От опричников многие спасались в лесах. Туда ватаги царских псов обычно не совались. И не потому, что боялись, а по причине более прозаической — не хотели упускать добычу, которая лежала на виду, под руками. Стоило зазеваться, как тут же другой отряд перехватывал инициативу, и оставалось лишь плотоядно облизываться, глядя, как гогочущие товарищи набивают повозки награбленным добром и насилуют девушек да молодиц.
Некоторые уходили еще дальше — в относительно сытое зарубежье. От разбойничьих шаек московитов не было никакого спасу. Готхард фон Кетлер, последний ландмейстер Тевтонского ордена[74] в Ливонии, а ныне герцог западной части Курляндии и Земгалии, ничего не мог с ними поделать, лишь немного отогнал от городов. Поэтому передвижение по курляндским дорогам было сопряжено с большим риском, и обозы всегда шли под внушительной охраной. А отправиться в путь в одиночку вообще никто не рисковал.
И тем не менее теплым майским днем 1570 года невдалеке от Вендена[75] по лесной дороге ехал одинокий путник. Судя по крою изрядно поношенной одежды, это был небогатый ремесленник-литвин, отправившийся в чужие земли искать лучшей доли. Из оружия у него был лишь нож, подвешенный к поясу. Впрочем, в те далекие времена ножи служили людям в качестве столовых приборов; их носили и стар и млад, мужчины и женщины.
Образ бедного скитальца портил лишь конь. Он был неухожен как следует (скорее с целью маскировки), лохмат, не чищен, в соломенной трухе. Но его стать и резвость подсказывали искушенному наблюдателю, что молодой, хорошо упитанный жеребчик стоил немалых денег. Это был ливонский клеппер — потомок восточных жеребцов, завезенных в Европу крестоносцами, и кобыл ливонской лесной породы. Весьма вероятно, если судить по невысокому росту коня и превосходным мышцам, что в его жилах текла и кровь литовских жмудок — выносливых, неприхотливых по части корма лошадей, которые ели раза в два меньше своих тягловых товарок других пород.
Одинокого путника нимало не смущала и не пугала настороженная лесная тишина. Он ехал и беззаботно насвистывал какую-то веселую мелодию, любуясь высоким голубым небом над головой, первой зеленью и, как ни странно, дорогой; она была ровной, песчаной, без колдобин и рытвин, — совсем не такая, как в его родной стороне, где в весеннюю хлябь черт ногу сломит. Возможно, путник был городским жителем и не знал, что притихший лес — нехороший признак.
А опасность была рядом, за следующим поворотом его лесного пути. В этом месте хорошо просматривающийся редкий придорожный подлесок уступал место балке и самой настоящей чаще, где могла спрятаться целая разбойничья шайка. Она там и была. Правда, в лице всего четверых оборванцев. Но они уже заметили одинокого всадника и в радостном предвкушении знатной добычи потирали руки.
Нужно сказать, путник и его кошелек интересовали их постольку поскольку. Главным объектом вожделений был конь. Глаза лесных грабителей при виде такого количества идущего в руки мяса загорелись диким огнем, а слюнки чуть ли не текли.
Судя по лохмотьям оголодавших — это были дезертиры. За кого они воевали, по их одежде понять уже было затруднительно. Похоже, один из них, черноволосый угрюмый тип, косая сажень в плечах, принадлежал к буйному племени немецких ландскнехтов — пестрый сумасбродный наряд наемника, хоть и очень потрепанный, не спутаешь ни с каким иным. Он был вооружен мечом с красивой позолоченной гардой.
Второй, рослый худой детина с тупым лицом, скорее всего, был поляком (если судить по его зеленому кунтушу[76] с частым рядом бронзовых пуговиц). В руках он держал устрашающего размера карабелу[77] наверное, специально изготовленную под его ручищу.
Третий и наружностью, и кафтаном смахивал на стрельца-московита — курносая русая мордаха и длинное суконное платье, походившее на ферязь[78], только с отложным воротником. Из оружия он имел бердыш и самопал, без дела висевший за спиной; наверное, закончилось огненное зелье.
Что касается четвертого, то его национальность не поддавалась никакому определению по внешним признакам. Свою одежду — она была у него почти новой и добротной, только в подпалинах от костра — он, видимо, снял с какого-нибудь голландца или шведа: меховая безрукавка поверх фиолетового короткого кафтана с узкими рукавами, широкие голубые штаны с лампасами до колен, серые шерстяные чулки и грубые, но добротные коричневые башмаки. Но вот смуглое лицо его, все в шрамах, явно предполагало наличие южных кровей. Возможно, он был черкасом или греком. Оружие этот разбойник предпочел интернациональное — кистень. В умелых руках оно эффективней меча или сабли.
Как столь разные люди оказались в одной шайке, можно было лишь гадать. Атаманом у них был черноволосый, Ландскнехт. Наверное, он имел большой боевой опыт, потому что в отличие от своих товарищей на его лице не было заметно даже тени волнения. Под стать ему был и Черкас. Но его спокойствие было несколько иного рода, нежели у главаря. Такой тихой и спокойной обычно становится природа перед бурей. Волнение Черкаса выдавали лишь черные глаза, пылающие упоением предстоящей баталии. Впрочем, никто из них даже в мыслях не имел, что одинокий безоружный путник сможет оказать им сопротивление.
