Я давно Вам не писал. Теперь по случаю Пасхи Христовой хочу поделиться с Вами, как с близким родным, надеждою на то, что и мы в назначенный Отцом Небесным час воскреснем для вечной жизни. В этом году с самого начала января я сильно болел. Смерть много ночей в упор смотрела мне в глаза. Как смущается душа и как скорбит она в эти часы, описать, кажется, невозможно.
Тягостнейшие искушения ураганом находят на душу во время этого жуткого стояния на грани жизни и смерти, когда приближается решение вечной участи, страх овладевает душою. Только мысль о распятом Спасителе укрепляет ее.
В какие — то минуты изменяется сердце, приходит любовь, и тогда душа готова оставить этот мир без малейшего сожаления. Сожаления, впрочем, нет и до прихода любви, но тогда страх от предстоящего Божиего суда, страх от чаемого осуждения и отвержения заставляет как бы держаться еще за эту жизнь в надежде, что еще что-то сделаешь для своего спасения. За последние двадцать лет моей жизни я много раз бывал близок к смерти, но столь тяжелые искушения, какие выпали на меня в этом году, бывали редки и не столь продолжительны. В этом году снова с большою силою я переживал, что наша земная жизнь есть исполненное тяжелой борьбы стояние на грани бытия и небытия, стояние между раем любви Божией и адом оставленности Богом. Однако, как бы ни были тяжелы наши страдания здесь, в глубине души таится сознание их глубокого смысла.
Я люблю размышлять о смысле страданий, люблю размышлять о вечности. Мне думается, что наша земная, временная жизнь для нас неизбежно должна быть страданием.
Время — образ изменчивого бытия. Во всяком изменении есть элемент страдания[314]. Мы, люди, принадлежа одновременно, вернее, параллельно двум мирам — горнему и дольнему, во все течение земной жизни как бы раздираемся. Стремимся к вечной жизни, имея пред собой образ Божественного Бытия, неизменного в своем совершенстве, и вместе погружаемся в заботы о земном, не в силах будучи презреть потребностей и этой жизни. «Чаю воскресения мертвых». Только она, эта чаемая вечная жизнь — есть подлинная жизнь.
Вечность приходится представлять себе не как продолжение времени в бесконечность, но как единый непротяженный акт полноты бытия. Вечность объемлет всю протяженность времени, — сама же протяжения не имеет.
Мы чаем приобщения вечной жизни. Но, по смыслу вещей, становясь вечным, человек становится не только бессмертным, но и безначальным. Святитель Григорий Палама так мыслил, ссылаясь на святых отцов[315].
Отсюда ясно, что вечность есть иной образ бытия, причем такой, к которому выработанные нами в пределах эмпирической действительности понятия протяженности и последовательности, понятия начала, конца, до, после, — не могут иметь приложения. Вечная жизнь — это духовная жизнь. Вечность — это мир чистой мысли и нравственности в их нераздельном единстве. Но чистую мысль и нравственность должно понимать не только в смысле психологическом, как субъективное переживание человека, но и в смысле онтологическом, как объективно сущее, — то есть Ум и Любовь Божества, то есть Христовы. Любовь в Премудрости, и Премудрость в Любви. И если это соответствует истине, то подлинно вечен Един Бог, а мы лишь постольку, поскольку пребываем в Боге и Бог в нас пребывает.
Когда же Бог будет всяческая во всех[316], тогда и мы явимся обладателями вечности, и уже не отчасти, а в полноте. К этому «краю желаний» стремится душа[317]. Тогда только возможна будет ничем не омраченная радость. А теперь, празднуя не горнюю, а только еще дольнюю Пасху, только образ той вечной, мы все-таки не достигаем совершенного покоя радости. Однако и эта Пасха действует на душу удивительным образом.
Знаю одного человека в Париже, который с Великой Субботы до третьего дня Пасхи, в течение трех дней, был в состоянии видения, которое в образах нашего земного бытия он находил возможным выразить только словами, что он видел утро невечернего дня. Утро — потому что свет был необычайно нежный, тонкий, «тихий», как бы голубой. Невечерний же день — вечность.
Помню еще, как три года тому назад, при первой нашей встрече, почувствовав дыхание вечности, мы с Вами затаили на время дыхание…
Часть четвертая. Разрыв
Многие из Его учеников, слыша то, говорили: какие странные слова! кто может это слушать?.. С этого времени многие из Его учеников отошли от Него и уже не ходили с Ним. (Ин.6:60, 66)
Письмо 23. «Пусть живет по-своему»
О братстве «Ζωή». Отречение от мира — непрерывный подвиг всей жизни. Что есть сущность христианского послушания. Беседа со старцем Силуаном: старец и оракул. Ответы старцев по сердцу вопрошающего
Афон, 7 (20) апреля 1936 г.[318]
῎Οντως ἠγέρθη ὁ Κύριος[319]
Возлюбленный о Господе глубокочтимый отец Димитрий!
