Делать, однако, нечего, пополз. С обиды финкой в кочки ширяю по самую рукоять, вроде ничего — мягкая травянистая пойма. Прополз так, может, метров сто пятьдесят, как вдруг под ножом что-то твердое. Воткнул лезвие и боюсь выдернуть — черт ее знает, а вдруг рванет! И что делать? Обернулся, мина — шепчу. Енакаев машет, пригнувшись, мол, бери в сторону. Раз воткнул финку, второй, а третий уже не успел. Как в прорву огненную… Со всего маха. Только звон пошел куда-то, все дальше, дальше, и все стихло…
— Рвануло-таки?
— Рвануло. И что удивительно — боли никакой не почувствовал. Вроде придавило чем. И расплющило. Такое чувство. Слушай! — сказал вдруг Семен, сгоняя с лица выражение тягостной озабоченности. — Давай слетаю еще за одной! А то что на сухую баить…
— А не хватит? — усомнился Агеев. — И дождь…
— Дождь перестает. Ну точно, реже стал, — сказал Семен, отстраняя парусину на входе.
Дождь еще сыпал, хотя, может, и не такой, как прежде, поток на земле возле палатки заметно иссякал, оставляя на траве намытые космы мусора, травяного сора, песка. Агеев понимал, что отговаривать в такой момент — напрасное дело. Семена теперь не остановишь. Он вылез из палатки и дал вылезти гостю.
— Я счас! Айн момент… — бросил Семен на ходу, одной рукой накидывая на плечи жесткий, непослушно вздувшийся на ветру кусок полиэтилена.
Дожидаясь Семена, Агеев сидел в палатке у входа, глядел, как в мокрой траве пляшут, снуют чуть поредевшие струи дождя, и думал: хорошо это или плохо, такое вот свойство человека — просто и открыто рассказать о себе первому встречному, подробно, обо всем, без утайки? Даже если где-либо и сам выглядишь не очень похвально, если где и ошибся. Конечно, по прошествии стольких лет можно позволить не очень щепетильничать с собственным прошлым, но все же. Он так не умел. Для него стоило немалых усилий над собой по приезде в этот поселок объяснить по необходимости свой интерес к какому-то заброшенному карьеру, да и вообще свое отношение к поселку тех давних, военных лет. Всегда в подобного рода объяснениях есть что-то от неправды или претензии на что-то почти незаконное. Чужому и малознакомому запросто так не расскажешь. Но это он, Агеев. А вот Семен, оказывается, мог это с легкостью, и, странное дело, его рассказ не шокировал даже взыскательного слушателя, каким считал себя Агеев.
Он думал, что Семен задержится, все-таки центр поселка с магазинчиком «Вино-водка» был не очень близко отсюда, но Семен довольно скоро появился на углу кладбищенской ограды под небрежно накинутой на одно плечо пленкой. И по тому, как он без должной живости переступал по мокрой траве длинными ногами, Агеев догадался: не достал.
— Пусто! — будто прочитав его мысли, сказал, подходя, Семен и отбросил пленку. — Опоздал, сами выжрали.
— Ну что ж, так посидим, — обрадовался про себя Агеев. — Пока дождик сыплет.
Семен снова забрался в палатку. На этот раз Агеев уступил ему место у входа, сам отодвинулся вглубь, и гость сразу полез за остатками сигарет в измятой пачке.
— Не много ли куришь? — сказал Агеев.
— А черт с ним! Сколько протяну, буду курить. Что ж, врачей слушать…
Он опять закурил, и, хотя затянулся с прежней жадностью, сигарета не помогла ему скрыть легкую досаду на помрачневшем лице — наверное, от его неудачной вылазки.
— Жаль, но и у меня ничего нет, — извинительно сказал Агеев.
Семен что-то буркнул неопределенное, и разговор их на время прервался. Чтобы как-то возобновить общение, Агеев спросил будто бы между прочим:
— Ну а потом как? На той пойме. Или разведчики вытащили?
