На другой стороне гавани стоял небольшой пароход и я предположил, что именно его прибытие и вызвало в городе такую суматоху. Пассажиры сошли на берег, разгрузка завершилась. Я подошел к пароходу как можно ближе (если не перебираться через барьер) и стал наблюдать за людьми из другого мира, пока они задерживались перед контрольным постом или занимались своим багажом. Я задумался о том, когда этот корабль отойдет и где будет его следующая остановка. На одном из островов, которые назвала Сери? Позднее, когда я пошел обратно, я заметил микроавтобус, который взял в гавани несколько человек. По надписи на его боку я понял, что он принадлежит Обществу Лотереи, и с удвоенным интересом стал рассматривать его пассажиров. Они производили впечатление испуганных и озабоченных. И молча глазели из окон на пеструю уличную жизнь. Мне захотелось поговорить с ними. Ведь они прибыли из призрачного мира, который существовал до лечения, и я рассматривал их как важное звено, связующее меня с моим прошлым. Их восприятие мира было независимым, на него не влияли извне; то, что они считали само собой разумеющимся, я утратил. Меня терзали сильные сомнения и я должен был установить, что у меня с ними общего, чему меня обучили, а чему нет. Со своей стороны я мог дать им много хороших советов.
Я уже узнал то, что им только предстояло узнать. Если бы они знали наперед, каковы будут последствия, это оказалось бы неплохим подспорьем. Я охотно посоветовал бы им в эти последние два дня использовать свою индивидуальность и оставить записи, с помощью которых они снова смогут обрести себя.
Я подошел ближе и заглянул в окно автобуса. Девушка в смахивающем на форму костюме с завлекательным вырезом сверяла имена со списком, водитель грузил багаж. Он повернул голову, взглянул на меня и демонстративно отвернулся.
Девушка заметила меня, опустила список и повернулась к окну.
– Что вы тут делаете? – крикнула она.
– Хочу помочь этим людям! Позвольте мне поговорить с ними!
Девушка снова взглянула на меня и мрачно нахмурила брови.
– Вы из клиники, не так ли? Мистер… Синклер?
Я промолчал, потому что почувствовал, что она угадала мои намерения и пытается воспрепятствовать мне. Водитель вышел из-за машины, прошел мимо меня и забрался на свое сиденье. Девушка сказала ему несколько слов, он тотчас же завел мотор и машина тронулась с места. Микроавтобус с мигалкой на крыше влился в поток уличного движения, потом свернул на узкую дорогу, ведущую на холм, к клинике.
Я пошел прочь, провел рукой по отрастающим волосам и подумал, что здесь, в городе, это выдает во мне пациента клиники. На другой стороне гавани у лавчонок толпились пассажиры с парохода.
Я добрался до тихой боковой улочки и медленно зашагал вдоль витрин магазинов. Я начал понимать, какую ошибку допустил в отношении этих людей: что бы я теперь им не сказал, они, конечно, забудут, едва начнется лечение. Их полезность для восстановления моего прошлого была заблуждением. У всех других было такое же неизменное свойство: у пешеходов на улице, у персонала клиники, у Сери.
Я бродил, пока не заболели ноги. Потом вернулся в клинику.
В павильоне меня ждала Сери. На коленях у нее лежала растрепанная пачка бумаги. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы узнать мою рукопись.
– Ты получила ее! – воскликнул я и подсел к ней.
– Да… но только с одним условием. Ларин сказала, что ты не должен читать в одиночку. Я должна читать вместе с тобой.
– Я думал, ты позволишь мне читать одному.
– Я же сказала, это распоряжение Ларин. Она считает, что ты уже достаточно поправился, и ничего не имеет против того, чтобы ты узнал, о чем там речь.
– Я сам виноват, – сказал я. – Так начнем же.
– Сейчас?
– Я ждал этого весь день.
Сери бросила на меня гневный взгляд и швырнула карандаш на пол. Она встала и то, что беспорядочной горкой лежало у нее на коленях, соскользнуло вниз, к ее ногам.
– Что случилось? – спросил я.
– Ничего, Питер. Ни-че-го.
– Да ладно… В чем дело?
– Боже, какой ты эгоист! Ты забываешь, что у меня тоже есть своя жизнь! Последние восемь недель я провела здесь с тобой, опекая тебя, думая о тебе, говоря с тобой, обучая тебя тому и этому, тратя на тебя свое время. По-твоему, мне больше ничего не нужно? Ты никогда не интересовался тем, что я думаю, чего мне хочется… ты просто считаешь само собой разумеющимся, что я все время здесь, всегда к твоим услугам. Иногда мне действительно хочется избавиться от всего этого, включая тебя и твою вечную жизнь!
Она порывисто отвернулась и уставилась в окно.
– Мне очень жаль, – пробормотал я, пораженный ее горячностью.
– Я скоро уеду отсюда. У меня есть план.
– Что за план?
– Хочу поездить по островам, – она все еще стояла ко мне спиной… – У меня, знаешь ли, есть собственная жизнь. Есть другие люди, с которыми я хочу быть вместе.
