— Вот как? — отозвался я.
Она шла быстро, почти бежала.
Когда я догнал ее, она резко обернулась и остановилась, будто собираясь защищаться насмерть. Прохожий подошел к нам и спросил:
— Может быть, вам помочь, фрейлейн?
Она, даже не взглянув на него, не сводила с меня взора.
— Нет.
Человек скрылся. Она глядела на меня пристально, словно кошка.
— Я не из них, фрейлейн Виндзор.
— Кто вы?
— Не из них.
— Оставьте меня в покое, — Зрачки, все еще напуганные, расширились от ярости,
— Соблаговолите разрешить мне отвезти вас в такси?
Она не реагировала на «Виндзор», но я упорствовал, так как от испуга она могла не обратить внимания на пароль.
— Я пойду пешком.
Мерзавцы явно охотились за мной, а она считала, что за ней; это могло означать, что она из наших, но вряд ли — она не ответила ни на первое, ни на второе условное слово. В комиссии «Зет» работало несколько женщин; возможно, что она одна из них.
Девушка попятилась от меня, сунув руки в карманы пальто, сшитого по военному образцу. Не желая, чтобы она ускользнула от меня, я произвел выстрел с дальним прицелом.
— Им повезло не больше, чем в прошлый раз, не так ли?
Она сразу остановилась, глаза ее сузились.
— Кто вы?
Мой номер удался. Они уже покушались на нее. В первый раз вы не всегда понимаете это, особенно если покушение похоже на несчастный случай, но во второй раз у вас появляются подозрения и страх. Именно в таком состоянии она сейчас находилась.
— Давайте зайдем куда-нибудь и прополощем горло от кирпичной пыли, — предложил я, сознательно произнося это не на лучшем своем немецком языке, в расчете, что английский акцент успокоит ее; люди в машине были нацистами, потому что они пытались убить меня; она тоже должна знать, что это нацисты, так как верила, что они хотели убить ее, а в Германии вряд ли найдется много нацистов с таким сильным английским акцентом, как мой.
— Как вас звать?
— Мое имя вам ничего не скажет... Вон там я вижу бар.
Не мигая, она долго разглядывала меня, потом сказала:
— Лучше пойдем туда, где безопаснее. Ко мне домой.
По дороге, как только раздавался шум автомобиля, она дважды прижималась к дверям магазинов, а я каждый раз продолжал шагать вперед, потому что, если они решили совершить еще одну попытку убить меня, я не хотел оказаться слишком близко к девушке и подвергать ее опасности. И всякий раз я оборачивался, следя за машиной, готовый в случае необходимости отпрянуть в сторону.
До ее квартиры было около мили, и, пока мы шли, я все время думал об одном: как им удалось так быстро распознать меня? Ответы были неудовлетворительными, все без исключения. Они могли зацепить меня из-за моих охранников, которые меньше заботились о том, чтобы оставаться незамеченными, чем о том, как бы не потерять из виду меня и всех тех, кто со мной общался. Они могли даже знать, что я отменил свой отлет в Лондон, и решили, что раз так — пусть себе остается, но только не живым. Они могли узнать также, что сегодня утром, вместо того чтобы поехать, как обычно, в Ганновер, я пошел в Нейесштадтхалле, и задумались над тем, почему я вдруг стал посещать не свои обычные места. Я знал только одно: за мной не следили. Я всегда знаю, когда за мной следят.
Если в той машине не были просто случайные убийцы, то приказ о том, чтобы прикончить меня, отдан сверху. В таком случае мне незачем высовывать голову, чтобы привлечь на себя их огонь: они уже вели его. Не прошло и двадцати четырех часов с момента моего решения пуститься на охоту за Цоссеном, как Цоссен начал охотиться за мной.
ГЛАВА 5. «ФЕНИКС»
Не доверяя мне на улице, она была готова поверить мне в более опасной обстановке — у себя дома, — ия решил, что там она рассчитывала на какую-то защиту.
Так оно и оказалось. Войдя в комнату, я застыл на месте. Огромная овчарка стояла, низко опустив голову и пружиня задние ноги, готовая к прыжку.
Она глухо рычала, устремив глаза на мое горло.
Я видел их в Бельзене и Дахау. Видел, как они загрызали людей.
Девушка не спеша сняла пальто, чтобы дать мне время обдумать собственное положение, хотя все было ясно и так. Если бы, даже невзначай, я поднял руку и хоть на дюйм протянул ее в сторону девушки, я бы мгновенно превратился в мертвеца. Поэтому я держал руки по швам, не сводя глаз с собаки. Я не выказывал страха, который мог бы спровоцировать пса, зная, что он не нападет на меня, если на то не последует команды хозяйки.
— Спокойно, Юрген, спокойно, — произнесла она наконец.
Пес отошел, и я понял, что могу двинуться с места.
— Полицейское обучение, — заметил я.
— Да. — Девушка стояла, внимательно разглядывая меня, как уже делала на улице.
Она была худощава, угловатые линии ее тела еще больше подчеркивались черным свитером и брюками. Несмотря на внешнее высокомерие и волосы, казавшиеся золотым шлемом, во всем ее облике и ломком голосе чувствовалась беспомощность, которую встречаешь обычно у человека с револьвером в руке: этим самым он показывает, что это все, что у него имеется. У нее была собака.
