— Ну, так выпьешь немножко? — спросил сын, откупоривая бутылку.
— Нет, не буду.
— А я, знаешь, выпью. Сегодня за руль больше не сяду, уездился.
— Выпей, чего ж, — сказал отец.
— Для расслабления нервов. Так за тебя, батя, — поднял он до половины налитый пластмассовый стаканчик, и Агеев кивнул головой. Сын не имел особенного пристрастия к алкоголю и в этом смысле не внушал беспокойства.
Видно, проголодавшись за долгую дорогу, он выпил и с аппетитом стал закусывать копченой грудинкой и сыром, устраивая такой вот, с детства любимый им бутерброд, и Агеев вспомнил, что у них с матерью не было больших забот с питанием сына — тот ел все и в любое время, как и отец, будучи совершенно непритязательным в еде. Вообще, пока жил с родителями, забот с ним было немного: хорошо окончил школу, с первого захода поступил в институт — не потребовалось никакой подстраховки, неплохо учился, теперь работает над кандидатской, умный, энергичный, знающий свое дело молодой человек. Вот только в семейной жизни сразу не повезло, год назад развелся, оставив годовалого карапуза.
— Как внучок? — вспомнив об этом, спросил Агеев.
— Растет, что ему. На прошлой неделе видел… Во дворе. Правда, всего минуту, некогда было.
— А Света?
— Что Света? Какое мне дело… — посмотрел в сторону Аркадий и перевел разговор на другое: — Ну а ты как? Добил свои дела?
— Нет, не добил, — сказал Агеев, вздохнув, и посмотрел вдаль, на утопавшие в зелени дома за дорогой.
В одном из дворов калитка была растворена, и полнотелая женщина загоняла в нее гогочущее гусиное стадо со степенным гусаком впереди. В женщине он без труда признал Козлову.
— Слушай, вот не пойму, — сказал сын. — Какое тут у тебя дело? Расследование какое? Что у тебя тут приключилось тогда, в войну?
— Кое-что приключилось, — сказал Агеев.
— Помнится, ты что-то рассказывал. Мать говорила, будто тебя расстреливали. Это тут, что ли?
— Тут, — сказал он, взглянув в оживившиеся то ли от выпитого, то ли от любопытства глаза сына, и замер в ожидании новых вопросов, ответить на которые он был не готов.
Сын, однако, ни о чем спрашивать не стал, сказал только:
— Я себе еще немножко плесну. Не возражаешь?
— Не возражаю…
Он и еще выпил немного, потом принялся закусывать, а Агеев налил из термоса остывшего уже чая, медленно помешивал ложечкой в кружке.
— Вот на этом обрыве, — почему-то дрогнувшим голосом сказал он, кивнув в сторону карьера.
— Как?
Кажется, это удивило сына, который, поперхнувшись, с куском хлеба в руке вскочил со стульчика и вытянул шею.
— В этой яме?
— В этой.
Сын побежал к обрыву, а Агеев остался сидеть над кружкой остывшего чая и на встревоженный голос сына тихо ответил:
— На том самом месте.
Минуту постояв над карьером, Аркадий энергичным шагом вернулся к ограде.
— Это ты копаешь?
— Я.
— Зачем?
— Ну, понимаешь, пытаюсь найти кое-какие следы. Кое-что реконструировать. Потому что не все понятно в этой истории с расстрелом.
— А что непонятно?
— Ну вот хотя бы — скольких тут расстреляли.
— А зачем тебе это? Ты что, следователь по особо важным делам?
Агеев медленно поднял голову, вгляделся в ставшее вдруг жестким бородатое лицо его двадцативосьмилетнего сына. Эта жесткость направленного на отца взгляда могла бы возмутить Агеева, но он все же понял, что это не со зла, а из жалости к отцу, из опасения за его здоровье.
— Я для себя, — сказал он, помолчав. — Для очистки совести.