На это мне нечего было ответить. Я почти ничего не знал о Сери и о ее жизни и, действительно, никогда не спрашивал ее об этом. Она была права: я воспринимал ее саму и ее присутствие как нечто само собой разумеющееся, и поскольку ее упреки были более чем справедливы, крыть было нечем. В данный момент я мог сказать в свою защиту лишь одно: насколько мне было известно, я не просил ее нянчиться со мной; она была тут с первого дня, и я никогда не ставил под вопрос ее присутствие, потому что сказать об этом мне было нечего.
Я уставился на сваленные кучей страницы рукописи и спросил себя, какие тайны она скрывает?
Позднее, когда мы пошли в столовую, я предложил Сери рассказать о себе. Этот более чем правильный шаг оторвал ее от еды; окончательно потеряв терпение, она открыла мне еще несколько новых фактов.
Я начал понимать, какую огромную жертву принесла ради меня Сери; на протяжении двух месяцев она делала для меня все, отказавшись от собственной жизни, в то время как я наслаждался ее по-детски капризными нежностью и доверием, при этом ища и видя только себя.
Совершенно неожиданно – ведь я никогда не думал об этом – я испугался, что она может бросить меня.
Протрезвев и почти без единого слова я вместе с ней вернулся в павильон и смотрел, как она собирает и раскладывает по порядку страницы рукописи. Мы сидели рядышком на моей постели, и Сери перечитывала текст.
– Итак, обрати внимание, первые страницы не особенно важны. Там говорится об обстоятельствах, побудивших тебя писать. Раз или два упомянуты Лондон и несколько других мест. Когда тебя постигла неудача, тебе помог друг. Это не особенно интересно.
– Не говори ничего, я сам посмотрю, – я взял листы у нее из рук. Все было так, как она сказала: человек, который это написал, был мне чужим и, казалось, старался найти себя. Я отложил страницы. – И что дальше?
– Дальше начались затруднения, – сказала Сери, держа страницы так, чтобы я мог их видеть, и показывая карандашом: – «Я родился в 1947 году и стал вторым ребенком у Фредерика и Кэтрин Синклер».
Таких имен я никогда не слышал!
– Почему вы их не изменили? – спросил я, заметив, что оба имени подчеркнуты карандашом. Над ними Ларин или Сери написали имена, которые я считал настоящими именами моих родителей: Фрэнфорд и Котеран Синклер.
– Мы можем проверить. У Лотереи в бумагах они есть.
Я вздохнул, признавая трудности, которые создавал обеим женщинам. В каждом абзаце было много других пропусков и обобщений. Калию, мою старшую сестру, там звали «Фелисити» – насколько я знал, это слово означало то ли счастье, то ли радость, – но я никогда не предполагал, что оно может быть именем. Позже я обнаружил, что мой отец был «ранен в пустыне» – весьма распространенное выражение, – а мать работала в «телефонной службе». Это было правительственное учреждение в местечке под названием «Блехтли-парк». После «войны с Гитлером» мой отец в числе первых вернулся домой, и они с матерью сняли дом в предместье «Лондона». Здесь я и появился на свет. Большинство из этих темных мест Сери вычеркнула, а «Лондон» был превращен в Джетру, что дало мне приятное ощущение знания предмета и уверенность.
Сери пробежала со мной пару страниц, по ходу объясняя мне каждую трудность, на какую в свое время натолкнулась, и рассказывая мне, чем руководствовалась, обобщая или подчеркивая то или это. Я во всех случаях соглашался с ней – ведь она бесспорно рассуждала очень разумно.
Дальнейшее развитие событий этой прозаической и одновременно загадочной истории было таково: в первый год после моего рождения вышеупомянутая семья жила в том же предместье «Лондона», а потом переехала в северный город под названием «Манчестер». (Он тоже был превращен в Джетру). С Манчестера начинались мои первые воспоминания, и тут-то я вдруг пришел в замешательство.
– Все это я слышу впервые, – сказал я. – Как, скажи на милость, ты сумела разобраться во всем этом?
– Боюсь, мы разобрались не во всем. Нам пришлось многое пропустить. Ларин была вне себя от гнева.
– Почему? Это едва ли моя вина.
– Перед лечением она попросила тебя заполнить вопросник, но ты отказался. Ты сказал, все, что нужно, мы узнаем о тебе из рукописи.
В то время я, по-видимому, был твердо убежден в этом. В какой-то период своей жизни я создал эту непонятную рукопись и свято верил, что полностью описал в ней себя и свое окружение. Я попытался представить себе ум, который вопреки всякому здравому смыслу мог быть убежден в этом. Это мне не удалось. Однако на первой странице стояло мое имя. Когда-то, до лечения, я написал его там и знал, что сделал это.
Я почувствовал болезненное одиночество и жалость к себе. Позади, словно отделенная от меня непреодолимой стеной, осталась индивидуальность, целеустремленный разум, который я утратил. Мне нужен был этот разум, чтобы разобраться, что же я написал.
Я пролистал остальные страницы. Пропуски и обобщения Сери попадались и дальше. Что это должно было значить?
Вопросы интересовали меня больше, чем подробности. Через ответы на них я надеялся взглянуть на себя, а заодно и на мир, который утратил. Существовали ли в действительности эти вымышленные имена и места – Фелисити, Манчестер, Грейс – которые возникли в моем бреду и преследовали меня? Эти картины моего бреда оставались частью моего сознания, они глубоко коренились во мне, пусть даже и были необъяснимой составляющей моего «я». Они игнорировали все это, поворачивали меня спиной к лежащему в глубине этого пониманию.