ня, и я должен был, прикрывая эту слабость, что-то сказать, и сказать убедительно. — Подобно врачам, мы не можем руководствоваться жалостью; жалость в нашем деле непозволительная роскошь, мешающая работе. Вы это понимаете и должны знать, что таким путем ничего не добьетесь. Говорить я не буду. Слышите — не буду! Я не скажу ни слова! Повторяю, ни слова! Делайте с ней, что хотите, убивайте ее, мучайте у меня на глазах — все равно от меня вы не услышите ни единого слова! Убедившись в бесполезности всего этого, вы можете то же самое проделать со мной. Все равно вы ничего не добьетесь.
— Включите все лампы, — распорядился Октобер, обращаясь к человеку, находившемуся с Ингой в спальне.
На стене появились слабые тени. В комнате, где был я, лишь тускло горела китайская лампа. В спальне было светлее. Я увидел тень человека, склоняющегося над кроватью.
— Действуйте, — снова приказал Октобер.
«Ну вот, наконец она прибыла в лагерь смерти, — подумал я, — и теперь узнает об этом на собственном опыте, а не из вторых рук, как до сих пор».
Тень зашевелилась. Я сложил руки на груди и стоял, наблюдая за тенью так, чтобы Октобер видел это. Он знал также, что я слушаю, так как не спускал с меня глаз.
Мне не удалось убедить его. Однако если бы я и убедил, он все равно, хотя бы ради садистского удовольствия, осуществил то, что хотел, так как явно был одним из маньяков, наслаждающихся видом крови.
Мне следовало бы что-нибудь сказать Инге, но что?!
Тени внезапно зашевелились; и человек и Инга вскрикнули, он выпрямился и поднял руку к лицу, на котором, по-видимому, выступила кровь от царапин, сделанных ногтями Инги. В спальне, несмотря на наличие шелковых простыней, толстого ковра и декоративных ламп, были джунгли.
Я продолжал наблюдать за тенями, так как этого хотел Октобер. Во время войны на голландской границе находился концлагерь, который я хорошо запомнил. В нем была виселица, прикрытая старой скатертью (в моей памяти сохранилось полукруглое пятно от некогда пролитой рюмки вина), повешенной на палку от половой щетки так, чтобы смертники, стоявшие в очереди, могли наблюдать, как дергается веревка под занавеской и вздрагивают ноги ниже ее. Как правило, воображение оказывалось действеннее всего происходившего. Нацисты прекрасно понимали это и применяли такую пытку с садистским удовольствием.
У всех гитлеровцев, с которыми мне приходилось встречаться, можно было наблюдать свойственные только этой породе маньяков особенности: как они стояли, заложив за спину руки, чтобы объявить о неминуемой смерти слабым и безоружным; как быстро, подобно гимназисткам, могли напускать на себя обиженный вид и напыщенно заявлять о «непростительности» чего-то; как частично показывали вам что-то ужасное, с тем чтобы с помощью воображения вы сами довели себя до сумасшествия. Именно поэтому меня и заставили наблюдать только за тенями, не разрешая видеть все, что происходило в спальне.
— Не нужно! — послышался крик Инги.
Кровь отхлынула у меня от лица; прошло еще некоторое время, прежде чем я определил характер донесшегося до меня звука, — щелкнули наручники. Инга тихо застонала. Октобер по-прежнему не сводил с меня взгляда.
В своей работе мы не можем быть джентльменами, однако из соображений конспирации Центр категорически запрещает вовлекать посторонних в наши оперативные дела. Я нарушил это правило и вовлек Ингу, хотя и не намеренно. Тем не менее Центр все равно будет считать, что я сделал это умышленно: я знал, что хотя она и порвала с «Фениксом», но все еще как-то связана с объектом моего поручения, и поэтому мне не следовало с ней встречаться. Я поступил иначе и поэтому теперь обязан предпринять все меры, чтобы попытаться найти выход из создавшегося положения. Я не мог бездействовать и только наблюдать, как она сойдет с ума от пыток.
Я не видел выхода. У меня не было никакой надежды бежать отсюда, с тем чтобы нацисты оставили Ингу в покое. Я не мог прийти ей на помощь — на их стороне численное превосходство. То, что я мог сообщить Октоберу ради спасения Инги, повело бы к смерти моих коллег и сорвало бы выполнение нашей теперешней задачи.
Впервые за свою карьеру я почувствовал сожаление, что не люблю иметь при себе что-нибудь из того, чем обычно обеспечивают себя другие разведчики, — револьвер, ампулу с мгновенно действующим ядом и всякое такое. Такая ампула была бы сейчас естественным выходом из положения. Всего лишь через пять секунд Октобер убедился бы в том, что пытки Инги не заставили меня заговорить.
Тени снова зашевелились. Я услышал, как Инга прохрипела что-то вроде «прошу...»; я понимал, что она обращается ко мне, а не к ним, все еще надеясь, что я ей помогу. Наблюдая за мной, Октобер приказал:
— Продолжайте!
Инга снова попыталась что-то крикнуть, и я прибег к единственному выходу, содержавшему хоть какую-то надежду.