— Вы все еще не доверяете мне? — произнес я.
Она сказала собаке «спокойно», а не «свой». Если я еще раз переступлю порог ее дома в одиночестве, овчарка мгновенно набросится на меня, несмотря на то, что уже видела меня здесь в обществе хозяйки.
— Что вы будете пить? — спросила она.
— Что угодно.
Я улучил секунду и огляделся. Черный цвет и жесткие линии царили здесь: черная мебель с острыми углами, несколько аляповатых абстрактных рисунков, два кабаньих клыка на эбеновом дереве.
Она принесла шотландское виски и сказала:
— Я не доверяю всем без разбора.
— Меня это не удивляет, — ответил я. — Каким образом они пытались убить вас в первый раз?
— Я стояла на остановке троллейбуса.
— И вас толкнули?
— Да. Как раз когда подходил троллейбус. Водитель сумел вовремя затормозить. Вы связаны с комиссией «Зет»?
— Что это за комиссия «Зет»?
Она ничего не ответила и отвернулась. Юрген внимательно следил за ней и за мной.
— Вы слишком молоды, фрейлейн Линдт, — сказал я. — И ничего не можете знать о войне...
Она резко обернулась и увидела на секретере вскрытый конверт «Фрейлейн Инге Линдт».
— ...Почему же вы ходите в Нейесштадтхалле?
Она сделала несколько шагов по направлению ко мне и остановилась. Меня вдруг поразило, что ни от нее, ни вообще в комнате не пахло никакими духами. Она стояла совершенно неподвижно.
— Готовы ли вы показать мне ваши документы?
Я протянул ей паспорт. Квиллер. Сотрудник Красного Креста. Особые приметы — шрамы в паху и на левой руке. Всего две отметки о поездке за границу, в Испанию и в Португалию. Мы не любим, чтобы о нас думали, будто мы много путешествуем.
— Благодарю вас, мистер Квиллер. — Казалось, она слегка успокоилась. Видимо, ей не было известно, что лгать лучше фотоаппарата может только паспорт.
— Я разыскиваю людей, чьи родственники умерли в Англии, — сказал я. — Упоминания о них возможны в показаниях свидетелей или обвиняемых на процессах, поэтому я и хожу по судам.
Не думаю, чтобы она слушала меня. Она приблизилась и смотрела на меня в упор.
— Вы англичанин. Скажите, что вы, как англичанин, думаете об Адольфе Гитлере?
— Маньяк.
Ее губы презрительно сжались.
— Англичане сидели себе в безопасности на своем островке. Они ничего не видели.
— Ничего. — Шрам в паху был памятью о Дахау.
Я плохо определяю возраст людей. Самое большое, что я мог позволить себе в данном случае, — это руководствоваться некоторыми фактами: девушка, которая по доброй воле ходила на процессы преступников, обвиняемых в массовых убийстйах, убежденная в том, что ее дважды пытались убить, державшая в доме овчарку для собственной защиты и пытавшаяся скрыть тревожащие ее волнения, должна выглядеть старше своих лет. Она выглядела на тридцать.
— Когда, наконец, люди поймут, что его нужно вычеркнуть, немедленно вычеркнуть из жизни, чтобы он перестал существовать?! — произнесла она со стоном, напомнившим мне ее вопль у стены.
Подобные женщины существовали во все времена : достаточно вспомнить Митфорд. Теперь они почти вымерли, но иногда все же еще встречаются. Моя новая знакомая достигла той стадии одержимости, при которой любовь-ненависть дошла до предела; она должна была говорить об этом вслух, излить душу даже совершенно посторонним людям, лишь бы получить подтверждение, что находится на правильном пути.
— Лучший способ стереть его с лица земли, — сказал я, — это вовсе перестать думать о нем. Ни один человек не умирает до тех пор, пока последний из его близких любит его.
Лицо ее сморщилось, ее начало трясти, и все кипевшее у нее внутри вырвалось наружу в бурном потоке слов. «Никто не может понять» и «У меня все совсем по-иному...» — бормотала она, а я тихонько сидел в черном кресле и слушал. Наконец она заговорила о фактах. Она сидела на ковре, прислонившись худеньким плечом к стулу, измученная, истощенная.
— Я была в бункере...
— В бункере фюрера?
— Да. — После первого глотка она больше не притрагивалась к бокалу.
— Когда?
Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.
— А вы не понимаете, когда?
— Я хочу спросить — в начале, в середине или в конце? — сказал я.
— Все время.
— Сколько вам тогда было лет?
— Девять.
— Ребенок.
— Да.
Голос у нее стал глуше. Ее ответы были затверженными, заученными, видимо, она уже неоднократно давала их врачам-психоаналитикам. Она сидела сгорбившись, закрыв глаза. Я продолжал задавать вопросы, пока она не втянулась в эту игру. Это был классический прием, и она поддалась ему.
— Моя мать была медсестрой у доктора Вайсмюллера. Вот почему я оказалась там. Вместе с детьми Геббельса нас было семеро ребят, и у нас не было ничего общего со взрослыми. Я любила дядюшку Германа — он дарил мне медали и разные разности.