– Кто был Гитлер, о какой войне ты здесь пишешь? Какие города подвергались бомбардировке?
– Кто такая Элис Рауден?
– Почему убили Кеннеди?
– Когда были шестидесятые, что такое марихуана, что такое психоделический рок?
– Тут ты снова упоминаешь Лондон… Я думаю, это такое состояние духа?
– Почему ты все время говоришь о Грейс?
– Что произошло в Уотергейте?
Я объяснял, но Сери не слушала.
– В вымысле заключена глубокая правда, потому что воспоминания ложны.
– Кто такая Грейс?
– Я люблю тебя, Сери, – сказал я, но слова эти прозвучали пусто и неубедительно даже для моих собственных ушей.
Глава шестнадцатая
– Я люблю тебя, Грейс, – сказал я, становясь на колени на вытертый ковер. Она сидела на полу, вытянув ноги, спиной и локтями опираясь на постель. Она больше не плакала, но была молчалива. Я всегда чувствовал себя неловко, когда Грейс молчала, потому что тогда понять ее было невозможно. Иногда она молчала, потому что была уязвлена, иногда просто потому, что ей нечего было сказать, но в большинстве случаев потому, что это было чем-то вроде мести. Она утверждала, что я сам принуждаю ее к молчанию, чтобы манипулировать ею. Поэтому сложности удваивались, и я не знал, как мне теперь вести себя с ней. Гнев Грейс иногда бывал наигранным и вызывал у меня реакцию, которую она и надеялась вызвать; но если ее гнев оказывался настоящим, это было неизмеримо серьезнее: она могла вспылить в любое мгновение.
Объяснение в любви было единственным общим разговором, который нам еще оставался, однако она говорила со мной больше, чем я с ней. Поэтому наш разрыв произошел из-за ее пустых жалоб.
Сегодняшняя ссора была столь же жаркой, сколь незначительным был повод. Я пообещал освободить вечер и сходить к ее друзьям поужинать. К несчастью, я забыл о своем обещании и купил билеты на пьесу, которая интересовала нас обоих. Это была моя вина, я забыл о приглашении, проявил малодушие, сдался, но Грейс сыпала все новыми упреками. Ее друзьям нельзя позвонить; мы зря потратились на билеты. Мы все время делаем что-то не так.
Это было только начало. Дурное настроение породило напряжение, а это, в свою очередь, привело к глубокому расколу. Я не люблю ее, это несомненно, в нашей квартире сплошной кавардак, я ворчун и брюзга и все время иду на попятную. В ответ я называл ее невротичкой, капризной неряхой, кокетничающей с другими. Все это прорвалось наружу и распространилось по комнате влажным душным облаком упреков, которые становились все менее определенными, делали нас все холоднее друг к другу и усиливали отчуждение, все повышая вероятность того, что во время этой бессмысленной свары мы еще больнее раним друг друга.
Она встала, бросилась на постель и повернулась ко мне спиной. Я схватил ее за руку, но Грейс осталась холодна и не откликнулась. Она лежала лицом к стене и мерно дышала; слезы иссякли.
Я поцеловал ее в шею.
– Я действительно люблю тебя, Грейс.
– Не говори ничего! Не теперь!
– Почему не теперь? Ведь только это – правда, разве не так?
– Ты просто хочешь меня запугать.
Я крякнул от досады и отвернулся. Ее рука безвольно лежала на смятом покрывале. Я встал и подошел к окну.
– Куда ты?
– Просто задерну шторы.
– Оставь их в покое!
– Я не хочу, чтобы в комнату заглядывали.
Грейс всегда пренебрегала шторами. Спальня располагалась в передней части здания, и так как квартира была в подвальном этаже, к нам можно было заглянуть с улицы. Грейс, отправляясь в постель, зачастую раздевалась, не выключая света и не задергивая штор. Однажды я вошел в спальню и обнаружил, что Грейс нагишом сидит в постели; она пила кофе и читала. За окном из соседней забегаловки шли люди.
– Ты слишком чопорен, Питер.
– Просто не хочу, чтобы кто-то видел, как мы ссоримся, – я задернул шторы и вернулся к постели. Грейс поднялась и закурила.
– Что будем делать?
Я сказал:
– То, что я предложил полчаса назад. Ты на машине поедешь к Дейву и Ширли, а я подземкой – в театр и постараюсь обменять билеты. Потом я присоединюсь к вам.
– Хорошо.
До сих пор это предложение действовало на нее так же, как и все остальные: повергало в слезы. Я попытался исправить ошибку, принудить себя посетить Дейва и Ширли. Но теперь намерения Грейс внезапно изменились.
Я пошел на кухню и налил воды. Она была холодной и чистой, но безвкусной. Я привык к сладкой валлийской воде в Херсфордшире, к мягкой пенистой воде в Шеффилде; в Лондоне воду брали из Темзы, химически очищали и бесконечно фильтровали, и на вкус она была всего лишь имитацией настоящей воды. Я опустошил стакан, сполоснул его и поставил в сушилку. В мойке еще громоздилась посуда после вчерашнего ужина, грязная и дурно пахнущая.
