Клаус Тоде, обладающий потрясающим нюхом на спиртное, все же нашел несколько полных бутылок с крепкой мадерой. На вине они и держались, сколько могли — в полупьяном состоянии, которое временами, особенно по ночам, становилось похожим на горячечный бред. Куда волны несли полуразрушенный пинк, понять было невозможно — над морем почти все время стоял туман. Когда их прибило к берегу, Карстен Роде услышал скрежет обшивки по камням и ощутил сильный толчок, но его затуманенное алкоголем и голодом сознание никак не отреагировало на этот факт...
— А што, немчура, живы-то? — раздался чей-то задорный голос, и Голштинец, погруженный в невеселые воспоминания, вздрогнул. — Пора вставать. Чай, вторые сутки пошли, как вы тут дрыхните. Изголодались, поди.
Он повернулся на голос и увидел там светловолосого паренька в вышитой рубахе. Тот держал в руках плетенную из лозы корзину с едой.
— Повезло ить вам... — Парень сноровисто накрыл на стол и расставил миски. — Это я вас выглядел-то. Вот и выходит, что вы мои крестники... — Он рассмеялся. — Милости просим трапезничать, господа хорошие!
— Нихт ферштеен... Нэ по-ни-майт.. — наконец вспомнил Карстен Роде русскую речь.
В Копенгагене (или Копногове, как русские называли столицу Дании) ему приходилось общаться с новгородскими купцами, но это было давно, и его скудный запас здешних слов успел выветриться из головы.
— А чего ж тут непонятно? — удивился парень. — Меня зовут Ондрюшка... запомнил? Он-дрю-шка! — Он похлопал себя по груди. — Смекай. А как тебя кличут? Какое твое имя?
Голштинец наконец понял, чего хотят от него, приязненно улыбнулся и ответил:
— Карстен. Ихь хайсэ Карстен.
— Вот и ладушки. Познакомились, значит. Кар-стен... — Ондрюшка попробовал на звук имя Голштинца, чтобы не забыть. — Поднимайся, будем кушать. Ам-ам... понятно?
— Я, я! — радостно закивал головой Карстен Роде, вдруг почувствовавший зверский аппетит.
— Нет, не только ты... — Ондрюшка не знал, что в немецком языке «я» означает «да». — Зови и остальных. Порато скусной хлебот[47] получился. С пылу с жару. Для поправки здоровья само то. Ужо Февронья постаралась. С ряпушкой и семужкой, на курином наваре. Царская еда.
Карстен растолкал Клауса Тоде, который и здоровый-то любил поспать, а уж в болезненном состоянии — тем более. Ганс Дитрихсен поднялся быстро и без посторонней помощи. На удивление, рана уже почти не болела, только ныла, и он пожирал глазами яства, расставленные на столе. Кроме наваристой ухи им подали добрый кусок запеченной на вертеле свинины, целую миску жареных гольцов, свежий ржаной хлеб и кувшин сбитня[48].
Голштинец слышал об этом напитке, но отведать еще не приходилось. Горячий медовый вкус очень ему понравился, а теплая хмельная волна, мягко прокатившаяся по всему телу, мигом вымыла из головы черные мысли, и он с воодушевлением набросился на еду. Остальные тоже не отставали: воспоминание о голодных днях на пинке, которое все еще было очень живо, помимо воли заставляло набивать желудки под завязку.
Ондрюшка скромно сидел в сторонке на низеньком табурете и с интересом присматривался к иноземцам. Несмотря на незавидное состояние, от моряков веяло мужественной силой и жесткостью, не присущей балтийским поморам с их покладистым, спокойным характером. А шрамы от сабельных ударов на телах потерпевших кораблекрушение (Ондрюшка помогал в раздевании, когда те мылись в бане) подсказали ему, что найденыши — народ бывалый, военный, много повидавший и испытавший.
«Вот бы с ними потолковать! — думал Ондрюшка с жадностью естествоиспытателя, открывшего новый, неизвестный доселе вид живых существ. — Хоть с этим Карстеном. Он, похоже, у них за главного. Атаман. Да вот беда — языкам-то я не обучен...»
В это время скрипнула входная дверь, и в комнату, где трапезничали голштинцы, ворвался Фетка Зубака. Он был расхристан, и чувствовалось, что сильно потрясен.
Хитрый Фетка не стал распихивать немчин по избам поморов. Он забрал их к себе, благо только недавно отстроил новую избу, просторную, так что разместиться в ней было где. Артельный атаман все еще надеялся на благополучный исход задуманного им предприятия. Он, как и Ондрюшка, тоже видел шрамы, пометившие тела потерпевших, и это лишь утвердило его в мысли, что те — не просто купцы немецкие, а пираты. Или каперы, что едино. Значит, у него все еще оставался шанс получить от какого-нибудь прибалтийского государя или от Ганзы премию за поимку опасных преступников.
Фетка составил письмо к ганзейским купцам с описанием и именами спасенных немцев (Карстен Роде не стал скрываться за прозвищем) и послал в Ругодив-Нарву, где была одна из контор Ганзы, гонца с наказом лететь под всеми парусами и обернуться как можно быстрее. Атаман ждал его, как начала путины, — места себе не находил — и наконец дождался.
Лучше бы и не отправлял...
То, о чем поведал гонец, ввергло артельщика в ужас. Оказывается, этого недотепу перехватили люди Аникея Строганова[49], и купец, прознав о спасенных моряках, вознамерился пообщаться с ними лично. Сам Строганов! Зачем?! И с какой такой стати он очутился в Нарве? Что ему не сидится в своем Соликамске?
Мысли в голове Фетки пошли наперекосяк. Он заметался по своему просторному подворью как хорь в курятнике, застигнутый хозяином, ругая незадачливого вестника разными нехорошими словами. Тот лишь что-то невразумительно мычал в ответ и, потупившись, мял в руках войлочный колпак, заменявший ему шапку. В конце концов, выговорившись и совершенно от этого обессилев, Фетка рявкнул на него: «А чтоб тебя ляды[50] взяли! Поди-ко прочь, обормот!», — и поднял на ноги домочадцев. К приезду такой значимой фигуры, как Аникей Строганов, нужно было подготовиться как следует, чтобы не ударить лицом в грязь.
И потом, может, все это и к лучшему. «Надо бы замолвить Анике Федоровичу словечко... — думал, немного успокоившись Фетка. — Глядишь, подмогнет. Он ведь и к царю вхож, и с Малютой Скуратовым[51] в дружбе. Хорошо бы выпросить на оброк еще две-три тони. А то в устье Наровы мне уже тесновато стало».
Фетка был знаком со Строгановым. В юные годы он работал в его промысловой артели. Поэтому жесткий, колючий нрав старика знал хорошо.
— Ондрюшка, беги к Домне, пушшай одежонку какую приищет для немчинов, — распорядился Фетка. — Да скажи ей, чтоб новую-то не брала! — крикнул он парню вслед.
Фетка Зубака жил широко: сам из крестьян, деловой сметкой и цепкостью в делах он мог поспорить с самим Строгановым. Его тони в устье Наровы давали приличный доход, а торговля с иноземцами и поставка рыбы ценных пород к великокняжескому столу в Москву процветали. И тем не менее Фетка старался сильно не высовываться — в отличие от Аникея Строганова, который даже записался в опричнину.
Мало того, артельщик продолжал выходить в море на рыбную ловлю, хотя в этом большой надобности уже не было. Но атаман не мыслил себе жизнь без соленого ветра и тяжелого рыбацкого труда. А еще казалось Фетке, что без личного присутствия его тони оскудеют, — и тогда хоть по миру иди.
Смех смехом, а почти так оно и вышло. В прошлую путину его скрутила какая-то хвороба, и пришлось остаться дома. Знахарь Антипка еле выходил хозяина. И вот тебе раз — в нонешний сезон рыбацкая удача изменила Фетке. Хорошо хоть голец добрый пошел. Да и семужка хвостом по воде бьет, значит, своих товарок скликает до кучи. Дай-то Бог...
Фетка истово перекрестился на образа и спросил по-немецки, обращаясь к Карстену Роде:
— Довольны ли вы всем, или чего еще надобно?
— Спасибо, господин... — почтительно ответил Карстен Роде, поднялся и поклонился; его примеру последовали и остальные. — Большего и желать трудно. Благодарим вас от всего сердца.
Они и впрямь были преисполнены благодарности к своему спасителю. Голштинец был фаталистом и верил в случай, поэтому встречу с Зубакой не считал малозначимым моментом в своей биографии. Похоже, в жизни назревали перемены, но какие именно, он пока не знал.
— Вам бы переодеться надыть, — деловито сказал Фетка, стараясь скрыть смущение и чувствуя себя Иудой: ведь случись так, что спасенные — морские разбойники, он своими «заботами» отправит их на виселицу. — Ваше старье мы сожгли. Ондрюшка принесет одежду. Готовьтесь, к нам приедет большой человек. Хочет вас повидать.
У Карстена Роде встрепыхнулось сердце — вот оно! Большой человек московитов... К добру ли? Он переглянулся с Гансом Дитрихсеном. Штурман сделал большие глаза и кисло покривился — мол, куда денешься. Если уж заштормило, то не суетись попусту, а жди, пока не наступит штиль, чтобы залатать паруса, починить штурвал и плыть дальше...
Фетка не узнал Строганова. Годы не только побелили тому голову, проели плешь на макушке, но и сильно иссушили его крепкую плечистую фигуру. Перед Зубакой стоял худой благообразный старец — хоть сейчас в скит.
— Ну что же, Фетка, веди к своим найденышам, показывай, — молвил Строганов, снисходительно выслушав подобострастное приветствие Зубаки.
— Не зобижайте, отец родной. К немчинам успеется. В кои-то веки заглянули в наши края... Радость-то какая, радость... Мы вам баньку истопили — с дороги в самый раз. Стол накрыли. А смотрины опосля устроим.
— И то верно, — легко согласился Строганов. — Устал я малость. Банька — это хорошо...
После бани Фетке не терпелось похвастаться своим новым домом. Обычно избы балтийских поморов строились по принципу: дом, двор, а также хлев находились под одной крышей, лишь разделенные перегородками. Но Зубака чутко прислушивался и присматривался к новым архитектурным веяниям. Он построил избу как купеческий терем (благо нашлось на что) — двухэтажную, со срубами на высоких подклетях. Горницы и сени с переходами располагались на втором этаже, туда вела широкая лестница. Кровли были шатровыми, а наличники окон и ставни украшала резьба. Большая горница в новом доме устилалась не домоткаными половиками, а коврами, которые хранились в сундуках.