– Я тоже, – сказал я. – Но что, если все снова пойдет наперекосяк?
– Нет. Я постараюсь, чтобы был порядок. Когда мы расстались, мне стало ясно, что мы должны сделать все, чтобы обрести уверенность. Я была тогда неправа. Ты всегда старался все наладить, а я только разрушала. Я знаю, что произошло, чувствую это по себе, я так одержима, так отвратительна! Я начала презирать тебя, потому что ты так старался, потому что не видел, как я отвратительна. Я ненавидела тебя за то, что ты не испытывал ко мне ненависти.
– Я никогда не испытывал к тебе ненависти, – сказал я. – Все просто шло наперекосяк, снова и снова.
– И теперь я знаю почему. Все то, что раньше порождало напряжение, теперь исчезло. У меня теперь есть положение, есть убежище, я снова вошла в круг своих друзей. Тогда я в основном зависела от тебя. Теперь все изменилось.
Изменилось больше, чем она думала: я тоже стал другим. Казалось, что она обладала всем, что некогда было у меня. Все, что у меня было теперь – самопознание, на бумаге.
– Позволь мне подумать, – сказал я. – Я хочу попробовать еще раз, но…
Но я так долго жил в неизвестности, что уже привык к ней; я стыдился нормальности Фелисити и надежности Джеймса. Я приветствовал неизвестность следующего приема пищи, болезненное очарование одиночества, обращенную внутрь себя жизнь. Неизвестность и одиночество гнали меня внутрь, открывали мне меня. Между мной и Грейс снова возникло неравновесие того же вида, но с противоположным раскладом сил. Был ли я лучше подготовлен к этому, чем она?
Я любил Грейс; теперь, когда она сидела возле меня, я почувствовал это. Я любил как никогда никого, тем более себя – это стало мне ясно только из рукописи, из романтического отчуждения, из ошибок памяти. Работа над рукописью улучшила мое «я», но то был искусственный продукт. Я должен был найти новое в себе, но так и не смог найти Грейс. Я вспомнил о трудностях, возникших при попытке описать ее в образе девушки по имени Сери. Я очень многое упустил – и, чтобы заполнить пробелы, сделал ее более удобной для себя. Например слова, какие употребляла Сери, Грейс не употребляла никогда, но никак иначе я не мог ее описать. Грейс в описании многого лишилась, но мне так было значительно легче.
Тем не менее мои попытки достигли цели. Создавая Сери, я от многого отказался, зато открыл другое. Это подтвердила Грейс.
Минуты шли в молчании, и я уставился на круглый столик кафе, внутренне движимый своими словами и переживаниями. Я ощутил то же настоятельное желание, которое подгоняло меня во время первой попытки писать: потребность распутать клубок своих идей и внятно изложить их; объяснить то, что, возможно, лучше было бы оставить без объяснения.
То, что я писал, всегда было моим созданием, та же участь постигла и Грейс, когда я попытался понять ее через Сери. Ее второе «я», моя удобная Сери стала ключом к ее реальности. Мне никогда не дано было понять Грейс, однако теперь появилась Сери, и при помощи этого шаблона мне, пожалуй, удалось кое-что понять в Грейс.
Острова Архипелага Мечты были всегда со мной, и Сери, как призрак, всегда сопровождала мое влечение к Грейс.
Приходилось упрощать, чтобы унять внутреннее волнение; я знал слишком много и понимал слишком мало.
В центре всего находился абсолют. Я обнаружил, что всегда любил Грейс. Я сказал ей:
– Я действительно сожалею, что тогда все пошло наперекосяк. Это не твоя вина.
– Неправда.
– Мне все равно. Виноват был я. Но все это уже в прошлом, – у меня появилась мучительная мысль, что разлуку можно как-то определить с помощью моей рукописи. Может ли это быть так просто? – Что нам теперь делать?
– Что ты хочешь. Поэтому я здесь.
– Я должен уйти от Фелисити, – сказал я. – Я живу у нее только потому, что мне не остается ничего другого.
– Я же сказала тебе, что переезжаю. Если удастся, еще на этой неделе. Хочешь попробовать жить со мной?
Когда я понял, что она сказала, меня пронизала дрожь возбуждения. Я представил себе, что мы снова будем спать друг с другом.
– А ты что думаешь насчет этого? – спросил я.
Грейс коротко усмехнулась. Мы никогда по-настоящему не жили вместе, хотя провели вдвоем множество счастливых дней. Но у нее всегда было собственное жилище, а у меня свое. В прошлом у нас появлялось намерение съехаться, но мы всегда восставали против этого, может быть потому, что знали друг друга с худшей стороны и каждый мог надоесть другому. Позже потребовалось очень немного, чтобы разойтись.
Я сказал:
– Если я буду жить с тобой только потому, что мне некуда пойти, ничего не выйдет. Ты же знаешь.
– Нельзя так смотреть на это; иначе затея обречена на неудачу, – она подалась вперед и сжала мою руку. – Я выдумала это сама. И сегодня я приехала сюда, потому что приняла решение. Я тогда сошла с ума. И сама была виновата, что бы ты ни говорил. Но я изменилась и верю, что ты тоже повзрослел. Прочь от тебя меня погнал эгоизм.
– Буду очень рад, – сказал я, и внезапно мы поцеловались, протянули руки над столиком и обнялись. При этом мы столкнули на пол кофе Грейс; чашка упала на пол и разбилась. Мы вытерли разлитый кофе бумажной салфеткой, а потом хозяйка пришла с тряпкой.
