— Бог видит, я не могу их винить за это! — выразительно сказал Турциг и с отвращением поглядел на Андреа. — Больше чем когда-либо я желал бы видеть, как ты болтаешься на самой высокой виселице Наварона. Но господин комендант человек добрый и награждает информаторов. Ты, возможно, еще поживешь, чтобы предать еще несколько товарищей.
— Спасибо, спасибо! Я всегда знал, что вы справедливый человек. Я обещаю вам, лейтенант Турциг, что...
— Заткнись! — презрительно оборвал его немец. Он перешел на немецкий. — Сержант, прикажите связать этих людей. Да не забудьте и этого жирного! Потом мы его развяжем, чтобы он отнес раненого на пост. Оставьте одного часового. Остальные идут со мной. Мы должны отыскать взрывчатку.
— А разве нельзя кого-нибудь из них заставить сказать, где она, герр лейтенант? — отважился сержант.
— Единственный, кто сказал бы, не может это» го сделать. Он уже выложил все, что знает. А остальные... я ошибся в них, сержант. — Он обернулся к Меллори. — Ошибка, герр Меллори. Мы все очень устали. Я почти сожалею, что ударил вас. — Он резко повернулся и быстро вскарабкался на гребень лощины. Через две минуты только одинокий солдат остался на посту.
Меллори в десятый раз беспокойно передвинулся, пытаясь порвать веревку, связывающую руки за спиной. И в десятый раз осознал тщетность этих попыток. Как он только не извивался, как он только не изворачивался! Мокрый снег холодом проникал сквозь одежду. Он продрог до костей. Непрерывно дрожал. Но человек, вязавший узлы, знал свое дело. Меллори раздраженно подумал: уж не собирается ли Турциг со своими людьми провести всю ночь в поисках взрывчатки? Прошло более получаса с тех пор, как немцы ушли.
Он окончательно успокоился, откинулся в снежный пух, покрывший склон лощины. Задумчиво посмотрел на Андреа, который сидел прямо перед ним. Грек, извиваясь всем телом, пытался порвать веревку одним титаническим усилием, натягивал ее так, что она почти исчезала, врезаясь в кисти рук. Он начал это бесполезное дело сразу, как только часовой приказал им сесть в снег. Наконец, расслабив плечи, и он сдался. Сидел спокойно. Утешая себя тем, что с выражением крайней обиды смотрел на часового. Всем видом он показывал, что с ним обошлись несправедливо.
«Прекрасная работа, — раздумывал Меллори. — Тем более замечательная, что она разыграна по ходу действия. Андреа сказал так много правды, так много того, что можно проверить. Верить во все остальное, им сказанное, нужно сразу, автоматически. Так и сделал Турциг. Но ему не сообщили ничего важного, этому немцу. Ничего, что немцы не могли узнать и без них. Разве вот об эвакуации гарнизона Ксероса на кораблях королевского флота...» Меллори неохотно вспомнил, что у него возникло опасение за игру Андреа, когда тот упомянул о Ксеросе. Но грек оказался на высоте. Скорее всего немец и сам бы до этого додумался. Нападение англичан на Наварон и налет немцев на Ксерос слишком совпадают по времени и взаимно связаны. А их спасение сейчас зависело только от точности, с которой сыграет свою роль Андреа. Насколько хорошо он выдаст себя за того, кем прикинулся. И соответственно от степени относительной свободы, которую он получил бы таким путем. Меллори не сомневался, что именно упоминание о Ксеросе склонило чашу весов в пользу Андреа. Даже то, что Андреа назвал субботу днем нападения, имело большое значение, ибо это вполне реальная дата, назначенная поначалу Дженсеном. Наверняка эту дату передали англичанам агенты немецкой контрразведки, справедливо полагавшие, что такую информацию союзники получат рано или поздно. Скрыть подготовку нападения от шпионов союзников практически нёвозможно. Если бы Андреа о миноносцах не упомянул, ему вряд ли удалось до конца убедить Турцига. Тогда они наверняка кончили на виселицах Наварона, а пушки остались целехонькие и перетопили со временем весь королевский флот.
Меллори тяжело вздохнул, отвел глаза от Андреа и оглядел остальных. Браун и пришедший в сознание Миллер сидели со связанными руками, выпрямившись, неподвижно глядя в снег перед собой. Они отрешенно поматывали головами. Меллори отлично понимал, каково им сейчас приходилось. Но и у него самого вся правая половина лица ныла и болела. «Вокруг ничего! Ничего, кроме разбитых голов», — с горечью отметил Меллори. Он подумал и о Стивенсе: каково ему там! Лениво глянул мимо часового в сторону темного входа в пещеру и застыл в непостижимом удивлении.
Медленно, с бесконечной осторожностью заставил себя отвести глаза в другую сторону, заставил себя казаться безразличным и равнодушно глядеть на часового. Немец расположился на ящике пере- датчика и держал палец на спусковом крючке шмайсера, лежащего у него на коленях. «Господи, хоть бы он не оглянулся, — снова и снова повторял про себя Меллори. — Пусть он посидит так еще немного, еще хоть чуть-чуть».
Несмотря на все старания, взгляд его упорно возвращался к черному отверстию пещеры.
Энди Стивенс медленно выползал оттуда. В неясном свете звезд было заметно, чего стоило ему каждое движение. Дюйм за дюймом полз он на животе, таща неимоверный груз искалеченной ноги. Он опирался руками, подтягивался и продвигался немного вперед. Голова и плечи бессильно опускались на мокрый снег после каждого такого нечеловеческого усилия. Каждое его движение было поистине героическим.
