Не желая придавать своему визиту характера сугубо личного, она с первых же минут разговора поделилась с графом своими опасениями насчет возможных страшных бедствий, грозивших и следствию, и самому его сиятельству, на что военный министр тут же поинтересовался, откуда сие стало ей известно, хотя серьезной тревоги и не проявил. Тут она напомнила ему о молодом рыжем дворянине, что вызвало у графа улыбку, ибо он тотчас вспомнил свое с ним случайное нынешнее рандеву. Так, между «покорнейше прошу», «не извольте беспокоиться», «чему обязан», «не придаю значения пустякам» и «ваше благородное волнение» проявилось вдруг краснощекое, какое оно им запомнилось обоим, лицо Авросимова с удивленно посаженными глазами, в которых бушевали отчаяние и робость, и граф вдруг различил страх в голосе несчастной дамы…
— Я боюсь за него, — сказала она, ломая пальцы. — Весь этот вздор может стать достоянием… Ваше сиятельство, я уверена, что это вздор, но вздор, поселившись в юном сердце, может привести к несчастьям… Мы с Владимиром Ивановичем твердо решили спасти молодого человека, и я не преминула обратиться к вам…
— То есть вы утверждаете, что сей вздор может породить преступные действия? — спросил граф, мрачнея.
— Нет, — заторопилась она. — Это фантазия… Я не утверждаю, но вполне возможны подобные намерения со стороны каких-то там лиц…
— Сударыня, — улыбнулся Татищев, — это невозможно. Пустое… — однако присел к столу и, все так же с улыбкою, написал на листке несколько слов, аккуратно сложил листок и позвонил. И тотчас влетел в кабинет молоденький офицер и пухленьким ртом выкрикнул о своей готовности… на что военный министр, вручив ему листок, велел немедленно отыскать «хоть из-под земли» поручика Бутурлина и передать ему это послание.
Когда офицер убежал, они стали прощаться, раскланиваться и дарить друг друга всякими необязательными словами.
А во флигеле тем временем был все тот же восхитительный полумрак, в котором, словно в заросшем пруду, лениво колыхались призрачные фигуры и слышался легкий шелест карт, похожий на редкие всплески воды, да приглушенные неразборчивые слова, тихий смех, вздохи.
Как всегда, никто не обратил на нашего героя внимания, но он вошел в тот густой и ленивый мир уже кавалером, и из тьмы гостиной залы глядел на него багряный крест святого Владимира, окаймленный золотом и чернью, так что дух захватывало.
Все были разделены на группы, на пары, и никому не было до Авросимова ровно никакого дела. На ковре желтели апельсины. Бутурлин держал банк. Браницкий в неизменном своем халате возлежал на тахте. Гренадерский поручик Крупников одиноко пил перед самым камином, и от увядающего пламени лицо его казалось медным. Остальные были люди незнакомые.
Наш герой повалился на ковер недалеко от ног Бутурлина, ожидая окончания игры. Все вокруг было, как в первое посещение, однако чего-то все-таки не хватало. И вдруг, обведя медленным взором всю залу, он понял: не хватало тайны, той самой, которая раньше парила среди людей. Теперь ее не было: либо она еще не прилетела, либо уже померла и лежала где-нибудь бездыханная, и Авросимова потянуло выпить вина, дабы охладить разгоряченное тело, а именно — выпить, а не так, как тогда, когда вино, словно нектар, вливалось без спросу, словно оно было во всем: в мебели, в стенах, в каминном пламени, в воздухе, в табачном дыме.
За круглым столом зашумели. Вист кончился. Бутурлин сполз со стула и улегся на ковре, подперев голову тонкою рукою.
— Не боишься завтрашнего утра? — спросил у Авросимова.
Тут наш герой снова вспомнил о поединке.
— Вы оба прекрасны, — сказал Бутурлин. — Будет худо, ежели один из вас растянется.
«Действительно, — подумал Авросимов, — помирать неохота».
— У меня счеты с ним, — сказал он. — Примирение невозможно.
— Возможно, — сказал Бутурлин. — Все возможно. Обнимитесь…
— Да нет же! — воскликнул наш герой без энтузиазма. — Где же это будет?
— За Новой Деревней.
«Не время стреляться, — подумал Авросимов с тоской. — Кабы я был свободен… Ах, боже мой!»
— Да обнимитесь вы, и все…
— Нет, — сказал Авросимов. — Это невозможно.
— Ну и черт с вами, — вяло ответствовал кавалергард. — Ну, давайте.
И он приподнял бокал.
Авросимов выпил. Бутурлин усмехнулся. Бокал в его руке закачался, поплыл и опрокинулся, и меж тонких губ кавалергарда медленно потекло вино.
— Ах Ванюша, ты стрелять-то умеешь?
«Уж ежели я со свернутым курком в унтера угодил, — подумал Авросимов, — так уж из нового пистолета подстрелю Слепцова непременно…»
Тут ему сделалось грустно, и желание убивать ротмистра пропало.