Грейс жила на улице, типичной для множества предместий Лондона. Некоторые дома были частными, другие принадлежали городу. Дом, в котором жили мы, ждал капитального ремонта, но пока городской совет Кемдена сдавал квартиры внаем за весьма умеренную цену. Комфортабельность квартиры была ниже среднего, но не намного уступала дорогим частным сдаваемым внаем квартирам, в одной из которых я жил раньше. На углу улицы был восточный ресторанчик, владельцем которого был турок-киприот, по главной улице из Кентин-Таун в Кинг-Кросс курсировало множество автобусов; здесь находились оба кемденских кинотеатра – в одном крутили особые, в основном иностранные фильмы; в Туннель-парк, приблизительно в миле от нас, занимало переоборудованную старую церковь Шекспировское театральное общество. Таковы были отличительные черты местности, которая медленно превращалась из рабочих кварталов в расположенный ближе к центру Лондона жилой район для среднего класса. Псевдогеоргианские двери, ванхэмские замки, кухонные столики из елового дерева и валлийские серванты были характерны для этих запущенных домов, а на главной улице уже появились ювелирные магазины и магазины деликатесов, чтобы соответствовать потребностям платежеспособного и прихотливого населения района.
Грейс за моей спиной подошла к окну. Она обхватила меня руками, прижалась и поцеловала за ухом.
– А теперь пойдем в постель, – сказала она, – у нас еще есть время.
Я воспротивился просто из-за неизбежности. После ссоры мне хотелось побыть одному, прогуляться по улицам или чего-нибудь выпить. Ей бы следовало это знать, ведь я часто говорил ей об этом из-за неспособности реагировать на ее мгновенные перемены настроения и часто демонстрировал ей свою тягу к одиночеству. Она заметила мое сопротивление, и я почувствовал, как она вся сжалась. Не желая пробуждать ее гнев, я обернулся и поцеловал ее, надеясь, что она успокоится.
Но она прижалась ко мне, и скоро мы уже оказались без одежды. Я действительно любил Грейс, но потом я подумал о Сери, и внезапно все происходящее показалось мне нереальным.
Грейс почувствовала, как я отступаю, чутье безошибочно подсказало ей, что желание у меня пропало.
Позже, когда она поехала в Фалхэм к Дейву и Ширли, я спустился в подземку на Кентиш-Таун и сел в поезд через Вест-Энд. Театральные билеты удалось обменять очень быстро. На завтрашнее вечернее представление свободные места еще были, а сегодня вечером люди искали лишние билеты. Убежденный, что поступил правильно, я вернулся в метро и поехал в Фалхэм.
Дейв и Ширли были учителями и занимались школьной реформой. Ширли считала, что она, может быть, беременна, а Грейс слишком много пила и флиртовала с Дейвом. Мы ушли от них около полуночи.
В ту ночь, когда Грейс заснула, я думал о Сери.
Сначала я думал, что они с Грейс – одно, но теперь разница между ними виделась все явственнее. Тогда, в Кастлтоне, мое познание Сери было попыткой понять Грейс. Но следствием этой ложной посылки стало то, что я сознательно создал Сери.
При воспоминании о том, как я работал над рукописью, о сличении мимоходом осознанных и неожиданных открытий, мне стало ясно, что Сери – нечто большее, чем просто фальшивое отображение Грейс. Она была настоящей, полноценной, полностью обоснованной, обладала собственной личностью. Жила по собственным правилам. Каждый раз, когда я видел ее или говорил с ней, я воспринимал это совершенно серьезно.
Но пока Грейс была рядом, Сери отступала на второй план.
Иногда я просыпался ночью и обнаруживал рядом с собой в постели Сери. Она почти всегда спала, но уже первое мое прикосновение будило ее.
Днем, когда Грейс была на работе, Сери всегда оказывалась моей случайной попутчицей. Часто она находилась в соседней комнате, где я мог ощутить ее близость или ждала снаружи, на улице. Когда я оказывался около нее, я говорил с ней. Во время наших вылазок между нами возникала близость. Сери рассказывала мне об островах, об Иа и Квае, о Марисее, Сивле и Панероне. Она родилась на Сивле, побывала замужем и с тех пор кочевала по островам. Иногда мы вместе бродили по бульварам Джетры или ехали на трамвае к побережью, и я показывал ей Дворец Сеньора и его охрану в их экзотических средневековых мундирах.
Но Сери приходила ко мне только тогда, когда хотела, а мне она иногда бывала нужна и в другое время.
Внезапно Грейс спросила:
– Ты еще не спишь?
Я выждал несколько секунд, прежде чем ответить.
– Да.
– О чем ты думаешь?
– Обо всем.
– Я не могу спать. Мне жарко, – она поднялась и включила свет. Я заморгал от его невыносимой яркости и подождал, пока она закурит сигарету. – Питер, что-нибудь не так?
– Ты о том, что я здесь живу?
– Да, тебе же это отвратительно. Ты можешь прямо сказать об этом.
– Ничего отвратительного в этом нет.
– Тогда дело во мне. Что-то не так. Разве ты не помнишь, что мы решили в Кастлтоне? Если у нас снова все пойдет вкривь и вкось, мы будем откровенны и ничего не станем скрывать друг от друга.
– Я и не скрываю, – я заметил, что неожиданно появилась Сери: она сидела, полуобернувшись, в ногах нашей постели и прислушивалась, наклонив голову. – Я должен представить себе, что произошло за последний год. Ты знаешь, о чем я?