«Хотя парень совсем измотан болью и обессилел, голова у него все-таки работает», — подумал Меллори. Плечи и спину Стивенс укрыл белой простыней. В руке альпеншток. Он, должно быть, слышал хотя бы часть того, что говорил Турциг. В пещере оставалось два или три автомата, и он мог бы пристрелить часового оттуда, но сообразил, что на выстрел прибегут немцы и будут в пещере раньше, чем он освободит друзей.
Стивенсу оставалось ползти пять ярдов. Самое большее, пять ярдов. В ложбине, где их оставили, дул южный ветер. Звук его — шепот в ночи. Больше ни звука. Ни звука. Разве еще их дыхание... «Немец непременно услышит Стивенса, когда тот подползет поближе, — думал Меллори с отчаянием. — Наверняка услышит... - Меллори опустил голову и громко закашлялся. Долго, беспокойно. Немец поглядел на него сначала с удивлением, потом с раздражением.
— Ну-ка замолчи, — приказал часовой по-немецки. — Сейчас же прекрати кашлять.
— Hiisten? Hiisten? Кашлять, да? Не могу! — по-английски возразил Меллори. Опять закашлялся. Еще громче и еще продолжительнее, чем раньше. — Это вина твоего обер-лейтенанта, — выпалил он. — Выбил мне несколько зубов... — И Меллори снова изобразил приступ кашля. Через минуту он
с трудом остановился. — Разве я виноват, что захлебываюсь собственной кровью? — вызывающе спросил он.
Стивенс был почти рядом — менее чем в десяти футах. Но его мизерные запасы сил истощились целиком. Он уже не мог подтягиваться на полную длину рук и преодолевал каждый раз только жалкие дюймы. Видно, он окончательно обессилел. Замер. Минуту лежал без движения. Меллори показалось, что он потерял сознание. Но вот Стивенс снова подтянулся. На этот раз на полную длину рук. Опять стал продвигаться вперед и снова неожиданно и тяжело рухнул в снег. Меллори громко закашлялся. Но не успел отвлечь внимание немца. Часовой вскочил, повернулся всем телом и направил злой зрачок шмайсера на неподвижное тело, распростертое у самых ног. Увидев, что его тревога напрасна, немец успокоился, сообразил, кто это, и опустил ствол автомата.
— Так, — тихо сказал он. — Птенчик выпорхнул из гнезда. Бедный птенчик!
Меллори весь сжался, когда часовой взмахнул автоматом, готовый разбить беззащитную голову Стивенса. Но немец оказался не таким жестоким человеком. Его жест был скорее символическим. Он остановил приклад всего в нескольких дюймах от измученного лица Стивенса. Наклонился. Бережно, почти по-отечески, забрал из рук раненого альпеншток. Потом осторожно поднял Стивенса за плечи. Свернул и положил под голову потерявшего сознание юноши белую простыню, с удивлением покачал головой и вернулся к ящику, на котором сидел до этого.
Гауптман Шкода — маленький тощий человечек лет сорока. Аккуратный, подтянутый, очень злой. Что-то враждебно-недоброе выражала его вытянутая жилистая шея, торчащая из набитых ватой плеч мундира. Что-то отталкивающее было в невероятно маленькой яйцевидной головке, маячащей сверху на тощем тельце. Когда его тонкие бескровные губы расходились в улыбке — а это случалось довольно часто, — открывался прекрасный набор зубов. Улыбка вовсе не освещала лицо, наоборот, подчеркивала желтизну кожи, неестественно натянутой на остром носу и скулах, сморщенной возле сабельного шрама, пересекавшего левую щеку от брови до подбородка. И — улыбался он или нет — глаза оставались всегда одинаковыми: неподвижными, черными, пустыми. В этот ранний час — не было еще и шести — гауптман уже тщательно одет, свежевыбрит, волосы, прямо зачесанные назад, влажно блестят. Он сидел за широким столом, и видеть его можно было только по пояс. Но всякий мог с уверенностью предположить, что отутюженные стрелки брюк и до блеска начищенные сапоги будут безупречны. Кроме стола, ^в комнате не было ничего — только скамейки вдоль стен.
Шкода улыбнулся обер-лейтенанту Турцигу, когда тот кончил доклад. Откинулся назад, поставил локти на ручки кресла и, перебирая тощими пальцами под подбородком, благодушно улыбался, скользя взглядом по комнате. Ленивые пустые глаза ничего не упустили: два часовых у двери, еще два — позади связанных пленных... Андреа, сидящий на скамейке возле Стивенса...
— Отлично сделано, обер-лейтенант Турциг, — промурлыкал он. — Очень, очень умело, — в задумчивости посмотрел он на стоящих перед ним людей, на их лица в запекшейся крови, перевел взгляд на лежащего без сознания Стивенса, снова улыбнулся и позволил себе слегка приподнять брови. — Какие-нибудь осложнения, Турциг? Пленные были не слишком... э-э-э... дружелюбными?
— Они не оказали сопротивления, герр гауптман, абсолютно никакого сопротивления, — холодно ответил Турциг. Тон, манера говорить были педантичными, корректными, но скрытая враждебность и антипатия светились в его глазах. — Мои люди, возможно, проявили излишний энтузиазм. Но мы не хотели ошибиться.