ГЛАВА 15. ОБМОРОК
Я искусственно вызвал у себя настоящий обморок. Уже теряя сознание, я видел, как Октобер бросился вперед, чтобы не дать мне упасть. Вероятно, сделал он это инстинктивно. Я успел подумать, что он, вероятно, ничего не знает о механизме обморока, иначе не пытался бы поддержать меня. Дело в том, что обморок проходит значительно быстрее, когда человек лежит, и поэтому удерживать меня от падения не следовало.
Все психологические и физиологические факторы говорили в мою пользу. Правда, Октобер не разбирался в фактическом функционировании механизма потери сознания, но не мог не понимать, что я, вероятно, был готов к этому в результате сильного волнения.
Определенный психологический фактор действовал и на самого Октобера — обморок обычно считается признаком слабости, хотя в действительности это не так. (Здоровенные английские гвардейцы часто падают в обморок во время ежедневной церемонии «Встреча знамени» у Букингемского дворца в Лондоне. А ведь к числу слабеньких их вовсё нельзя отнести. Долгое пребывание на ногах — одна из наиболее характерных причин потери сознания.) Бывает же так, что мы предпочитаем верить тому, что нас по той или иной причине устраивает, хотя доказательства противного значительно сильнее. В случае со мной Октобер должен был исходить из двух предположений. Первое: обморок не был настоящим, и я его инсценировал, когда отчаянно искал выхода из создавшегося положения. Второе: я потерял сознание из-за своей слабости. Первое предположение заслуживало большего внимания — разведчики, оказываясь в трудном положении, так скоро не падают в обморок: они заранее готовятся действовать именно во время кризисов, ради этого живут и иногда умирают, а если не обладают такой способностью — должны уходить в отставку и разводить кроликов. Однако Октобер, несомненно, поверит второму объяснению, которое его лично устраивает больше.
Физические факторы также говорили в мою пользу, они лишь подкрепляли предположение, что обморок — настоящий. В комнате было очень душно. Лицо у меня покрылось потом, и я тяжело дышал, что, как правило, всегда предшествует потере сознания.
Таким образом, психологически и физически я подготовил себя к обмороку, а Октобер был готов поверить в проявление слабости с моей стороны. Я считал очень существенным не только вызвать симптомы, свидетельствующие о неизбежности обморока, но и убедительно доказать, что действительно потерял сознание, и это мне удалось.
Обморок продолжался, видимо, секунд десять-пятнадцать, а затем сознание стало медленно возвращаться ко мне. До меня донеслись голоса... какое-то восклицание Инги, шум воды... вспышка света... звук пощечины, которую мне нанес Октобер... мои стоны... ощущение воды, которую плеснули в лицо. Сознание полностью возвратилось ко мне, но я, продолжая симулировать обморок, безвольно висел у них на руках, хотя они энергично пытались привести меня в чувство. Потом нацисты все же выпустили меня, и я повалился на пол, спустя несколько минут якобы с огромным трудом поднялся на четвереньки и, тряся головой, чтобы вернуть ясность мысли, открыл глаза и принялся тихо и монотонно бормотать: «...продолжайте ее мучить... жгите ее... вы не добьетесь ни слова, ни слова...»
Дверь в спальню закрылась, но в моей комнате по-прежнему было тихо. Я повернул голову и попытался разобраться, что происходит. У входной двери все еще стоял человек, но Октобера в комнате не было. Куда он ушел? Позади меня кто-то стоял, я видел его ботинок. «Ни единого слова!» — повторил я, обращаясь к этому ботинку. С моего лица стекала вода.
Никто в комнате не пошевелился, молчание продолжалось. Я встал, покачиваясь, сунул руку в карман, вытащил носовой платок и вытер лицо. Охранник у двери быстро выхватил револьвер, однако сделал это инстинктивно — он знал, что я безоружен. Открылась дверь в спальню, и до меня донеслись рыдания Инги. На стене появилась чья-то тень, я увидел, как поднимается рука. Потом кто-то с силой ударил меня по затылку ребром ладони, и, как подкошенный, снова теряя сознание, я упал...
Медленно приходя в себя и все еще плохо соображая, я не ориентировался во времени, но, видимо, без сознания находился недолго. Я лежал на ковре. Было по-прежнему тихо, и тишину нарушали лишь всхлипывания Инги. Я приподнялся на четвереньки, а затем встал. Все поплыло у меня перед глазами, и я вытянул руку, чтобы за что-нибудь ухватиться.
Я осмотрелся. В комнате никого не было. Сильно ныл затылок. С трудом я все же добрался до спальни. Инга лежала скорчившись на кровати, и на ее обнаженных ногах была кровь. Я сейчас же возвратился в другую комнату и позвонил врачу.
В спальне я погасил все большие лампы, встал на колени и взял в руки лицо Инги. Беспокойство не за Ингу, а за себя вдруг охватило меня, потому что нацисты ушли, хотя ничего от меня не добились.
— Сейчас приедет врач, — сообщил я Инге.
Я все еще держал в руках ее лицо, она кивнула, продолжая тихо вздрагивать.
— Я должен покинуть тебя, Инга. Если они вернутся и застанут меня здесь, все начнется вновь.
Инга промолчала, но я уже понимал, почему она не просит меня остаться. Я решил позднее основательно подумать и разобраться, что все это значит. Сейчас же я мог действовать, руководствуясь лишь поверхностным первым впечатлением.