— Знаешь ли ты Коран, сын мой, как подобает доброму мусульманину?
Собеседник сдержанно кивнул.
— И как же зовется первая Сура Священной Книги?
— «Открывающая книгу», хаджи Ризван, — поведал тот без колебаний.
— А хорошо ли ты, сын мой, знаком с Сунной? — спросил богослов, прищурив один глаз.
— Читал и слышал от отца…
— Чему же учит нас самый первый Хадис?
Теперь мужчина немного растерялся, нервозно — как на экзамене, задергав головой.
Тогда хафиз помог:
— Все действия преднамеренны и каждому…
— И каждому воздастся по его намерениям! — обрадовано и торопливо закончил он.
— Хорошо. А Хадис, означенный в Сунне пятым?
— Э-э… По свидетельству Матери Правоверных, Посланник Аллаха (да благословит его Аллах и да ниспошлет ему мир) сказал: «Если кто-нибудь введет новшество в наше дело, где ему не место, оно будет отринуто».
— «Отвергнуто», сын мой, — поправил старик Чиркейнов, — но суть ты понял верно. Что ж, у тебя отменная память, — перестав подозрительно щуриться, подобревшим голосом молвил он. — Так вот, у меня есть к тебе одна очень деликатная и чрезвычайно важная просьба…
Спустя четверть часа к кустам у обочины дороги подрулил старенький «Москвич».
— Это и есть ваш попутчик, хаджи Ризван? — с боязливой обходительностью полюбопытствовал все тот же осетин.
— Да, — коротко отвечал тот. — Пожалуйста, будь поосторожнее — он весь изранен.
Сообща они переложили Константина на заднее сиденье; Ризван Халифович так же уселся сзади, аккуратно уложив его голову к себе на колени. Автомобиль плавно тронулся, быстро миновал Нижний Ларс и, проехав около пяти минут на север, свернул с Военно-Грузинской Дороги влево…
Сознание опять ушло от майора. А пожилой человек с покрасневшими от усталости глазами, обрамленными густой сетью морщинок, смотрел на бегущее навстречу темно-серое шоссе и негромко продолжал свой рассказ, прерванный на речном берегу:
— После похорон я поехал к самому важному военному начальнику в Грозном
— к какому-то генералу. Три дня ожидал приема — дождался… Все объяснил ему и попросил записать в его армию. Он внимательно выслушал, потом не отказал, но и не дал согласия. Что-то записал в толстую тетрадку и, пообещав содействие, велел отвезти в Дербент… На берегу Каспийского моря, где прошло детство моей дочери, я промаялся почти четыре месяца и совсем уж разуверился в том, что пригожусь тому генералу. Да и жизнь моя вдали от двух могилок превратилась в сущий ад. И когда решился навсегда покинуть Дагестан, пришел вдруг какой-то человек и сказал: генералу нужна ваша помощь. Так и оказался я в твоем отряде, Костя-майор…
Дорога плавно подворачивала на север. Машина проворно проскочила большой поселок Гизель; где-то далеко справа остался Владикавказ.
— Хаджи Ризван, впереди военный госпиталь, — подсказал осетин. — Вашему попутчику не помешала бы помощь врачей.
— Едем дальше, недалеко осталось, — упрямым шепотом молвил пассажир и, точно, объясняя самому себе, добавил: — Он обмолвился как-то… наш Костя-майор, что нет у него доверия к военным врачам. А раз так, то и я не могу им верить.
Когда цель стала уж видимой, Яровой снова открыл глаза…
— Куда мы едем? — пошевелил он пересохшими губами.
— В здешних краях проживает один мой надежный знакомец — известный в Осетии доктор. К нему-то я тебя и…
— А что со мной? — не дослушал сотрудник «Шторма».
Ризван Халифович помолчал, решая, нужно ли огорчать молодого человека подробностями о полученных увечьях, да стародавняя привычка говорить только правду одержала верх…
— Рука выше локтя пробита — должно быть, пулей. Лицо прилично пострадало — верно, повредил о камни при падении. Нога искалечена основательно…
— Нога?! Какая?
— