— Пошто орете аки резаные?! — грозно сдвинув брови, спросил Нагай.
— Горе-то какое, атаман! Горе всем нам! — возопили в один голос Третьяк и Пятой.
Атаман сильно удивился и даже почувствовал страх — братья отличались рассудительностью и завидным хладнокровием. Поэтому их всегда посылали разведывать, когда пойдет караван торговых судов и где какое имущество лежит на купеческих складах. Кроме того, Третьяк и Пятой, владеющие грамотой и знающие счет, закупали для ушкуйников огненное зелье и сбывали доверенным людям награбленное.
— Цыц! — рявкнул атаман ушкуйников. — Чай не бабы! Заголосили... Говорите толком, да с расстановкой. Давай ты, Пятой.
Братья под гневным взглядом Нагая быстро обрели необходимое спокойствие, и Пятой, разговорная речь которого отличалась большей ясностью, начал свой рассказ:
— Царь с опричней в Новгороде! Грят, заговор был. А возглавил его земский боярин Данилов, ведающий Пушкарским приказом. Будто бы заговорщики хотели Новгород и Псков отдать литовскому королю, а великого князя убить. Опричники разорили Софийский собор... — В толпе кто-то ахнул. — Выломали в нем старинные иконы, забрали все ценное и колокола, сняли и увезли Корсунские ворота. По всему городу хватают бояр, купцов и дьяков и ведут их на Городище, где над ними царь суд правит. Людей колют ножами, рубят топорами, как скотину, раздевают донага и обливают на морозе водой. Многих связали веревками и сбросили с Волховского моста в реку. А по реке на лодках ездят опричники и добивают выплывших баграми и топорами. Осподи, что творится!
Парень казался не в себе, и Нагай забеспокоился, как бы Пятой не рехнулся.
— Откуда знашь? — грубо спросил он, вонзив в парня свои свинцово-тяжелые зенки. — Не врешь ли?
— Мы там были! И все видели! Вот тебе крест, атаман, что не вру. — Пятой перекрестился. — Нас пытались взять, но мы отбились от опричников, убегли и спрятались на чердаке купеческого дома. Пуст был дом и ограблен.
— Неужто сам царь возглавил опричников? — недоверчиво поинтересовался Ермак.
— Душегуб он, антихрист! — вдруг возопил Пятой, задрожал мелкой дрожью и начал немного заикаться. — В доме этом м-мы недолго х-хоронились, потому как опричники его п-подожгли. Мы, конечно, м-маленько обгорели (вот и шапка в дырках, и з-зипун, что твое решето), пока выбирались из огня, но про то л-ладно. Ушли мы из города — и наткнулись на ц-царский лагерь. А уж там страсти какие были! — Парень наконец справился с волнением и стал говорить тверже. — Мы в лесу хоронились, сели на деревья по привычке, и царский лагерь был перед нами как на ладони. Ничего другого не оставалось, как ждать темноты. Царь приказал оградить частоколом обширное место, куда привели, как скотину на бойню, большую толпу городского люда, сам сел на коня и начал пронзать тех несчастных копьем. А когда напился людской кровушки вволю, то приказал опричникам, чтобы убивали всех без разбора и рассекали на куски...
Голос Пятого пресекся. Лицо парня, обычно пышущее молодой удалью и крепким здоровьем, превратилось в бледную маску старца. Его брат Третьяк выглядел не лучше. Нагай мигнул Марфушке, стоявшей неподалеку. Она быстро метнулась в избу и принесла парням по кружке хлебного вина. Братья выпили его, как воду, даже не поморщились, хотя отличалось оно отменной крепостью.
— Сразу мы не смогли уйти далеко от Новгорода... — продолжил свой рассказ Пятой.
Его щеки немного порозовели, и он наконец полностью взял себя в руки — все-таки ушкуйников никак нельзя было назвать красными девицами. Вид крови для них был привычен, а смертоубийство не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Но даже такие жесткие и крепкие натуры, как у братьев Офонасьевых, едва не сломались от зрелища массовых казней, которые учинили опричники во главе с великим князем московским.
— Нам пришлось схорониться на некоторое время у нашего человека за городом, чтобы переждать погромы. Ты знаешь его, атаман. Это Меркур Потапов, лесной стражник. У него много в лесу потайных мест. Опричники хоть и шарили по окрестностям, как псы, но так ничего и не нашли. А на третий день к нам прибился еще один хороший человек — церковный диакон, брат Меркура. Уж он-то порассказал... — Пятой скрипнул зубами; теперь его глаза уже загорелись гневом. — Когда царь вступил в Новгород, епископ пригласил его к обеду. На это же пиршество было также приглашено большинство настоятелей из различных монастырей. Когда обед кончился и были убраны столы, царь, желая воздать епископу «благодарность», велел стащить с его головы тиару, которую тот носил, сорвал епископское облачение и лишил сана. При этом, смеясь, сказал: «Тебе подобает быть не епископом, а скорее скоморохом. Поэтому я хочу дать тебе в супружество жену». А монахам молвил следующее: «Прошу вас пожаловать ко мне в гости. Но я хочу, чтобы всякий отметил свое участие в устройстве этой свадьбы». И заставил каждого из них выплатить немалые суммы денег — от всех архимандритов по две тысячи золотых, от настоятелей — по тысяче, остальные заплатили по пятьсот и триста червонцев. Потом царь велел привести кобылу и сказал епископу: «Получи жену, влезай на нее и запиши свое имя в списке скоморохов». Когда епископ взобрался на кобылу, царь велел привязать его ноги к скотине и дал ему в руки лиру со струнами. «Упражняйся в этом искусстве, — сказал он, смеясь бесовски. — Тебе ведь не остается делать ничего другого, в особенности после того, как ты взял такую кроткую жену». Что касается остальных монахов, то у одних опричники отняли все имущество, а других после жестоких мучений умертвили...
