принимался строить воздушные замки, болтать о всякого рода несбыточных планах, вроде покупки машины или особняка или поездки в отпуск за границу. Ты прекрасно знал, что у нас нет средств ни для таких поездок, ни для покупки „ровера“, но когда я пыталась вернуть тебя на землю, ты принимался обвинять меня во всех смертных грехах.
Я ненавижу себя за то, что пишу тебе все это, но рано или поздно это должно было произойти… Ведь из твоего письма повторяю, мне совершенно ясно, что ты не отдаешь себе отчета в серьезности положения и в том, как мне тяжело нести это бремя.
Когда-то я очень любила тебя, Джон. Вероятно, что-то от этого чувства сохраняется еще и теперь. Но невозможно вечно любить человека, которого видишь редко и мало, а главное, которого боишься.
Я пока еще не стара (как и ты) и не теряю надежды, что смогу начать жизнь заново. Не хочу отрицать и собственной вины. Я не могла дать тебе детей, а с ними, возможно, все было бы по-другому. Но, вообще-то говоря, сейчас уже не имеет значения, кто из нас виноват больше, а кто меньше… Не в моих силах жить по-прежнему. Знаю, я покажусь тебе истеричкой и эгоисткой, но тут уж ничего не поделаешь.
В конце месяца я уеду в Австралию к Рут и Эдварду и, вероятно, останусь там. До этого поживу у мамы, а в Питерсфильд уже не вернусь.
Со временем, хочу надеяться, ты поймешь, что так будет лучше для нас обоих.
Да, да, я не смогла сделать тебя счастливым. Прости меня, если сможешь. Но я верю, что ты еще будешь по-настоящему счастлив. Какой смысл жить, если не чувствуешь себя счастливым?..
Закончив чтение, Шэдде долго сидел, бессмысленно уставившись перед собой. Потом встал, скомкал письмо, швырнул его в корзинку для мусора и молча вышел из каюты.
Ни врач, ни Саймингтон не имели ни малейшего представления, почему им приказали немедленно уйти с приема и вернуться на корабль. Передав распоряжение Шэдде, Каван в ответ на их недоуменные вопросы лишь покачал головой.
— Я и сам толком не знаю, — развел он руками. — Шэдде велел лишь передать его приказ и сказать, что будет разговаривать с вами утром.
— Но о чем? О чем? — уныло допытывался доктор.
— Понятия не имею, — пожал плечами Каван. — Могу сказать только одно…
— Ну?
— Он чем-то взбешен. Не иначе вы что-то натворили.
Каван отошел, и Саймингтон взял врача за руку.
— Знаете, я еле сдержался, чтобы не нагрубить ему, — заметил он.
— И я тоже, — кивнул О’Ши. — Однако приказ есть приказ. Пошли.
На следующее утро, все еще недоумевая, они подавленно ожидали вызова Шэдде. В полдень, когда уже пора было отправляться на прием к бургомистру, за ними явился вестовой командира.
Шэдде сидел за столом, погрузившись в свои думы, и даже не заметил их появления. Саймингтон решил, что это было проделано для вящего эффекта, и воспользовался длительной паузой, чтобы сочинить стихи, которые начинались: «Злобный Шэдде в диком бреде…» — но вдохновение покинуло его после первых же двух строк.
Шэдде поднял голову и уставился на офицеров, не сразу поняв, кто находится перед ним.
— А, это вы… Да, да… — он встал. — Будьте любезны рассказать, что вы натворили вчера вечером на приеме в посольстве?
«Стелит мягко, — подумал О’Ши. — Пока что держит себя в руках».
— Я не совсем понимаю, сэр… — начал было Саймингтон. Голова Шэдде дернулась в его сторону, словно он целился подбородком в молодого человека.
— Не напускайте на себя ореол мученика, Саймингтон, — голос у командира лодки был спокойный, но глаза по-прежнему холодны. — Это вам не поможет.
— Извините сэр, — вмешался доктор, — но я тоже не понимаю, что вы имеете в виду.
Шэдде медленно повернулся и вперил взгляд в О’Ши.
— В самом деле? — саркастически спросил он и вдруг выпалил: — Сейчас поймете, черт возьми! — Это раздалось словно револьверный выстрел. — В посольстве вы вели себя словно пьянчужки, вырвавшиеся на берег… — Он умолк и снова взглянул на них. — Но вам показалось этого мало, и вы сбили с ног официанта и устроили дебош, словно в третьеразрядном кабаке! Теперь вы понимаете, что я имею в виду?
— Мы не имели никакого отношения к тому, что официант упал, сэр, и осмелюсь утверждать, что…
Губы Шэдде сомкнулись в узкую полоску, и он властно вскинул руку.
— Лейтенант Саймингтон! Я здесь не для того, чтобы выслушивать всякий нонсенс! Слушайте мене! И вы тоже! — обвернулся он к О’Ши и перевел вздох. — Запомните — флотских офицеров приглашают на прием в посольство Великобритания не ради их личных достоинств, но в первую очередь как представителей корабля, на котором они служат, и как представителей королевского флота. Их долг находиться среди приглашенных и делать все, повторяю, все, для того, чтобы оставить хорошее впечатление об их корабле и об офицерах британского флота. Вот для чего они там присутствуют, понятно? А вовсе не для того, чтобы бесплатно напиться и… — он резко оборвал свою речь и указал на дверь. — Все. Можете идти.
