Я сказал:
– Наивно верить, что такого не может быть.
– Я не наивна. Но число тех, кто может получить лечение, действительно ограничено, и каждый, кто получает главный выигрыш, а потом отказывается от него, делает возможными такие манипуляции.
– Теперь предположим, что я заслужил жизнь, а кто-то другой нет.
– Нет… это уже решает компьютер. Ты выиграл, на твой лотерейный билет пал выигрыш. Совершенно случайно. Поэтому тебе нечего сомневаться.
Я уставился на потертый матрас и попытался оспорить услышанное, но все, что сказала Сери, было уместно, и мои сомнения стали сильнее. Конечно, меня привлекала возможность длинной, здоровой жизни, и идея отказаться от лечения требовала от меня сил, которых мне до сих пор не хватало. Я был не Делуан, человек твердых принципов и неколебимой морали. Я, жизнелюб, хотел долгой жизни, и часть моего «я» никогда бы не смогла отказаться от этого. Но в то же время меня точило нехорошее чувство, для которого не было совершенно никаких оснований. Это просто ничего не значило для меня.
Я задумался о Сери. До этого мы были парой, которую жизнь случайно свела; малознакомыми людьми, которые переспали и, вероятно, не в последний раз, но при этом духовно никак не связаны. Возможно, наше влечение разовьется, мы будем жить вместе, узнаем друг друга и, может быть, влюбимся в традиционном смысле этого слова. Я попытался представить себе, что произойдет, если я пройду лечение, а она нет. Она – или какая-нибудь другая партнерша, с которой я свяжу свою жизнь, – станет неудержимо стареть, а я останусь неизменным. Мои друзья и родные будут подвержены естественному биологическому процессу старения, а я застыну в своем теперешнем состоянии. Окаменею.
Сери встала, разделась и пустила воду в раковине. Я наблюдал за ее стройной спиной, когда она мыла лицо и руки. У нее было стройное, уже знакомое тело, хорошо сложенное и гибкое. Я перевел взгляд со спины на плечи и улыбнулся.
– Почему ты так пристально рассматриваешь меня?
– А почему бы и нет? – спросил я в ответ.
Но думал я о другом. О том, какое я должен принять решение. Это был конфликт между сердцем и разумом. Я хотел следовать инстинктам, своим эгоистическим желаниям, но потом счел за лучшее забыть свои сомнения, поехать на Коллажо и получить бессмертие; мне также хотелось прислушаться к голосу рассудка, но я не сделал этого.
Затем мы снова оказались в постели. Сери лежала на моей руке, голова на моей шее, рука на моей груди.
– Ты хочешь ехать на Коллажо? – спросила она.
– Еще не знаю.
– Если да, я поеду с тобой.
– Почему?
– Я хочу быть с тобой. Я уже сказала, что отказываюсь от своего места в Обществе Лотереи.
– Это мне нравится, – сказал я.
– Но я хочу быть уверена…
– Что я пройду лечение?
– Нет… что ты, если это сделаешь, не будешь раскаиваться. Я не могу сказать почему, – она беспокойно заворочалась, оперлась на локоть и взглянула на меня. – Питер, в лечении есть что-то, что мне не нравится. Это меня пугает.
– Оно опасно?
– Нет, не опасно, никакого риска нет. Дело в том, что произойдет после. Я, собственно, не могу этого выразить.
– Нет уж, постарайся, – сказал я.
– Ладно, – ее губы коснулись моей щеки. – Когда ты прибудешь в клинику, тебе предстоит некоторая подготовка. В частности, полное медицинское обследование. Для этого тебе придется заполнить вопросник. В бюро мы называем его самым длинным формуляром в мире. В нем ты должен будешь дать сведения обо всем, что касается лично тебя.
– Итак, я должен буду написать нечто вроде автобиографии.
– Похоже, что да.
– Это я слышал еще в Джетре, – сказал я. – Что это будет вопросник, не говорили, только сказали, что перед лечением я должен буду написать полный отчет о своей жизни.
– Тебе объяснили почему?
– Нет. Я думал, это часть лечения.
– Это не связано с самим лечением. Лечение бессмертием не связано с лечением в обычном смысле этого слова – это нечто вроде очищения твоего тела со всеми его системами. Тело обновляется, память же при этом стирается. Ты потеряешь память.
Я ничего не сказал, только серьезно взглянул ей в глаза.
– Вопросник, – сказала она, – станет основой твоей новой жизни. Ты станешь тем, что напишешь. Тебя это не пугает?
Я подумал о долгих месяцах на вилле Колена в холмах над Джетрой, о своих стараниях рассказать правду и различных средствах, которые я использовал, чтобы найти эту правду, уверенность, что мне это удастся, и, наконец, чувство обновления, наполнившее меня после. В той рукописи, что лежала сейчас в номере гостиницы в Марисее, моя жизнь была описана так полно, как только это возможно в строгом смысле слова. Я уже был тем, что написал. Я стал плодом своего труда.
– Нет, это меня не пугает, – ответил я.
– Меня тоже, – сказала она. – Поэтому я хочу быть с тобой. По-моему, вряд ли можно утверждать, что пациент снова обретет свое «я» в полном объеме.
Я обнял ее, прижал к себе, и хотя она сначала сопротивлялась, но скоро сдалась и снова легла со мной.
– Я еще ничего не решил. Но думаю, что отправлюсь на Коллажо и приму решение там.
Сери обняла меня и ничего не сказала.
– Я сам должен решить, что для меня хорошо, а что – нет, – сказал я.
Спрятав лицо на моей груди, Сери пробормотала:
– Можно мне поехать с тобой?
– Да, конечно.
– Поговори со мной, Питер! Расскажи мне, кто ты, пока мы будем в пути. Я хочу узнать тебя.
Вскоре мы заснули. Ночью мне приснилось, что я вишу на тросе под водопадом, меня немилосердно мотает и раскачивает под падающими потоками воды. Постепенно члены мои застывали, дух захватывало, пока во сне я наконец не поменял позу и сон не кончился.
Глава десятая
В Шеффилде шел дождь. Мне предоставили маленькую спальню в передней части здания, и, когда я хотел, я мог оставаться там один. Иногда я часами стоял у окна и смотрел вниз, на крыши индустриальной застройки по ту сторону от нас. Шеффилд был ужасным, функциональным городом, чьи лучшие времена как центра горнорудной промышленности остались в далеком прошлом, теперь это была беспорядочная путаница городской застройки, которая на западе вгрызалась в центр Пеннси, а на востоке сливалась с маленьким городком Нотерхемом. В этой части Шеффилда и находился дом Фелисити и Джеймса.
Гринвей-парк был утопающим в садах чистым островком домиков на одну семью, окруженным мрачными предместьями. В центре поселения была оставлена свободная площадка с полморгена, засаженная молодыми деревьями, которую жильцы использовали для выгула собак. У Фелисити и Джеймса была собака по кличке Джаспер или Джаспербой.
С момента приезда меня одолевало угрюмое нежелание общаться. Я признал, что Фелисити доказала мне: в сельском домике Эдвина я вел жизнь, недостойную человека, и пришло время отказаться от этой жизни затворника; я стал послушным и проявил силу воли. Я знал, что во всем виноват мой болезненный интерес к рукописи, и поэтому старался выбросить ее из головы, но одновременно был убежден, что проделанная мной работа имеет решающее значение для точного определения моих чувств и что Фелисити силой увезла меня оттуда. Следствием этого был глубоко затаившийся гнев, и меня все время тянуло назад.
Я чувствовал себя в их доме инородным телом и от этой мысли о второстепенности испытывал ярость. Я не упускал ничего, замечал все. Мое критическое отношение распространялось на дом, на их привычки, их мнения. Мне не нужны были их друзья. Я задыхался от их близости, их обыденности, будничности. Я часто наблюдал как Джеймс, у которого уже отросло маленькое брюшко, ест, как вечерами он тренируется, желая избавиться от того, что приобрел. Я примечал что за телевизионные программы здесь смотрят, что за еду варит Фелисити, о чем болтают дети. Эти двое, Алан и Тамсин, некоторое время были моими союзниками, потому что со мной тоже обращались как с ребенком.
Я подавил свои чувства. Я попытался приспособиться к их жизни, участвовать в ней, выказать благодарность, которую мне полагалось испытывать, но мы с Фелисити просто слишком далеко отошли друг от друга. Все в моей жизни опротивело мне. Прошло много недель. Минула осень, пришла зима. Рождество оказалось короткой передышкой: дети стали важнее, чем я. Но в основном мы раздражали друг друга.
Каждый второй уикэнд мы в «вольво» Джеймса ехали по Херсфордширу в сельский домик Эдвина. Этих поездок я боялся, хотя Фелисити и Джеймса они, казалось, радовали. Фелисити утверждала, что эти поездки привьют детям любовь к сельской жизни и внушат уважение к природе, а Джаспер сможет вволю побегать.
Дом постепенно «принимал вид», как говорил Джеймс. Он часто звонил Эдвину и Марджи, чтобы сообщить им, что ремонт успешно продвигается. Мне все время приходилось работать в саду. Прореживать перепутанную чащу заслонивших все кустарников и относить сучья на кучу компоста. Джеймс, Фелисити и дети занимались внутренним ремонтом. Моя белая комната, которая со времени моего прошлого посещения не изменилась, первой подверглась их нашествию; кремовые стены создавали приятный фон для занавесей, которые Марджи описала Фелисити по телефону. Джеймс нанял местных электриков и штукатуров, а также сантехников, те привели в порядок электропроводку и канализацию, влажные стены скоро обрели тот вид, который отвечал желанию Эдвина и Марджи.
Однажды в выходные Фелисити, пока я работал по другую сторону дома, помогала мне в саду; она с корнями вырвала жимолость и бросила ее на огромную кучу, которая со временем перепреет и превратится в удобрение для сада.
Я сказал:
– Это была жимолость.
– Что бы это ни было, оно уже умерло.
– Растения сбрасывают листья на зиму, – сказал я. – Так предписала им природа.
– Тогда это точно не жимолость, потому что она вечнозеленая.
Я взял растение с кучи компоста и снова посадил, но когда через три недели мы возвратились, я увидел, что оно таинственным образом исчезло. Я был очень опечален этим актом вандализма, потому что любил жимолость. Я вспомнил, как пахли ее листья по вечерам, когда писал в своей белой комнате у открытого окна, и этот эпизод по-новому воздействовал на мою рукопись. Как только мы снова вернулись в Гринвей-парк, я достал рукопись из чемодана, куда ее спрятал, и снова начал перечитывать.