– Я уже думала об этом, – она отвела взгляд, ткнула горящей сигаретой в пепельницу, и там образовалась маленькая кучка пепла. – А ты – ты понимаешь, что я имею в виду?
– Иногда.
– Большое спасибо. Значит, в остальное время я говорю напрасно?
– Не начинай новую ссору, Грейс. Пожалуйста.
– Я не начинаю никакой ссоры. Я просто пытаюсь пробиться к тебе. Ты можешь хотя бы выслушать меня? Ты забываешь все, что только можно, противоречишь самому себе, смотришь сквозь меня, словно я стеклянная. Раньше ты никогда не был таким.
– Да, ты права.
Уступить было проще. Я охотно все объяснил бы, но боялся ее гнева.
Я думал о тех временах, когда с Грейс было трудно сладить, если она усталая приходила с работы или была чем-то взбудоражена. Когда это случилось впервые, я попытался оборвать ссору на середине и предложить что-нибудь. Я хотел, чтобы Грейс изменила свое поведение, чтобы нас что-нибудь объединяло бы, а не разъединяло, но она возвела эмоциональный барьер, который казался мне непреодолимым. Она с досадливым взмахом руки уклонялась от сочувственных вопросов или гневно взрывалась, или уходила от разговора каким-нибудь другим образом. Она была чрезвычайно нервна, и хотя я пытался понять ее, это было очень трудно.
Когда я еще только начал спать с ней в Лондоне, через пару месяцев после Греции, я заметил, что у нее на ночном столике стоит маленькая мисочка со средством для мытья посуды. Она объяснила: это на тот случай, если понадобится снять с пальца кольцо. (Я спросил, почему она не снимает кольцо, отправляясь спать, и она ответила, что это принесет ей несчастье.) Когда я узнал ее лучше, она созналась кое в чем еще: она страдает сильной клаустрофобией. Я счел это шуткой и ошибся. Когда в Грейс росло напряжение, она не могла носить ни обуви, ни колец, ни перчаток. Однажды вечером, вскоре после нашего возвращения из Кастлтона, я пришел из забегаловки домой и обнаружил, что Грейс рыдает на постели. Шов на рукаве ее блузки был разорван до плеча, и моей первой мыслью было, что на нее кто-то напал на улице. Я попытался успокоить ее, но она была в истерике. Молнии на ее сапогах не расстегивались, и блузка лопнула, когда Грейс бесновалась из-за этого на постели. Сапоги не хотели сниматься. Ногти у Грейс были обломаны, а еще она разбила стакан. Потребовалась всего пара секунд, чтобы расстегнуть молнии и снять с нее сапоги, и за это время она полностью пришла в себя. Остаток вечера она босиком ходила по квартире, разорванная блузка болталась на груди. В припухших глазах стоял невысказанный, невыразимый ужас.
Грейс потушила сигарету и обняла меня.
– Питер, я не хочу больше так. Для нас обоих важно знать, что же произошло.
– А что должно произойти? Я же стараюсь, чтобы все было в порядке.
– Я хочу, чтобы ты заботился обо мне. Ты такой странный, такой замкнутый. Иногда мне кажется, что я вообще для тебя не существую. Ты ведешь себя… нет, это неважно.
– Нет, важно! Говори!
Грейс несколько секунд молчала, и удушливая тишина окутывала нас. Потом она пошевелилась.
– Ты встречаешься с какой-нибудь другой женщиной?
– Нет, конечно нет.
– Это правда?
– Грейс, нет никакой другой женщины. Я люблю тебя . Почему у меня должна быть другая женщина?
– Ты ведешь себя так, словно она есть. Ты, кажется, постоянно грезишь, и когда я говорю с тобой, отвечаешь так, словно говоришь с какой-то другой женщиной. Разве ты не замечаешь этого?
– Например.
– Ну, не знаю. Я ничего не замечала. Но это в тебе не спонтанность. Все это было знаками для меня. Это то, во что меня превратило твое сознание, то, кажется, какой ты меня ожидаешь. И если я этого не делаю, потому что возбуждена или потому что я – это я… то ты не готов к этому. Это неразумно, Питер. Я просто не могу быть такой, какая я в твоем воображении.
– Извини, – пробормотал я и крепко прижал ее к себе. – Я не знал. Я не нарочно. Ты – единственная женщина, какую я знал и хочу знать. В прошлом году я уединился именно потому, что не мог без тебя. Были и другие причины, но в первую очередь это произошло потому, что мы расстались и мне трудно было пережить это. Теперь я снова обрел тебя, и все, что делаю и о чем думаю, вращается около тебя. Я не хочу, чтобы что-то пошло не так. Веришь?
– Да… а доказать ты это можешь?
– Я уже пытался – и попытаюсь снова. Только обязательно по-своему, потому что единственное, в чем я уверен – именно это, – я чувствовал тяжесть Сери в изножье кровати, покрывало на моих ногах промялось.
– Поцелуй меня, Питер! – Грейс прижала мои руки к своей груди.
После, когда я уже засыпал, я хотел рассказать Грейс о Сери и объяснить, что Сери – только часть ее самой и хотела напомнить нам счастливые дни на островах Эгейского моря, но не успел.
Позже, когда за шторами уже серело утро, я проснулся от движений Грейс. Дыхание ее убыстрилось и вырывалось толчками. Кровать вздрагивала, Грейс трясло, и я услышал тихое звяканье кольца о ночной столик.
