— Но Цоссен находится здесь, в Берлине.
Он умолк. И вот почему: он знал, что поймал меня на крючок.
— Гейнрих Цоссен? — спросил я.
— Да.
Худощавый человек. Бледное лицо. Мешки под глазами, отвислая губа. Покатые плечи, как у его фюрера. Маленькие глазки, голубые как льдинки. Голос — словно свирель на зимнем ветру.
В последний раз я видел его двадцать один год назад, августовским утром, когда три сотни людей были выстроены вдоль рва, который их самих заставили выкопать в жирной земле Брюкнервальдско-го леса. Птицы перестали петь, когда подъехала штабная машина СС и из нее вышел обергруппен-фюрер Гейнрих Цоссен. Я видел, как он прошел позади строя голых людей, словно инспектируя их. Затем повернулся и зашагал назад, а я все смотрел на него. Он был довольно молод для своего чина и кичился своей формой. Он не был душегубом. Душегуб на его месте взял бы плеть из рук охранника и, чтобы повеселить нижних чинов, пустил бы кровь даже из этих обескровленных тел; брезгливо вздернул бы нос, вспомнив о том, что этих людей привезли ночью за сто тридцать миль в крытых фургонах для скота, по восемьдесят человек в каждом; выхватил бы револьвер и первую пулю пустил бы сам, чтобы начать забаву. Нет, ничего этого Цоссен не сделал. Офицер,1 он считал это ниже своего достоинства.
Он сделал нечто худшее, и я видел все.
Охранник что-то крикнул, когда один из трехсот вышел из строя и направился к обергруппенфюреру. Его не пристрелили на месте потому, что Цоссен поднял руку в перчатке, заинтересованный, что хочет от него этот голый человек. Когда-то ростом тот был выше Цоссена; еще и сейчас, хотя кости выпирали из кожи, он был широк в плечах. Эта партия узников долгие месяцы питалась одними корками и затхлой водой. Много времени прошло с тех пор, как они ели то, что можно назвать пищей... *
Узник, пошатываясь, приблизился к арийцу и остановился, едва держась на ногах. От усилий, которые он проделал, чтобы преодолеть десять метров, дыхание со свистом вырывалось у него изо рта и ребра ходили под кожей, свисавшей дряблыми складками. Я слышал, как он спросил у Цоссена разрешения прочитать заупокойную молитву. Обергруппенфюрер не сбил его наземь ударом кулака за дерзость, как я ожидал. Он был офицером. Он только взглянул на часы, на мгновение задумался и покачал головой: «Некогда. Дорога очень плохая, а я хочу поспеть в Брюкнервальд к обеду». Он подал знак штурмбаннфюреру, и пулеметы открыли огонь...
Гейнрих Цоссен. Я запомнил его.
Из простого чувства чистоплотности следовало бы оставить эти воспоминания при себе, но в 1945 году в качестве главного свидетеля обвинения в трибунале я был вынужден подробно изложить этот эпизод в числе многих других. Остальные были не лучше... Впоследствии отмечалось, что за все время моих показаний, тянувшихся в общей сложности пятнадцать недель, я держался внешне спокойно, был объективен и лишь однажды потерял контроль над собой, рассказывая о Гейнрихе Цоссе-не. Даже теперь, двадцать один год спустя, в Берлине, я был не в состоянии, придя в ресторан, открыть меню, в котором было это слово — «Mittages-sen» — обед.
Поль молчал, понимая, что пошел с козырного туза. Цоссен находился в Берлине.
— Что ж, надеюсь, вы его схватите, — сказал я наконец.
Поль продолжал молчать, ведя свою игру.
— Но думаю, что вы ошибаетесь. По слухам, он находится в Аргентине.
Теперь мы заговорили оба, и я знал: он понимает, что выиграл.
— Его видели в Берлине неделю назад.
— Кто?
— Свидетель на процессе.
— Я могу поговорить с ним?
— Он «упал» с десятого этажа на следующий день после того, как сообщил нам об этом.
— Олбрихт?
— Да.
— Он мог ошибиться.
— Он хорошо знал Цоссена. Вам это известно.
— Значит, таково мое задание? Цоссен?
— Это лишь часть задания.
— Итак, вы предлагаете мне взяться за это...
— Да.
— ...зная, что я хотел бы видеть его на скамье подсудимых. Не выйдет. Теперь их больше не вешают, — неожиданно для себя сказал я, хотя верил, что Поль говорил правду. — Однако сообщите мне все сведения и не задавайте больше вопросов.
Он одобрительно молчал.
— Я измотался, понятно?
— Конечно. После шести месяцев...
— Не разговаривайте со мной так, словно вы сестра милосердия!..
Он вновь замолчал. Гул голосов под сводчатым потолком стал громче — зрители из фойе устремились в зал.
— Ладно, Поль, не тяните. Приканчивайте меня.