Мы вышли на холодную улицу Кастлтона и пошли по тропе, которая вела в холмы. Примерно через полчаса мы вышли к опушке леса, откуда открывался вид на всю деревню. Я взглянул на стоянку и увидел, что задняя дверца «вольво» открыта. За время нашего отсутствия подъехало еще несколько автомобилей, они выстроились в ряд возле нашего. Между ними стоял «триумф» Грейс; она говорила мне, что умеет водить, но все время нашего знакомства, у нее не было своей машины. Мы посмотрели вниз, на толкавшуюся возле автомобиля маленькую семью.
– Я не хочу сегодня встречаться с Фелисити, – сказала Грейс. – Я слишком многим ей обязана.
– Я тоже, – сказал я. Сказал правду – в моем нерасположении к сестре ничто не изменилось. Моя неприязнь была так сильна, что желание никогда больше не видеть ее не покидало меня. Я все время думал о том, как самодоволен Джеймс и как покровительственно держится Фелисити, и зависеть от них, паразитировать на Фелисити для меня было нестерпимо. Я восставал – и отвергал все, что они мне предлагали.
На склоне было холодно, с горных пустошей и болот высокогорья дул ветер. Грейс прижалась ко мне.
– Мы можем куда-нибудь пойти? – спросила она.
– Я бы охотно провел с тобой ночь.
– Я тоже… но у меня нет денег.
– У меня их достаточно, – сказал я. – Отец кое-что оставил мне, и я живу на это вот уже целый год. Поищем гостиницу.
Пока мы спускались к стоянке, Фелисити и остальные снова ушли. Мы написали записку и сунули ее под стеклоочиститель, а потом поехали на машине Грейс в Бакстон.
В следующий понедельник Грейс отвезла меня в Гринвей-парк. Я забрал вещи, чрезмерно любезно поблагодарил Фелисити за все, что она для меня сделала, и как можно быстрее покинул дом. Грейс ждала меня снаружи, в машине; Фелисити не вышла попрощаться с ней. Атмосфера в доме во время моего пребывания там была напряженной. Неприязнь и обвинения были спрятаны под спудом. У меня внезапно появилось острое чувство, что это последняя встреча с сестрой, что я никогда больше не увижу ее и она тоже чувствует это. Эта мысль не тронула меня, однако, когда мы выехали на переполненное лондонское шоссе, я думал не о Грейс и наших с ней совместных планах, а о моей упорной и противоречащей здравому смыслу неприязни к сестре. Моя рукопись, конечно, лежала в чемодане, и я решил, что как только у меня в Лондоне появится достаточно времени, я перечитаю все отрывки, имеющие отношение к Калии, чтобы лучше понять ее. Мне представлялось, что все мои слабости и недостатки нашли объяснение в рукописи и что там есть указание, как начать все сначала.
Я силой воли создал мечту; теперь я мог воплотить ее в жизнь и добавить в свое восприятие.
Так теперь мне казалось, будто я путешествую с одного острова на другой. Возле меня была Сери, а позади остались Калия и Яллоу. При их помощи я мог обнаружить свое «я» на сияющем ландшафте духа. Наконец мне показалось, что я вижу путь, который обещает мне освобождение от ограничений исписанных страниц. Теперь существовало две реальности, и каждая объясняла другую.
Глава двенадцатая
Корабль назывался «Маллигейн», название, которое нам не удалось связать ни с географией, ни с личностями, ни с чем-то придуманным. Он был приписан к порту Тумо; этот старый пароход, ходивший на угле, которого на нем было достаточно, легко покачивался на волнах. Некрашенное, ржавое и грязное суденышко, на котором не хватало по меньшей мере одной шлюпки, «Маллигейн» был типичным представителем сотен мелких грузовых и пассажирских судов, обеспечивавших сообщение между густонаселенными островами Архипелага. Пятнадцать дней мы с Сери провели в душной каюте и узких коридорах, отупевшие от жары, ропщущие на еду и экипаж, недовольный тем, что нас пришлось ждать, хотя мы, виновники этого недовольства, вовсе не считали, что это наша вина.
Как и мое предыдущее путешествие на Марисей, эта вторая поездка тоже была частью моего открытия себя. Я счел, что уже усвоил некоторые привычки и манеру поведения обитателей островов: принятие многолюдного города, всеобщей неопрятности, опозданий, ненадежности телефонной связи и служащих-мздоимцев.
Мне часто приходилось думать о выражении, которое я услышал во время первой встречи с Сери, насчет покидания острова. Но чем больше я углублялся в Архипелаг, тем лучше понимал ее. Я все еще питал твердое намерение вернуться в Джетру, пройду я курс лечения бессмертием или нет, однако с каждым днем чувствовал себя на островах все более по-домашнему, ощущал их очарование, и их влияние на меня все возрастало.
Проведший всю свою предыдущую жизнь в Джетре, я воспринимал тамошние представления о ценностях как норму. Я никогда не считал этот город чопорным, старомодным, косным, педантичным и самодовольным. Я вырос в нем, и хотя мне были видны и его недостатки, и преимущества, и то и другое было для меня нормой. Теперь, когда я невероятным образом стал жителем островов, врос в эту жизнь и она мне даже понравилась, мне хотелось больше узнать о культуре этих мест, с малой частью которых был знаком.