— Если в тебя пулю влепить, — сказал Бутурлин, — ничего тебе не сделается: вон ты здоровенный какой, и щеки у тебя налились, ровно яблочки. Тебе бы, Ванюша, в деревню, там жить…
А время меж тем шло, и поединок приближался, и Авросимов только об нем и думал, то есть страдал, потому что, милостивый государь, вообразите-ка, что это вам завтра стреляться предстоит, а у вас уже — ни злости, ни благородного порыва, а лишь одна истома да сожаление, после коих обычно пора течь слезам… И вот в таком состоянии он вспоминал, а вспомнить не мог, что же, собственно, вынуждало его тогда бить ротмистра по щеке? Ну, история с Заикиным, натурально. А что в сей истории было такого, что ротмистра следовало оскорбить? Подпоручик этот сам лгал и ввел в обман других, сам плакал… уж постыдился бы плакать! Плакал бы тогда, когда, ручки потираючи, предвкушал легкую победу, когда соблазнам верил и, речами полковника опьяненный, видел себя генералом, что ли… А ротмистр? Он же при исполнении служебных обязанностей, разве он мог быть другим? И в дом свой привез, поил, кормил… Так за что же его?.. Хотя, с другой стороны, Дуняша… Да мое ли это дело?..
Опять начиналась лихорадка. Мысли скакали в голове. Вино не успокаивало, даже не ощущалось, лилось и лилось, подобно воде. И все вокруг казались неживыми, а так — сизыми призраками без глаз и без слов, размахивающими длинными руками. И призраки играли в вист, а над круглым столом висела тишина. Браницкий исчез, а на тахте спал Крупников, раскинув руки.
Наш герой тоже незаметно и счастливо уснул, как это с ним не раз бывало, но громкие голоса заставили его пробудиться.
Теперь все находились в странном возбуждении. Дрова в камине трещали, и пламя буйствовало. Браницкий стоял в шубе посреди залы. Остальные его окружили.
— Это невозможно, — сказал Крупников. — Быть не может. Этого не может быть… Вздор.
— Ну хочешь пари? — спокойно предложил Браницкий. — Я ставлю своих девок, а ты, ежели проиграешь, обос… ворота Строгановского дома… Согласен?
Тут все зашумели.
— Перестаньте, Браницкий, — вмешался незнакомый павловец. — Вы не лжете? А?.. Это же страшно, что вы говорите?.. Это правда? Клянитесь.
— Чем надоедать с подозрениями, — обиделся Браницкий, — сходите к Зимнему, поглядите, что творится…
— Как же это случилось? — сказал Крупников. — Нужно идти, господа…
— А не сходить ли, в самом деле? — сказал Бутурлин. — Это даже любопытно.
— Как это вышло? — зашумели все. — Да тише! Дайте ему рассказать!
— Господа, — сказал Браницкий, сбрасывая шубу к ногам, — рассказывают, будто нынче ночью, ну часа два назад…
— Что случилось? — спросил наш герой.
— Тише!
— Пестель бежал, — глухо промолвил Бутурлин. — Да он лжец, этот толстяк…
Большое мощное тело нашего героя вдруг обмякло, голова закружилась, он взмахнул руками, словно ребенок на неровном месте, но этого, к счастью, никто не заметил, ибо взоры всех были устремлены на рассказчика.
— Надо идти, — сказал Крупников.
— Тише!
— … пока солдаты спали, опоенные каким-то зельем, — продолжал Браницкий, — он с помощью караульного офицера (черт знает, кто там нынче караулил) выбрался…
— Ага, — воскликнул павловец, — сукин сын!
— Самое удивительное, господа, — сказал Браницкий, — что платье свое он оставил в нумере. Очевидно, переоделся. Предполагают, что он отправился в Малороссию, где его ждут в армии…
— Вздор, — сказал Бутурлин… — А как же государь?
— Государь уехал в Царское… Говорят, множество людей принимало участие в сем деле.
— Не может быть! — крикнул Крупников. Черные усы его стояли торчком, вызывающе.
— Очень может быть, — вздохнул павловец. — Отчего же не может?
У Авросимова перед глазами тотчас возникли подлые и таинственные физиономии Филимонова и его сообщников.
— Филимонова не упоминали? — спросил он ослабевшим голосом.
— Упоминали, — быстро поворотился к нему Браницкий. — А что? — и хитро улыбнулся.
— Так, темный человек, — сказал наш герой.
Браницкий засмеялся.
— А может, это и к лучшему, что он бежал, — тихо заметил кто-то. — Его бы не помиловали… Его одного не помиловали бы…
— Вы с ума сошли! — рассердился Крупников. — Опять все сначала?
«Действительно, — подумал наш герой, неужто все сначала? Никто, никогда, никому, ничего… Теперь уж не до награды…»
— Господа, прощайте, мне следует быть там, — решительно произнес Крупников, направляясь к выходу. В дверях он остановился. — Хотя все это похоже на дурной сон. Вы должны понять, сударь, — сказал, неизвестно к кому обращаясь, — что сия история печально отразится на вас же самом, да на мне… На нас на всех… Мы ответчики, сударь. Он едет в Малороссию, а мы с вами… Видите, как он об нас не подумал…
— Полагаю, что и вы о нем не думали, когда препровождали его в Петербург, — усмехнулся Бутурлин. — Каждый думает об себе…
«Надо уезжать! — подумал Авросимов, теряя силы. — Скорей, скорей от этих перемен, к черту от этих бурь! Скорее, скорее! Надо бы Настеньку… Ах, Настенька, ваше душистое письмо не укрепило меня! Я не в себе нынче… — Он налил большой бокал вина и с жадностью его осушил. — Ах чертов полковник, об нас-то он и не подумал».
— Да и вы, Бутурлин, с вашим графом о полковнике не очень заботились, надеюсь, — отрезал Крупников, смеясь. — Вы его хорошо в оборот взяли, очень умело…