Я остался один со своими мыслями. Думал о разном. Много дало мне сражение под Сталинградом. Повзрослел и возмужал. Я чувствовал себя уже не тем солдатом, каким был месяц–два тому назад…
16. ОБИДА
Мне запомнились слова генерала Чуйкова.
Обстановка в самом деле складывалась так, что каждый должен был спросить себя, свою совесть: а все ли ты сделал, чтобы не допустить врага к Волге, оправдать надежду народа, выраженную в письме Сталину: «Враг будет остановлен и разбит у стен Сталинграда!»? Ведь после стольких дней жестоких оборонительных боев, решительных контратак и дерзких ударов мелких штурмовых групп, придавших нашим рубежам невиданную упругость, врагу все же удалось захватить часть завода «Красный Октябрь» и вплотную подойти на этом участке к Волге. Полки, обороняющие район Баррикад, оказались отрезанными от главных сил армии. Такой успех может окрылить гитлеровцев, и они, поверив в возможность полностью захватить сталинградский берег Волги, начнут трубить на весь мир, что уже овладели крепостью большевиков на Волге и теперь осталось только добить разрозненные части…
Да, совесть подсказывала, нет, не подсказывала, а диктовала, приказывала: забыть о своих ранах, об усталости, обо всем личном, мобилизовать все свои силы, всю волю для того, чтобы лишить врага надежд на победу в Сталинграде. Совесть приказывала: сражаться, презирая смерть. А это значило: не жди особых команд, проявляй активность сам, навязывай врагу свою волю — и бей!
Тогда, в те дни, я, может быть, не осознавал этого так ясно, как сейчас. Я скорее чувствовал это всем своим существом, не раздумывал. Да и некогда было тогда раздумывать — надо было действовать.
Такое же чувство, как мне казалось, испытывали в тот момент все снайперы моей группы, все командиры и политработники, встретившиеся в блиндаже штаба дивизии с командиром. Все, за исключением капитана Питерского.
Быть может, я тогда ошибался и был по–солдатски слишком прям в своем суждении, но вот и теперь, когда прошло столько времени, не могу изменить своего мнения на этот счет…
Сразу же после встречи с генералом Чуйковым наша группа снайперов поспешила на позиции в район завода «Красный Октябрь». Чутье подсказывало мне, что мы должны затемно обосноваться на фланге группировки противника, которая прорывается к Волге, и метким огнем вышибать из строя тех, кто ведет немецких солдат в бой. На всякий случай каждый из нас захватил с собой, кроме снайперской винтовки, по автомату с запасными дисками и по сумке гранат.
Бежали напрямик, через окопы и траншеи, не пригибаясь. Ни разу не передохнули.
Рассвет застал нас перед развилкой Банного оврага, правый рукав которого вел к заводскому поселку. Это была удачная позиция для ведения флангового огня и скрытного маневра.
Но фашистские разведчики тоже не дремали, заметили выход русских снайперов на фланговую позицию. Не прошло и пяти минут, как по дну оврага веером рассыпались мины. Поднялись столбы земли и дыма. Мы попали под огневой вал. Все вокруг потемнело. Земля и воздух в овраге кипели, сотрясая берега. Так прошло полчаса, а гул разрывов все не смолкал. Потом огневой вал разделился на два: один пополз на север, другой продолжал долбить землю возле нас. Но легче не стало, потому что все усиливался пулеметно–автоматный огонь. От дыма и пыли становилось душно. Мы лежали на дне траншеи, ожидая конца артобработки и начала атаки, держа наготове автоматы и гранаты…
Наконец все стихло, но немцы почему–то в атаку не пошли. И тут, словно привидение, на дне оврага возник черный, будто обугленный, человек с трубкой в зубах. Лишь по отвислым усам мы опознали начальника штаба второго батальона Логвиненко. Он заметил прижавшихся в траншее снайперов и направился к нам.
— Живы? А в овраге все перепахано. Фашисты думали, тут много живой силы, а оказался один я… Вот они мне и дали!
Интересно, зачем пришел сюда Логвиненко? Не за тем же, чтобы вызвать на себя этот огонь…
Логвиненко взял у меня окопный перископ и припал к брустверу. Мы приступили к своим снайперским делам. Фашисты показывались редко, но ни один не уходил безнаказанно. Сделал выстрел и Николай Логвиненко. Я видел, как дернулась голова фашиста и слетела каска…
— Ну как, главный, убил я фашиста или нет? — допытывался он, будто от моего мнения зависело — будет жить тот фашист или нет.
— По–моему, выстрел удачный, — ответил я.
Логвиненко помолчал, затем уже другим тоном спросил:
— Видишь, под плитой наблюдательный пункт?
— Вижу.
— И артиллерийскую трубу видишь?
— Вижу и трубу.
— Хорошо. Тогда слушай меня. Три дня назад вы вернули зрение нашему корректировочному пункту на заводской трубе. Теперь перед вами задача — лишить зрения фашистских корректировщиков. Ясно? Ну раз ясно, то приступайте. — И Логвиненко ушел.