— Ах, совести… Это другое дело, — холодно ответил Аркадий, усаживаясь на низенький стульчик. Прожевывая бутерброд, он о чем-то напряженно думал с минуту. — Вот порой думаю: много вы все-таки нахомутали с этой войной, — отчужденно сказал он.
— Это почему нахомутали?
— А вот все копаетесь, ищете, разбираетесь. Некоторые сорок лет воюют, успокоиться не могут.
— Значит, есть причины.
— Причины! А жить когда будете? Во второй своей жизни, о которой индийские мудрецы толкуют?
— Другой жизни не будет.
— Вот именно. Да и эту дай бог прожить с толком. Если ядерный гриб не поставит всему точку.
Сын укорял, почти выговаривал, не так словами, как тоном, каким были сказаны эти слова, именно в этом его тоне что-то показалось Агееву знакомым, он уже не раз слышал эти упреки, хотя, может, и не всегда отвечал на них. Однако теперь его задело.
— Ну вот скажи мне, — сдержанно начал он, — что значит, по-твоему, жить с толком? Сделать карьеру? Обзавестись степенями? Получать премии? Ездить в загранку?
— Ну бог с тобой, почему ты так думаешь? Не усложнять жизнь псевдопроблемами, так я полагаю. В нашей жизни реальных проблем не оберешься…
— Это каких же проблем?
— Будто сам не знаешь. Мало у вас в институте было проблем? Вспомни, если забыл. Да и в жизни, в быту. Вон ехал, нигде заправиться не мог. К бензозаправочным не подступиться, грузовой транспорт забил все подъезды, стоят часами.
— Проблема горючего — мировая проблема.
— Да никакая она не мировая! Какие у нас при таких запасах нефти могут быть проблемы с горючим? Безголовая организация, вот что! Просчеты планирования. И это в эпоху НТР, когда на новейших компьютерах считают.
— Дело не в компьютерах…
— Не в компьютерах, конечно. Дело в тех, кто считает.
— Вот именно. А считают люди. Значит, проблема в людях. Человеческая проблема… Вот еще одна «проблема» шагает, — сказал вдруг Агеев, взглянув поверх головы сына. — Давай сюда, Семен!
Действительно, на дороге из-за кладбища появился в своей желтой безрукавке Семен, который, наверно увидев, что Агеев тут не один, замедлил шаг, словно раздумывая, не повернуть ли обратно. Агееву тем временем расхотелось продолжать начатый разговор, и он почти обрадовался неурочному приходу нового гостя.
— Здрасте, — подойдя, вежливо поздоровался Семен, обращаясь к Аркадию.
— Это мой сын, — кивнул Агеев. — А это Семен Семенов, ветеран, как видишь. Вот сейчас мы и потолкуем. Возьми там ведерко и подсаживайся. В самый раз будешь.
Для приличия слегка помявшись, Семен присел с боку стола. Тени там уже не было, и бурое морщинистое лицо его скоро покрылось мелкими каплями пота, он не вытирал его, терпеливо оставаясь на солнцепеке.
— Проведать отца, так сказать? Это хорошо, это отцу завсегда приятно… — заговорил он, оглядывая стол, и задержал взгляд на бутылке.
— Вот, налей гостю, — сказал Агеев. — Наверно же, не откажешься, как я, например?
Семен притворно поморщился.
— Мы тут больше к вину привычные.
— А почему именно к вину? — спросил Агеев-младший, наливая стаканчик. — Дешевле?
— He-а. Больше выпьешь, — улыбнулся Семен.
— Это резон! — одобрил Аркадий. — Ну, выпейте.
— А вы?
— Я уже все. Выпил, больше не пью.
— Так неудобно как-то одному…
Заскорузлыми пальцами правой руки Семен неловко подобрал с бумажки кусочек грудинки, устроил его на ломте хлеба, покряхтел. Степенно, не торопясь, он готовился к самому важному в этом угощении, примеривался, вздохнул. Агеев почти любовался его священнодействием, вдохновением, отразившимся на его просветлевшем лице, на загорелом лбу, где белыми полудужиями выделялись вылинявшие за лето брови. Наконец, запрокинув голову, Семен, не торопясь, выпил — худой кадык на его длинной морщинистой шее прошелся снизу вверх и обратно.