Ушкуйники глухо роптали. При всем том речные разбойники были людьми верующими, и смерть монахов приняли близко к сердцу. Мрачные атаманы лишь переглядывались. Только один Ермак, казалось, витал мыслями далеко от этих мест, и рассказ Пятого его не очень тронул. Как будто он знал больше, чем остальные, и не осуждал великого князя московского.
— А ушли мы благополучно от Новгорода, переодевшись по совету диакона в нищих, — продолжил Пятой. — Царь приказал выгнать всех неимущих за город, в чисто поле, где многие из них замерзли — зима ить. Новгородцы, кто подогадливей, чтобы избежать верной смерти от рук опричников, тоже облеклись в рубища и дали себя прогнать вместе с другими. Нищим некуда было податься, а горожане, народ торговый, смекалистый, с хорошими связями, ночной порой тайком бежали подальше от Новгорода. Ну и мы с ними... Царь забрал всю новгородскую казну, а дома пожег. И теперь на месте города почти сплошь пепелище...
Больше говорить было не о чем. Рассказ Пятого всех поверг в шок. Атаманы вернулись за стол. Ушкуйники разбрелись по избам, где они жили товариществами. Люди были мрачны и подавленны. Их волновала судьба родных и близких. Не все они были бобылями. У многих имелась родня в Новгороде, некоторые даже обзавелись женами и детьми, зарабатывая на пропитание семьи разбойным промыслом. Что с ними, живы ли они?
— Что ж теперь будет-то? — задал Нагай риторический вопрос, когда все, не сговариваясь, выпили за упокой невинно убиенных новгородцев.
— А будет то, что опричня не успокоится, пока не выжжет вас отсюда каленым железом, — жестко сказал Ермак. — Царь наводит порядки и больше не потерпит баловства на реках. И потом, что вам тут делать? Новгород разрушен, торговля, почитай, умерла — купцы-то истреблены, торговые суда сожгли опричники, что шамать будете?
— Так-то оно так, но больно хлопотно у Строганова в сторожах ходить, — сурово сказал Нагай. — Мы не привычны к ошейнику... уж извини, Ермолай Тимофеевич. А еда... как-нибудь прокормимся. Уйдем к поморам. А там ить шведы, поляки... народ не бедный. Соберем ватагу побольше и ударим.
— Ну, как знашь! — гневно отрезал Ермак. — Вольному — воля. Да вот только зря ты в обиду мне говоришь. Я ведь тоже не пес цепной. Я хочу воевать новые земли для государствароссийского. И потом, царь обещал тем, кто пойдет со мной, простить прежние прегрешения. Никто вас больше преследовать не станет.
— Ну да, ну да, нашему царю-батюшке как не поверить... — Нагай скептически ухмыльнулся. — Ты ить слышал рассказ Пятого. Епископ и монахи тоже ему поверили...
Остальные атаманы помалкивали, не вмешивались в разговор. Вскоре в избе воцарилась тишина — тяжелая, гнетущая. Только из печного закутка доносился тихий скулеж. Это Марфушка, чтобы не зареветь белугой, закусила крепкими зубами платок и кропила слезами изразцы. По своей чувствительной бабьей натуре она интуитивно, раньше мужиков, ощутила наступление больших перемен в жизни, и от этого ей стало еще более страшно, нежели от рассказа Пятого.
Глава 5. ГЕДРУС ШЕЛИГА
Весна 1570 года выдалась ранней и на удивление ласковой. Природа словно просила прощения у людей, что заставила всю зиму страдать от голода и разора. Неурожай прошлого года и погром, учиненный опричниками под прямым руководством великого князя московского в Новгороде, Пскове и Твери, поставил людей на грань выживания.
Что нельзя было вывезти в Москву, царь приказал уничтожить. Были снесены все новые постройки, все красивое. Сожжены житницы и хлеб в скирдах, а скотина и птица порублены. По окрестностям городов бесчинствовали мародеры. На оставшихся в живых купцов и духовенство была наложена громадная контрибуция, которую опричня в буквальном смысле выбивала из своих жертв. Разгром завершился ритуальным уничтожением имущества новгородцев, торговых запасов на купеческих складах, лавок и вообще всего продовольствия.
Но самое страшное началось в городе после ухода царских войск. На смену опричникам-убийцам пришел еще более ужасный изверг — голод. От него погибло намного больше, чем от рук царевых слуг. В Новгороде широко распространилось людоедство. Довершила страшное дело эпидемия чумы, начавшаяся на Руси еще до погрома, а в Новгород пришедшая уже после него. Помешать ее распространению не смогли даже жесточайшие карантинные меры, принятые властями.
Весна принесла пусть и небольшое, но все-таки облегчение. Люди набросились на траву, молодые листья и побеги. Они искали в лесах прошлогодние грибы и ягоды, сохранившиеся под снегом, ели ящериц и лягушек, а также змей, выползавших погреться на солнышке. Появились перелетные птицы — хоть какой-то приварок. Пошла рыба на нерест — стало немного полегче по сравнению с тем зимним кошмаром.