Саймингтон хотел что-то сказать, но доктор глазами заставил его молчать. Саймингтон едва заметно пожал плечами, и оба офицера вышли.
В кают-компании лейтенант бросился в кресло и в отчаянии взъерошил свою шевелюру.
— Боже! Какое счастье, что мы скоро расстанемся с ним! Больше я не могу его выносить!
О’Ши сочувственно взглянул на него.
— Понимаю, но думаю, что он скорее заслуживает жалости, чем мы. Жизнь должна быть адом для него.
— Но вся эта чушь, будто мы свалили официанта… — развел руками Саймингтон.
— Возможно, что с другого конца зала ему могло так показаться. Ведь мы были рядом с официантом, когда он споткнулся.
— Но почему он не желает даже выслушать нас?!
— Ваше «осмелюсь утверждать», Джордж, было превосходно! Но это все равно что поднести факел к бочке с порохом. Вы…
Его перебил вахтенный старшина, объявивший по радио о приближении катера.
Врач и главмех симпатизировали друг другу. Каждый уважал в другом его знания и человеческие качества. Кроме того, Рису Эвансу импонировала доброжелательность врача, а врачу искренность и бесхитростность валлийца. Но так как главмех не мог понять, почему Шэдде не любит О’Ши, а тот, в свою очередь, не понимал дружбы Шэдде и Риса Эванса, то единственным человеком, о котором они никогда не заговаривали, был их командир. Тем более удивительным показалось О’Ши, что Эванс, придя к нему в каюту, сразу же заговорил о Шэдде.
Валлиец начал без предисловий. Вид у него был встревоженный.
— Док, мне нужно о нами посоветоваться…
О’Ши загасил сигарету.
— Я вас слушаю.
— По поводу командира, — продолжал главмех, качая головой. — Давно знаю его, док… Он всегда был со странностями. Человек он суровый, но справедливый, — вызывающим тоном произнес Эванс, словно ждал, что ему станут перечить.
— Я знаю, он вам нравится.
— Да. Он хороший человек. И я беспокоюсь за него.
— Репутация у него отличная, — мягко произнес О’Ши. — Но что вас тревожит?
Эванс некоторое время молча глядел на собеседника.
— Вы никому не скажете, доктор?
— Конечно.
Главмех наклонился вперед и, понизив голос, доверительно произнес:
— Он болен, вот уже несколько недель как он болен. Он сам не свой. Нервничает. Слишком много неприятностей свалилось на его голову. С ним происходит что-то непонятное…
— Из-за чего же он нервничает?
— Из-за всего. Во-первых, из-за саботажа, но и по другим поводам…
— Каким, например?
Валлиец угрюмо поглядел на врача.
— Придется рассказать вам все…
— Если не хотите…
— Нет, лучше, чтобы вы знали, — покачал головой главмех.
— Как вам будет угодно.
Эванс рассказал доктору все, что знал. Он начал с семейных неурядиц Шэдде, рассказал о том, как подействовало на Шэдде письмо жены, поведал об инциденте в проливе Ломбок и о том, что Шэдде уверен, будто Саймингтон разболтал об этом в кают-компании, и поэтому убежден, что все офицеры настроены против него. Главмех рассказал и о подозрениях командира относительно причин, по которым того переводят на берег.
— Да, слишком много навалилось на беднягу, — заговорил О’Ши. — Я знаю, что у него есть пунктик — расхлябанность экипажа, знаю, что он терпеть не может первого помощника, Саймингтона и меня, но об остальном я не знал. — Доктор замолчал. — Вам было известно о случае в проливе Ломбок?
— Нет, пока он сам не рассказал мне вчера вечером.
— Я тоже ничего не знал. В кают-компании об этом никогда не говорили. Иначе бы я знал. Саймингтон мой друг.
— Шэдде стал совсем другим человеком за эти дни. Вчера он сказал, что страдает бессонницей. Слишком много забот, говорит. И ничего не ест. Что-то тяготит его все время. Не можете ли вы ему помочь? — главмех озабоченно глядел на доктора.
О’Ши посмотрел в зеркало и поправил галстук.
— Это очень трудно. Вы же знаете, какой он своенравный и гордый. К нему нельзя приблизиться. К тому же он ненавидит меня…
— Он нуждается в помощи, доктор, — настаивал валлиец.
— Не думаю, чтобы Шэдде принял чью-либо помощь… Не такой он человек. Да и, судя по вашим словам, помочь ему невозможно.
— Что вы имеете в виду?
— Ну… как бы это сказать… Вы говорите, что от него уходит жена… Медицина тут бессильна…
Главмех молчал.
— Что касается пролива Ломбок и Саймингтона… — О’Ши принялся разглядывать свои ногти. — Очевидно, он сгущает краски… Но ведь я не могу положить его на стол и вырезать это, как аппендикс. Он закует меня в кандалы, если только я заикнусь об этом. К тому же я не психиатр, но даже будь им, все равно не сумел бы ничем помочь. Он не терпит психиатров. В Стокгольме я пытался объяснить Шэдде проблемы, которые возникли перед Кайлем. Он чуть не взорвался, готов был ударить меня. Сказал, что все это медицинские штучки. — Доктор передразнил Шэдде: — «Подобные разговоры подрывают основы воинской дисциплины». — Он взглянул на Риса Эванса и покачал головой. — Сожалею, но я не хочу испытать это вторично. Жизнь слишком коротка.