Задача была первостепенной важности. Корректировщики и наблюдатели противника руководили огнем своей артиллерии, которая била по нашим частям, атаковавшим противника, прорвавшегося вчера к Волге. Поэтому медлить было нельзя. Логвиненко, спасибо ему, подсказал, где у них главный наблюдательный пункт. Мы быстро обнаружили смотровые щели под бетонной плитой над блиндажом. Сидят там, стервецы, поблескивают своей просветленной оптикой. Сейчас мы вам ее продырявим!..
Шесть щелей. Я распределил их среди своих товарищей. Прогремел залп шести винтовок. Через три минуты — второй. Этот второй залп мы сделали для страховки: не пытайтесь, гады, менять разбитую оптику, вас стережет точная пуля!
Прошло некоторое время, и над заводом загудели пикировщики. Фугасные бомбы большой силы сотрясали землю. Подымались тяжелые слоистые пласты красной кирпичной пыли, дробленого бетона, черного дыма и рыжего огня. А что было делать нам? Тут снайперская винтовка не поможет…
И вот нас будто подбрасывает какая–то неведомая сила. Бежим вперед, к позициям противника, к заводской ограде: там мы сможем встретить гитлеровцев огнем автоматов и гранатами.
Мелкий осколок мины впивается в щеку Васильченко. Останавливаться нельзя. Охрим на ходу вырывает осколок и заклеивает щеку пластырем.
— Ну как? — спросил я его, когда мы спрыгнули в траншею возле забора.
— Хорошо, тильки голова болыть.
В воздухе по–прежнему кружили стервятники. Пулеметные очереди пикировщиков долбят кирпичный забор над нашими головами. Одна пуля, тронув мою каску, разорвалась. Мелкие осколки ужалили плечо, локоть. Я инстинктивно вскочил. Глупо, конечно, но бывает ведь, когда солдат на какое–то время теряет контроль за своими действиями и бежит, не зная куда и зачем… К тому же, чем дольше находишься под разрывами бомб, мин, снарядов, под пулеметным огнем, тем меньше замечаешь опасность. Что–то подобное случилось и со мной. Бегу ошалело, не пригибаясь… Благо Васильченко успел догнать меня, схватил за воротник и осадил перед грудой рваной арматуры. Отдышались.
Смотрю — справа, слева в окопах прижались наши солдаты. Они не могут поднять головы, а гитлеровцы гуляют по своему переднему краю во весь рост: обнаглели, пользуясь налетом своей авиации…
— Надо проучить их, — сказал Васильченко, прикладывая к плечу винтовку. Я последовал его примеру. Четыре гитлеровца шли с патронными ящиками на плечах. Шли не торопясь, вразвалку. Не сговариваясь, Охрим стреляет в первого, я — в следующего. Оставшиеся двое получают свое во вторую очередь. Но Охрим недоволен: после второго выстрела у него раздуло гильзу в патроннике — заело затвор.
Над головами снова нарастал гул самолетов. Они ложатся на курс бомбежки нашего участка. Теперь уже я принимаю осмысленное решение: тяну Охрима за собой в укрытие, под фундамент заводской стены. Взрывы бомб раскачивают стену. Нам кажется, что наше укрытие сжимается, становится все меньше и меньше… Охрим сидит с опущенной головой, злой. Что ему теперь делать без своей снайперки? Но вот гильза оказывается на моей ладони, и Васильченко поднимает голову.
Однако в этот час нужнее были автоматчики, а не снайперы. И мы незаметно для себя превратились в автоматчиков: ходили в контратаки, забрасывали врага гранатами…
Во время одной из контратак присоединившийся к нам Виктор Медведев вошел в такой азарт, что не заметил, как за его спиной оказались гитлеровцы. Они схватили его, оглушили прикладом по голове, заткнули рот кляпом и поволокли.
Откуда появилось столько силы в моем голосе, не знаю, но, когда я крикнул товарищам: «За мной!» — мне показалось, что услышали все, кто был поблизости.
Перемахнув через нагромождения поваленных вагонов, мы перехватили путь, по которому отходили гитлеровцы с Виктором Медведевым. Засада получилась удачной. Немцы пытались скрыться за развалинами индивидуальных домов, но не успели. Виктор был освобожден. Кроме того, нам удалось взять одного гитлеровца живьем. Это оказался здоровый рыжий немец в теплом женском платке и теплой шубе.
Вот из–за этого–то пленного немца все и произошло. Дело в том, что нам не удалось сохранить его: на обратном пути мы попали под пулеметный огонь, и первая же очередь раздробила ему голову. Прижатые огнем пулемета, мы долго отсиживались в воронке от бомбы. Виктор Медведев лежал у нас на руках без сознания, голова его была залита кровью…
Лишь в сумерках добрались до блиндажа командира роты автоматчиков третьего батальона Евгения Шетилова. И тут узнали, что с самого утра меня разыскивает капитан Питерский. Он разносил связистов, требуя разыскать Зайцева. Где только нас ни искали, но даже опытные дивизионные разведчики не могли обнаружить ни одного снайпера из моей группы. И капитан Питерский успел внушить всем командирам подразделений полка, чтобы нас взяли под надзор как уклоняющихся от выполнения боевых задач…
Вот почему Евгений Шетилов, знавший меня с первого дня боев в Сталинграде, сейчас при встрече заговорил со мной строго:
— Где вы были?
Неужели он готов обвинить нас в трусости? У меня похолодело под лопатками. Я не находил слов для ответа.