Они выскочили на дорогу, как нечистый из ларца, — с намерением до смерти напугать всадника. Потом его предполагалось брать вообще голыми руками.
Однако путник не торопился в страхе сползти с коня и пасть на колени. Невозмутимо наблюдая, как его окружают, чтобы отрезать все пути к бегству, он насмешливо поинтересовался у Ландскнехта на немецком языке, сразу определив национальность лесного разбойника:
— Убьете али как?
Разбойники несколько опешили. Уверенность, звучавшая в голосе наметившейся почти безоружной жертвы, сбила их с толку и заставила насторожиться. Что-то здесь было не так.
— Нет, — после некоторой паузы ответил немец. — Нам нужен твой конь и твои деньги.
— Ну, мне они и самому нужны. Да и не так уж у меня много их. А что касается коня, то на чем же я буду добираться до Вендена?
— На своих двух, — сказал Ландскнехт, хмурясь; ему очень не нравился и этот неожиданный диалог с жертвой, и то, как путник держался.
Он бросил опасливый взгляд на дорогу позади всадника — уж не подсадная ли утка это? Не мчатся ли сюда во весь опор кнехты Готхарда Кетлера, которые чистили курляндские леса от разбойников и бродяг?
— Кончай болтать! — вдруг рявкнул поляк и угрожающе взмахнул карабелой. — До дзябла! Слезай с коня, пся крев!
Он плохо знал немецкий и мало что понял.
— Ц-ц-ц! — предупреждающе зацокал языком всадник. — Не ори так громко. Ворон распугаешь. Лучше разуй глаза, дубина.
С этими словами он мигом полез за пазуху и достал оттуда два двуствольных колесцовых пуффера.
— Здесь как раз четыре пули, — сказал он, весело скалясь. — По одной на брата. А стреляю я без промаха. Ну и кто тут из вас отчаянный смельчак? Кому пришло время лечь в могилу раньше времени?
Разбойники остолбенели. Вот уж совсем неожиданный поворот! Стоя чересчур близко к путнику, нельзя было усомниться в его словах. Молодчики чересчур хорошо знали, что итальянские пуфферы (а как раз такие были в руках всадника) бьют без осечек и делают в теле человека дырку размером с грецкий орех.
— Гедрус, ты ли это?
Негромкие слова Черкаса произвели на всадника впечатление сильного и неожиданного громового раската. Он вперил свои дерзкие серые глаза в разбойника, какое-то время присматривался к нему, а затем с удивлением воскликнул на языке московитов:
— Матерь божья! Или я сплю, и мне это снится, или ты и впрямь Иван Ганжа? Но тебя же нет на этом свете! Я же своими глазами видел, как вас с Герасимом Чипой порубал татарский чамбул[79].
— Живой я...
— Да вижу я, вижу, что живой. Рад, что ты и в этот раз обманул старую стерву с косой. Извини, не могу с тобой почеломкаться, брат. Не нравятся мне настроения твоих приятелей. Вишь как смотрят, аки волки, готовые сожрать с потрохами. И вообще на кой ляд ты вышел на большую дорогу? Почему не в Сечи?
— Долго рассказывать... — с видимой тоской ответил казак.
— И то верно. А времени у меня уже в обрез. Вижу, вы голодные как цуцики...
— Совсем отощали, — признался Ганжа. — Три дня не было даже макового зернышка во рту.
— Что ж, я вас выручу... — С этими словами Гедрус снял со своего конька туго набитые саквы и бросил их на землю. — Этих харчей вам хватит дня на три.
Остальные разбойники с недоумением прислушивались к странному диалогу. Они не знали языка московитов; возможно, за исключением поляка, но того словно переклинило — он не спускал глаз с пистолетного дула, которое смотрело ему точно в грудь. И мысль у него была лишь одна: а ну как путник забудется и нажмет на курок?
— Кто это? — спросил Ландскнехт у Ганжи. — Ты его знаешь?
— Еще как знаю. Зовут его Гедрус Шелига. Вместе турок на Черном море воевали. Свой человек. Он дал нам продукты.
— Пусть лучше коня отдаст! — резко сказал Ландскнехт.
— А ты попробуй, забери, — не без иронии посоветовал Ганжа. — От нас только перья полетят — дерется как дьявол.
— Отдал бы я вам, братцы, и коня, — вмешался в их разговор Гедрус Шелига. — Для тебя, Иван, мне ничего не жалко. Но спешу я. Дело у меня срочное... — Немного поколебавшись, он распустил завязки кожаного кошелька, висевшего у пояса, достал оттуда несколько талеров и всучил их Ганже. — Вот вам еще. Купите харчей у крестьян, если моих продуктов будет мало. Но больше не грабьте! Так сказать, во избежание... У меня для вас будет предложение получше и повыгодней.
Это он сказал, уже обращаясь к Ландскнехту. Тот прищурился и спросил: