— Повернись, — пистолет не дрогнул.
Панаис медленно повернулся. Миллер шагнул вперед, схватил воротник рубашки и резким рывком сорвал ее.
— Ба, кто бы мог подумать? — протянул Миллер. — Удивительно, удивительно! Помните, начальник, нам рассказывали, что этого типа публично пороли немцы на Крите? Пороли до тех пор, пока не показались ребра. Спина его в ужасном состоянии, не так ли?
Меллори глянул на спину грека и не сказал ничего. Он был выбит из колеи. Мысли мелькали, как в калейдоскопе. Он пытался осмыслить неожиданную ситуацию. Ни единого шрама, ни единого пятна на темной гладкой коже.
— Ничего удивительного. Просто на нем все заживает как на собаке, — произнес Миллер. — И только я своими мерзкими вывихнутыми мозгами мог додуматься до того, что он был немецким агентом на Крите, стал известен союзникам как член «пятой колонны», потерял значение для немцев и под покровом ночи катером был переброшен обратно в Наварон. Пороли его! Добирался сюда, на Наварон, через острова в шлюпке! Пыль в глаза, вот что все это!.. — Брезгливо скривив рот, Миллер умолк. — Хотел бы я знать, сколько сребреников он получил там, на Крите, пока немцы не нашли ему другого применения?
— Но, господи, нельзя же убивать человека только потому, что он враг?! — возразил Меллори. Как ни странно, в нем вовсе не было той решимости, которая слышалась в голосе. — Сколько бы у нас осталось союзников, если бы...
— А, еще не убедились? — Миллер небрежно махнул Панаису пистолетом. — заверни-ка левую штанину, предатель. Еще две секунды.
Панаис сразу выполнил приказ. Черные, полные ненависти глаза не отрывались от Миллера. Грек поднял темную материю штанины до колена.
— Повыше!.. Вот так, моя крошка, — подбодрил его Миллер. — А теперь сними повязку, сразу всю. — Прошло несколько секунд, Миллер сокрушенно покачал головой. — Страшная рана, начальник, тяжелая рана?!
На темной жилистой ноге не было ни царапины.
— Кажется, теперь я понимаю, что ты имеешь в виду, — задумчиво произнес Меллори. — Но какого черта...
— Очень просто. Есть по крайней мере четыре причины. Этот молодчик, этот предатель, скользкий ублюдок! Даже на милю не подползла бы к нему ни одна уважающая себя змея! Он притворился раненым, чтобы остаться в пещере у Чертовой песочницы, когда мы, четверо, отбивались от солдат Альпенкорпуса у рощи.
— Почему? Боялся, что ли?
— Этот молодчик ничего не боится. Он отстал, чтобы оставить записку. Он и потом оставлял записки на видном месте, когда делал вид, что бинтует ногу. В записке сообщалось, где мы выйдем из пещеры, и была любезная просьба к немцам выслать нам навстречу делегацию. И они выслали эту делегацию. Помните? Тот автомобиль, который мы увели у немцев, чтобы проскочить в город. Тогда я впервые заподозрил этого друга. Помните? Он отстал от нас и вскоре догнал. Слишком быстро догнал для человека с подбитой ногой. Но я не был уверен до конца. И только сегодня, на площади, когда я открыл рюкзак...
— Ты назвал только две причины, — напомнил Меллори.
— Вот я и добрался до остальных. Третий номер. Он мог отвалить, как только покажется впереди встречающая делегация. Предатель вовсе не собирался доводить дело до того, чтобы и его ухлопали, раньше чем он получит жалованье. И — четвертый номер. Помните ту трогательную сценку, когда он испрашивал у вас разрешения остаться в сквозной пещере? Что же, разве он собирался покончить с собой?
— Хотел показать немцам нужную пещеру, это ты имеешь в виду?
— Точно. После он совсем отчаялся. Я не был полностью уверен в предательстве, но сильно подозревал. Не знал я, что он предпримет. Поэтому и трахнул его как следует, когда увидел немецкий патруль, пробирающийся по склону.
— Понятно, — спокойно сказал Меллори. — Теперь понятно. — Он в упор посмотрел на Миллера. — Тебе следовало предупредить меня раньше. Ты не имел права...
— Я хотел это сделать, начальник, но не было возможности. Этот молодчик все крутился около. Я хотел было сообщить об этом полчаса назад, когда поднялась стрельба.
Меллори понимающе кивнул.
— А как ты его заподозрил, Дасти?
— По можжевельнику, — коротко ответил Миллер. — Помните, Турциг сказал о том, что нас выдало? Он упомянул о можжевельнике.
— Правильно, мы ведь жгли можжевельник.
— Конечно, жгли. Но немец утверждал, что учуял запах на Костосе. А ветер весь день дул от Костоса!
— Господи, — пробормотал Меллори. — Конечно, конечно, а я это совсем упустил из виду.
— Но фриц почему-то знал, где мы. Откуда? У него же нет дополнительной пары глаз на затылке, как и у меня их нет. Ему кто-то подсказал. Ему подсказал этот вот приятель. Помните, я упомянул о его разговоре со своими друзьями в Маргарите, когда мы спустились туда за провиантом? — Миллер С отвращением сплюнул. — Все время меня дурачил. Друзья! Я и не подозревал, насколько был прав. Конечно, это были его друзья, его немецкие друзья! И жратва, которую он, как утверждал, забрал из немецкой кухни... Он и вправду ее там взял. Это точно. Входит прямо на кухню я просит еду. А старик Шкода дает ему еще собственный чемодан, чтобы можно было ее туда напихать!