— Жди, как же! — тотчас отозвался Семен. — Вытащат! Енакаев «языка» тащил. Еще одного разведчика подорвал. А у самой траншеи и его стрельнули. Свои. Потому что не на том участке выходил. Вот как!
— Да, это понятно. Спутал направление! Это на войне всегда худо.
— Не только на войне! — зло бросил Семен.
— Ну а ты? Сам выполз?
— Я? А я лежал без памяти, сколько, не знаю. Помню только, как-то раскрыл глаза и не понял ничего: лицо словно ватой обложено. А это пошел мокрый снег. Снежинки на губы падали, и я их слизывал, потому как внутри все горело. И такая мука, такая жажда!.. А потом приморозило. Хотел двинуть рукой — черта с два. Не двигается. И зад не двигается. Бушлат-то примерз, все от крови там смерзлось. Вот и лежу. Хочу крикнуть и не могу. Нет голоса. Нет крика. И не могу понять, что случилось и где я. Память начисто отшибло. Сознание то вернется на минуту, то опять пропадет, видно, надолго. Потом показалось, вроде дергает кто-то, прислушался сквозь боль… Нет, это же бой идет, снаряды рвутся вокруг, ну меня и кидает с боку на бок. Потом все пропало — ни боя, ни снега. Наверно, долго лежал, а как очнулся, заметил: темно и, слышу, голос! Тихий такой, будто издалека — это мне так показалось… а это он надо мной. Глаза чуть приоткрыл, человек склоняется, все ниже-ниже, заглядывает вроде в лицо, а за ним с неба месяц светит, да ярко так — полнолуние было. Я уж хотел крикнуть от радости, что нашли, не оставили, но воздуху нет, в легких пусто, ничего с криком не вышло. А он, этот, что наклоняется, вдруг тихо кому-то: «Ист айн рус!» Вот те и обрадовался! Хорошо, что не крикнул, замер, лежу. Другой рядом тоже что-то по-немецки прогергетал, и этот лезет руками мне под бушлат, в карманы. А там пусто, махорки полпачки было, даже спичек не взял — все перед поиском в роте оставил. Шарит он этак, лежа рядышком, думаю, услышит, что живой, и прикончит. А вот не услышал, еще что-то сказал тихонько другому, забрали они мой автомат, отброшенный поодаль взрывом, поползли куда-то. Может, к нашим, может, к своим. А я после страха и боли снова нырнул в беспамятство. Вроде бы даже и помер, не знаю.
— Скверная ситуация, — сказал Агеев, когда Семен замолчал.
А тот выглянул из палатки, вроде прислушался к чему-то снаружи или, скорее, к тому, что шло изнутри, из его растревоженной памяти, и сделал непонятный жест все той же свешенной с колена рукой.
— Самое скверное еще впереди. Ты слушай… Черт его знает, до сих пор не понял, сколько я там пролежал. Несколько дней, наверно. Потом подсчитывал, подсчитывал и сбился, не могу поверить. Получается, вроде шесть дней и ночей. Как только не околел. Кровью не сплыл. Не подох. Но вот снова очнулся, слышу, голоса. Да уже ясно, свои, гуторят смелей, и русский маток послышался. И светло, раннее утречко вроде. Хочу повернуться, чтоб увидеть, где они, мои спасители, что-то передо мной их не видно. И не могу повернуться — все примерзло к земле. И снежок лежит на груди, на губах и не тает. Я крикнуть хочу, и опять ни черта, вздохнуть не могу даже. Вот дела! Ни тпру ни ну. А они, слышу, гуторят: «Бердников, того, в бушлате, стащи!» — «Ну да, — отвечает этот Бердников. — На минах лежит». — «Мина взорвалась, вон ямка за ним». — «Одна взорвалась, так разве она одна тут? «Кошку» давай!»