Глава семнадцатая
На следующий день, когда Грейс была на работе, я почувствовал, что меня обуяла ужасная лень. В квартире надо было убрать, и я с обычной неохотой занялся домашними делами. Сери я больше не видел и поэтому после полудня собрался в ближайшую забегаловку, взяв с собой рукопись в надежде на то, что мне удастся отделаться от Грейс и вернуться к Сери. Мне казалось, что Грейс все перевернула в моем сознании; Сери отдалилась от меня. В эту ночь я понял, что Грейс для меня важнее всего остального.
Но я устал, секс снимал лишь физическое напряжение. Моя рукопись была опасна. В ней была Сери, но еще в ней в качестве главной фигуры был изображен я. Она возвращала меня, я начал понимать это, к самому себе.
Появление Сери было почти неминуемо. Настоящей, независимой, загоревшей на островах.
– Прошлой ночью ты мне не помогла, – сказал я. – А я нуждался в тебе, чтобы успокоить Грейс.
Сери сказала: «Я разволновалась и чувствовала себя одинокой. Я не могла помешать».
Она была далеко от меня, парила на периферии моего восприятия.
– А помочь ты можешь? – спросил я.
Сери сказала: «Я могу быть с тобой и помочь тебе найти себя. О Грейс я ничего не могу сказать. Ты любишь ее, и этим все сказано».
– Когда ты подходишь ближе, я люблю вас обеих. Я не могу ранить Грейс. Что же мне делать?
Сери сказала: «Пойдем со мной, Питер».
Я уронил распавшиеся листы рукописи на кровать и последовал за ней на улицу.
В городе была весна, и кафе вдоль бульвара выставили на тротуары свои столики. Это время больше всего нравилось мне в Джетре, и когда мы покинули квартиру, чтобы насладиться мягким воздухом и солнечным светом, это подействовало на меня словно живительный эликсир. Я купил газеты, и мы пошли в кафе, которое мне нравилось больше всех прочих, на углу площади с оживленным движением. Здесь была еще и трамвайная стрелка, и я с удовольствием слушал трель звонков, стук колес на стыках, любовался роем искр, летящих из-под дуги вагона. На тротуарах толпились пешеходы, создавая впечатление коллективной деятельности и целеустремленности, однако если рассматривать их поодиночке, то большинство просто наслаждалось солнцем и теплом. После холодной серой зимы их лица были повернуты вверх, к свету. Пока мы с Сери заказывали выпивку, я пробежал глазами газету. Большинство военных отрядов перебросили на юг; раннее таяние снегов вызвало сход многочисленных лавин, под ними погибло несколько патрулей пограничной полиции, перевалы завалило; правительство объявило эмбарго на ввоз зерна в так называемые Неприсоединившиеся Страны. Это известие – черное пятно в реалиях весеннего дня – расстроило меня.
Сери и я сидели на теплом солнце, смотрели на прохожих, трамваи и упряжных лошадей и чувствовали себя укрывшимися за полностью занятыми столиками кафе. Преобладали молодые женщины без сопровождающих: социальные последствия мобилизации.
– Я действительно охотно бываю здесь, в Джетре, – сказал я. – В это время года она – самое прекрасное место в мире.
Сери спросила: «Хочешь провести здесь остаток своей жизни?»
– Возможно, – я посмотрел на солнце в ее волосах, и она придвинулась ближе.
Сери сказала: «Давай поедем на острова. Как только мы выберемся из Файандленда, мы сможем поехать, куда захотим».
– Охотно, – ответил я. – Но что делать с Грейс? Я не могу просто уехать от нее. Она для меня – все.
«Ты уже однажды уехал».
– Да, а она пыталась лишить себя жизни. Поэтому я должен остаться с ней. Я не могу рисковать тем, что она сделает это еще раз.
«Разве ты не думал, что именно ты можешь быть причиной всех ее несчастий? Я наблюдала, как вы уничтожаете друг друга. Разве ты не помнишь, какой была Грейс, когда вы встретились с ней в Кастлтоне? Уверенная, в хорошем расположении духа, строила планы на будущее. Можешь ли ты теперь рассматривать ее как ту же самую женщину?»
– Иногда. Но она изменилась. Я это знаю.
«И все из-за тебя! – Сери отбросила назад волосы, за левое ухо, как иногда делала, волнуясь. – Питер, ты должен найти такой выход из создавшегося положения, чтобы он устроил вас обоих».
– Но я не хочу ничего другого. Куда я должен идти?
«Со мной, на острова».
– Почему все время эти острова? – спросил я. – Разве я не могу просто уйти в глубь страны, прочь от Джетры? Как в прошлом году.
Я заметил, что возле столика кто-то стоит, и поднял взгляд. Это был официант.
– Не будете ли вы любезны говорить потише, сэр? – спросил он. – Вы мешаете другим гостям.
– Извините, – я осмотрелся. Занятые собственными проблемами люди, казалось, не замечали меня. Мимо кафе прошли две красивые девушки; затем мимо прогремел трамвай; на другой стороне бульвара находилось государственное управление конных перевозок.
– Пожалуйста, повторите мой заказ.
Я снова видел Сери. Когда официант остановился возле столика, она отвернулась, отодвинулась от меня. Я перегнулся через столик, взял ее за запястья и слегка сжал их, чувствуя под пальцами тепло и округлость.