— Но немец, которого он убил по дороге из деревни? Я уверен...
— Панаис его действительно убил! — В голосе Миллера была усталая уверенность. — Что значит лишний труп для местного солнышка?! Небось наткнулся на этого ублюдка в темноте, вот и пришлось его прирезать. Местный колорит. Помните? С ним был и Лука. А он не мог позволить, чтобы Лука его заподозрил. Он всегда мог обвинить в убийстве Луку. Этот тип не человек. А помните, как его впихнули в комнату Шкоды? В Маргарите, вместе с Лукой? Как у него текла кровь из раны в голове?
Меллори кивнул.
Первосортный томатный соус. Тоже небось из кухни коменданта, — мрачно сказал Миллер. — Если бы Шкоде не удалось ничего узнать другими способами, у него все равно оставался напоследок вот этот приятель в качестве подсадной утки. И почему он ни разу не спросил у Луки, где лежит взрывчатка? Даже не представляю.
— Наверное, не догадывался, что Лука о ней знает.
— Может, и так. Но одно он знал и умел прекрасно. Знал, как пользоваться зеркалом. Передал немцам морзянкой из рощи сведения о нашем лагере. Иначе это никак невозможно сделать, начальник. А сегодня утром он добрался и до моего рюкзака! Вытащил бикфордов шнур. Расправился с часовыми взрывателями и детонаторами. Ему моглo бы руки оторвать, когда он возился с ними. Бог знает где он научился обращению с подобными штуками.
— На Крите, — сказал Меллори. — Демцы позаботились. Шпион, который не может быть одновременно и диверсантом, для них не подходит.
— А он для них был ценен, — тихо сказал Миллер. — Очень и очень ценен. Они будут скучать без своего приятеля. Этот иуда-предатель считался здесь умницей.
— Да, был. Только не сегодня ночью. Ему стоило бы опасаться, что кто-нибудь из нас обязательно заподозрит его...
— Возможно, он и знал об этом, — прервал Миллер. — Но его ввели в заблуждение. Я думаю, что Лука не ранен. Я думаю, что этот молодчик уговорил Луку и остался вместо него. Лука его всегда побаивался. Потом он прогулялся к своим дружкам у ворот форта, сказал, чтобы те послали хорошо вооруженный отряд к Вигосу, дабы захватить остальных, и попросил их немного пострелять. Он хорошо разбирался в обстановке. Был нашим преданным другом. Затем он снова идет через площадь, устраивается на крыше и ждет, когда настанет время подать сигнал своим приятелям: едва увидит, как мы войдем в дом через черный ход. Но Лука забыл сказать ему, что мы договорились встретиться на крыше, а не в самом доме. Этот друг сидит на крыше и вон из кожи лезет, выслеживая нас, чтобы передать своим приятелям. Десять против одного, что у него в кармане фонарь.
Меллори поднял куртку Панаиса и быстро обыскал карманы.
— Так и есть.
— То-то и оно. — Миллер зажег сигарету, задумчиво глядя, как бежит по спичке огонек до самых его пальцев, потом уставился на Панаиса. — Ну и как ты себя теперь чувствуешь, Панаис, когда знаешь, что умрешь? Теперь ты можешь представить, что испытывали те люди на Крите, которых ты привел к смерти. Теперь ты знаешь, что испытывали парни из воздушных и морских десантов на Навароне, которые погибли только потому, что считали тебя за своего. Как ты себя чувствуешь, Панаис?
Панаис ничего не ответил. Левой рукой он зажимал рану, безуспешно пытаясь остановить кровь. Он стоял неподвижный, темный, с нечеловеческим оскалом на искаженном ненавистью лице. В нем не замечалось никакого страха, совсем ни капли. Меллори приготовился к последней отчаянной попытке предателя спасти свою жизнь. Он ни минуты не сомневался, что Панаис обязательно предпримет та
кую попытку. Но когда взглянул на Миллера, то ему стало ясно, что ничего подобного не произойдет, что это просто исключено, ибо в действиях американца были страстная твердость и неумолимость: неподвижность его руки с пистолетом и каменная тяжелость взгляда предостерегали даже от мысли о возможности такой попытки.
— Арестованному больше нечего сказать, — устало прозвучал голос Миллера. — Полагаю, что сказать должен кое-что я сам. Полагаю, что мне нужно выдать длинную речь и объяснить, что сейчас я и судья, и суд присяжных, и палач... Но вряд ли это необходимо. Трупы — плохие свидетели... Быть может, это и не твоя вина, Панаис. Может быть, была какая-то причина, из-за которой ты стал тем, что ты есть. Бог знает. А я не знаю и знать не хочу! И так слишком много трупов. Я убью тебя, Панаис, не задумываясь, и сделаю это сейчас. Так ты ничего не хочешь сказать?..
Предателю нечего было ответить. Злоба и ненависть в черных глазах говорили за него. Миллер коротко кивнул, словно сообразив чего-то. Хладнокровно и бесстрастно он дважды выстрелил в сердце Панаиса. Задул свечи, повернулся спиной и был уже на полпути к двери, когда труп предателя глухо ударился об пол.
— Боюсь, что не смогу ничего сделать, Андреа! — Лука устало откинулся к стене и энергично помотал головой. — Мне очень жаль, Андреа. Узлы слишком тугие.