Благословите.
Я очень рад, что в Афинах есть столь положительное явление, как ᾿Αδελφότης «Ζωή»[320]. Хорошие отзывы об этом Братстве можно слышать от многих. Но для мирского человека даже элементарная христианская нравственность, как отказ от спиртных напитков, от табака, от посещения мест общественного развлечения, воздержание в пище, честность, скромность и целомудрие, и тем более целибат, представляются уже пределом совершенства и отречения от мира и от себя, и даже как ὑπερβολή[321]. Зная это, я не придаю большого значения их отзывам, радуясь только тому, что их удивление и благоговение к подвижникам полезно прежде всего для них.
Вас я знаю как человека, не склонного увлекаться, скорее, рассудочного и даже иногда слишком критически настроенного. Принимая это во внимание, а к тому же и Вашу опытность в духовной жизни, Ваш восторженный отзыв о братстве «Ζωή» я воспринимаю с особою серьезностью. Мне стыдно за Афон, и прежде всего за самого себя. Я на Афоне не встретил того совершенства, которое Вы нашли там. Живя в лучших, чем они, условиях, мы не достигаем их высоты. Уже давно до глубины души я осознал, что мы отреби миру и всем попрание — περικαθάρματα τοῦ κόσμου… πάντων περίψημα[322].
Отречение от мира не есть единожды совершаемый акт; отречение от мира — непрерывный подвиг всей жизни. Безмолвие — показатель степени отречения, отрешенности от мира. Чистота ума соответствует степени отречения от мира. А если мир понимать как «совокупность страстей»[323], то совершенное отречение будет совершенным бесстрастием. В этом смысле мы совсем еще не отреклись от мира; мы только телом удалились из мира.
Вы хвалите «Ζωή» за отказ «от всякого компромисса и оппортунизма», которые являются едва ли не главным принципом всей нашей деятельности и поведения. Вы отмечаете у них «совершенное послушание», а у нас даже и человеческой дисциплины нет.
Сущность христианского послушания я вижу в молитвенном искании воли Божией и следовании ей. Под дисциплиною я разумею или добровольное (например политическая партия), или вынужденное (например армия) подчинение человека человеку, что является необходимым условием успеха всякого общественного человеческого предприятия.
Можно только порадоваться тому, что Вы, наконец, нашли это и в Православной Церкви. Читая и перечитывая Ваш отзыв («требуют такой хрустальной чистоты и подчиненности… все молчаливые, чинные, сдержанные… Дело не построено на быту… а на сознательности» и так далее), я вижу, что у нас все наоборот. Мы самые настоящие варвары. Мне понятно, что Вы теперь отдыхаете душой в их среде после нашего варварства.
Мне нравится и избранная ими форма служения Церкви: апостольство. У нас, конечно, другой путь, иной план борьбы за себя и за мир. Принципиально я вовсе не склонен унижать и наш путь. Жалею лишь, что не достигаем мы своей цели: их образ жизни, их путь — Вам ближе.
Наши пути не совпадают (пути, а не конечная цель). Истина едина, единообразна, проста. Однако имеет бесчисленное множество различных проекций. Причина различия проекции единой простой Истины — различие воспринимающих поверхностей. Они Вам ближе. Этим отчасти я объясняю то, что Вам среди них «легче дышать», что они Вам более «по душе». Но разве хотя бы даже я с самого начала не говорил Вам, что это Ваш путь?
Получил я Ваше письмо на третий день Пасхи. Пошел к отцу Силуану, рассказал вкратце «на словах» приблизительно так:
— Отца Димитрия в Афинах встретили очень хорошо. Некоторые ему предлагают жить у них сколько хочет — годами. Познакомился он с некоторыми учеными людьми, которые хотят его устроить в университет так, чтобы он мог его окончить в два года. Обещают устроить легкий и удобный заработок. Кроме того, он там познакомился с многими и замечательными людьми, настоящими подвижниками, с людьми благочестивыми, и притом с высшим богословским образованием. Все это ему понравилось. Он покамест отложил поездку в Иерусалим. Остается в Греции.
Отец Силуан ответил:
— Ну что ж. Пусть живет там сколько его душе хочется. Само дело покажет все.
Таким образом, старец согласен на то, чтобы Вы жили в Афинах. Я подумал: в Ваших глазах это новое противоречие.
Вы пишете: «Прошу, не вступите в спор со мной». Вы так недавно были свидетелем моего ничтожества, что я теперь потерял силу, смелость или дерзновение говорить с Вами о духовной жизни. Более, чем кто-либо, я хожу πλαγίως[324]