— Тысячи нацистов все еще проживают в Германии по фальшивым документам. Американское бюро генерала Гелена исподволь освободило сотни офицеров СС и вермахта, когда генерал Хойзингер продиктовал свои условия штабу НАТО, и с тех пор они реорганизовали германскою армию, которая является сейчас, пожалуй, самой многочисленной и хорошо вооруженной в Европе. Германская авиация по своей мощи в настоящее время превосходит британские воздушные силы. Германский генеральный штаб ведет секретные, направленные против НАТО, переговоры с Испанией, Португалией и африканскими странами; им созданы базы ракет типа «земля—земля». Множество гитлеровских офицеров вернулись к власти и пользуются влиянием, заняв ключевые позиции как в гражданской, так и в военной сферах. Они получили свои нынешние посты, несмотря на то, что их прошлая деятельность хорошо известна. В самом генеральном штабе активизируются реваншисты. Это убежденные нацисты, готовые на все, когда наступит подходящий момент. Если...
— Вам сообщили все эти подробности в Центре? — перебил я.
— Я не начальство, а такой же исполнитель, как и вы.
— Если я возьмусь — пока что еще не решил — за это задание, даже не получив и дня отпуска, то не раньше, чем смогу убедиться в справедливости вашей аргументации. На это потребуется не один день. Я лично считаю, что Германский генштаб способен развязать войну с тем же успехом, что и ку-клукс-клан.
— Позвольте мне напомнить вам сказанные обвинителем от Соединенных Штатов на Нюрнбергском процессе слова: «Германский милитаризм будет хвататься за любую возможность, которая поможет ему восстановить силы для развязывания новой войны».
— Нельзя начать войну без народа.
— Народ никогда не начинает войн. Войны всегда затевают политиканы и генералы. Десять лет назад —и всего лишь десять лет назад после окончания кровопролития — в честь Кессельринга был созван слет бывших фашистских солдат. Народ протестовал, но полиция разогнала демонстрантов.
— Народ все еще протестует, об этом свидетельствуют хотя бы процессы.
— Но теперь проведение процессов становится все более затруднительным. Военных преступников, признанных виновными, больше не вешают, зато свидетелей обвинения убивают. Времена меняются.
Я сидел, закрыв глаза. Огни в зале погасли.
Поль молчал. Он хорошо понимал, что, когда желаешь убедить кого-либо, нужно делать паузы и давать собеседнику время на размышление.
— Все это политика, — неуверенно произнес я. — Оставьте ее себе.
Он не ответил.
— Я не утверждаю, Поль, что держу палец на пульсе истории или знаю, какое будущее ожидает человечество. Просто я чертовски устал. Вы ошиблись ложей, как я уже говорил...
Поль шевельнулся, и я открыл глаза. Откуда-то он достал небольшую папку из искусственной кожи. По-видимому, он прятал ее под пиджаком. Иначе бы я уже заметил ее. Он положил папку мне на колени.
— Это вам.
Я не прикоснулся к папке.
— Будь проклято ваше появление, Поль.
— Мы выделили человека, который будет прикрывать вас, — мягко произнес он.
— Мне не нужно прикрытие.
— А что будет, если вы окажетесь в тяжелом положении?
— Я сам из него выберусь.
— Знаете ли вы, какой вас ждет риск, Квиллер?
— А у КЛД было прикрытие?
— Да, но очень трудно уберечь человека от выстрела с дальней дистанции.
— Они разделаются со мной таким же способом, если уж до этого дойдет. Никакого прикрытия, Поль. И не вздумайте прикреплять ко мне людей без моего ведома. Я предпочитаю действовать в одиночку.
Запульсировала вена на ноге, предвестник судороги. Я шевельнулся, и папка скользнула на пол. Я оставил ее там, где она упала.
Заиграла музыка.
— Можете положиться на двух людей, — произнес Поль.
— Никаких людей!
— Один — американец, Фрэнк Брэнд; другой — молодой немец, Ланц Хенгель. Они...
— Пусть они оставят меня в покое.
— У вас есть связной...
— И связной мне не нужен.
— Ваш связной — я.
— Тогда и вы держитесь от меня подальше!
Если уж я возьмусь за это, то только на своих условиях. Они не должны были ждать моего согласия, не должны были посылать этого Поля, ловить меня на крючок. Ублюдки... Чарингтон мертв — давай другого. Интересно, кого они найдут после меня! Шесть тяжелых месяцев — и теперь опять! Й только потому, что я оказался под рукой, а в их распоряжении был крючок с наживкой. «Существует только один способ убедить его, — так, наверное, говорили они, стоя вокруг письменного стола в просторном лондонском кабинете, где пахло свежим лаком, — и этот способ — сказать ему, что Цоссен в Берлине». И они задымили сигарами и послали за Полем.
Мне было безразлично, соответствовал ли истине монолог относительно возрождающегося фашизма или нет. Услышав про Цоссена, я не нуждался ни в каких других приманках. Поль зря тратил время.
Начиналась судорога, и я прополз на четвереньках обратно в ложу и сел в кресло, будто только что вернулся после антракта. Поль сделал то же самое и аккуратно обтер руки о колени. Я сидел с закрытыми глазами, размышляя.
Я понимал, что сам во всем виноват. Много лет я действовал сугубо конспиративно, как был обучен, поэтому, когда меня направили сотрудничать с федеральной комиссией «Зет» для выявления военных преступников и предания их суду Ганноверского трибунала, я не видел надобности выползать на свет божий. Иначе мое лицо за эти полгода стало бы известно всем, в том числе и людям, вооруженным винтовками с телескопическим прицелом.