— Хорошо, однако же!..
— Закусывайте, чем бог послал.
— Спасибо.
— Спасибом лимонад закусывают, — слегка назидательно заметил Аркадий, и отец уловил в его тоне неприятный холодок превосходства, который нередко раздражал его в характере сына.
— Семенов — истинный трудяга войны, — сказал он, обращаясь к сыну. — В разведке воевал. Имей это в виду.
— Разведчик — это теперь важно. Разведчиков уважают. Штирлиц и так далее…
— Да не Штирлиц! — повысил голос Агеев. — Войсковой разведчик! И это, будь уверен, не меньше…
Сын ловким ударом вогнал капроновую пробку в горлышко бутылки.
— Разумеется, разумеется…
— Ветеран, инвалид и так далее, — задетый тоном сына, раздраженно говорил Агеев. — Не выгадывал, как некоторые. Те, что на печке отсиживались или сразу в полицию побежали.
Семен спокойно слушал несколько натянутый разговор Агеевых, поблескивая металлическими зубами, не спеша дожевал закуску. Выбрав подходящий момент, рассудительно заметил:
— Ну не все и в полицию бежали добровольно. Были там и по принуждению. Которых заставили. Или по глупости.
— Как можно по глупости? На такое дело? — удивился Аркадий.
— А случалось. Как я, например.
— А вы что, и в полиции были? — изумился Агеев-младший.
Агеев-старший также удивленно уставился на Семена, который как ни в чем не бывало спокойно жевал закуску.
— Был. Где я не был только! В полиции, в партизанах. В плену был. И в армии. До Вислы дошел и вот… — он неловко шевельнул культей. — Считай, на том свете побывал. Да я рассказывал…
Аркадий недоумевающе перевел взгляд на отца, но тот сделал вид, что не заметил этого взгляда, и сидел нахмурясь. Такого оборота в их разговоре он не предвидел.
— Я обо всем рассказываю. А что? Подумаешь, секрет! Знаешь, налей-ка ты мне еще. А то… Малюпашка такая.
— Это пожалуйста.
Аркадий с готовностью откупорил бутылку и налил полный до краев стаканчик. На этот раз Семен выпил залпом и, не закусывая, достал из кармана мятую пачку «Примы».
— Это вначале, наверно? В сорок первом? — спросил Агеев.
— В сорок втором, весной.
— В сорок втором больше в партизаны шли. Массовый приход после зимы. По черной тропе.
— Во, по черной тропе. Мы с Витькой Бекешем тоже так сообразили. Зиму перекантовались на печке, а по весне поняли: надо в лес. Тем более уже о партизанах заговорили. Правда, далековато они от нас появились, в Синявском лесу, и я говорю Витьке: погоди, запашем огород и рванем. Он: нет, медлить нельзя, себя же накажем, каждый день дорог. Конечно, поругались, и он утречком рванул один. Я бы, знаете, тоже пошел с ним, но мать жалко было: что она без огорода, старуха, чем прокормится? Корову зимой забрали, коня из колхоза не воз-вернули, прозевали, пока я в плену загибался аж в Белой Подляске — там, может, слыхали, огромный шталаг был. Вот осенью оттуда бежал. Бежало много, но мало уцелело, немцы собаками потравили, постреляли. Мне повезло: к покрову приволокся домой — голодный, обовшивевший, весь в чиряках от простуды. К тому же дизентерию прихватил. А дома что? Мать-старуха в холодной хате — ни хлеба, ни дров, ни картошки. Едва кое-как до весны дотянул, от хворобы оклемался — надо снова идти бить врагов. Бить оно, конечно, не отказываюсь, зла у меня против них по уши, но и старуху жалко.