улеглась на стол. Чуть повернулась, чтобы вошедший сразу увидел кровь на платье. Свесила руку, закинула голову. Короче, изобразила покойницу.
Дверь открылась, и на пороге возник Крагштейн, с револьвером на изготовку. За его спиной маячил Гитнер. Крагштейн посмотрел на Ванду, на нас, снова на Ванду.
— Что с ней? — спросил он.
— Вы слишком сильно ее ударили, — ответил я. — Два часа тому назад у нее началось внутреннее кровотечение. Мы не смогли его остановить. Она умерла.