Бог ты мой, думаю, это ж они меня за мертвеца считают и теперь «кошкой» стаскивать будут. Что ж это такое… Но боль такая и слабость, и свет белый меркнет, то появится, то исчезнет. И воздуху в груди нет — пусто. Что тут поделаешь? Пусть тащат, взрывают, скорее бы. Чтоб долго не мучиться…
И что ты думаешь, подполз этот Бердников или еще кто, зацепил «кошкой» — крюк этакий у них (это ж саперы были) на веревке, — и как рванут… А подцепили за тот самый бок, почти в рану вогнали… Я как взвою, откуда и голос взялся. Хотя мне так показалось, что взвыл, они потом говорили, как несли на палатке, что застонал, они услышали. А мне сдалось, взвопил.
Ну и отвоевался на том. Шесть месяцев в госпиталях, последние три месяца под Москвой лежал. Потом — по чистой — домой. А дома-то нет. И руки нет. Инвалид в двадцать шесть лет. Но жить надо, что сделаешь… И вот, гляди ты, до шестидесяти четырех дожил. А Енакаева там за пригорочком закопали. Потом лейтенант говорил из нашего полка. В госпитале встретились.
— Да-а… На войне всегда трудно угадать, где напорешься, а где пронесет, — сказал Агеев.
— Потому и не угадывай. Не хитри. Все равно война хитрее тебя. Ее не перехитришь.
Дождь все не переставал, хотя первоначальный напор его заметно ослаб, на промокшую землю с неба сыпались некрупные капли, ветер вроде утих, и было, в общем, не холодно. Однако Агеев, слушая невеселый рассказ Семена, несколько раз с беспокойством подумал о карьере: хотя бы не залило. Зальет, что тогда делать? Ждать, пока высохнет? Или когда уйдет вглубь вода? Семен, чутко уловив скрытую тревогу Агеева, тронул его за колено.
— Слышь? Хочу поинтересоваться. Чего там копаешь? В карьере.
— Да так. Кое-что надо посмотреть.
— Потерял чего?
— Почти что. Жизнь едва не потерял, — сказал Агеев и пожалел, что сказал слишком много.
— А-а, — что-то понял Семен. — Ну ладно, больше не спрашиваю. У каждого человека должны свои секреты иметься.
Агеев виновато взглянул в его помрачневшее лицо, и ему стало немного неловко за собственную скрытность.
— Может, и так. Ну а у тебя как, тоже секреты имеются?
— Я секретов при себе не держу. Я их все разболтал. Все всё про меня знают. Может, и плохо это. Может, я потому и непутевый такой. Ну да ладно. Хватит болтать,
Семен рубанул кулаком по колену и, задев стойку плечом, отчего едва не снес всю эту шаткую палатку, вылез наружу. Агеев догадался, отчего ему не сиделось тут дольше, но перечить не стал. Пусть идет человек, может, еще магазин не закрылся, найдет, чем утолить свою жажду.
— Как-нибудь подойду. Расскажу еще кое-что, — послышалось издали, и по мокрой земле зашлепали, все удаляясь, размашистые шаги.
Агеев недолго повозился в палатке, переложив мокрую одежду в правую, более сухую сторону — все парусиновое дно было мокрым. От одежды, спального мешка сильно отдавало сыростью, парная сырость висела и в воздухе снаружи палатки, когда он выбрался из нее, обеспокоенный мыслью о карьере.
Дождик тихо моросил по мокрой траве, туманный полог застлал околицу, ближнюю рощу, дальние дома поселка. Но кладбище и карьер поблизости просматривались во всех подробностях, и, когда он глянул с обрыва, едва не выругался от досады: в самом глубоком месте на дне карьера тускло блестели две огромные лужи. Как раз там, где он копал эти дни и где, как казалось ему, была возможность что-либо найти. Но самое худшее открылось его взору, когда он ступил на кромку обрыва, с его крутизны до самого низа обринулся пласт суглинка, начисто похоронив под собой сегодняшнее место его раскопок.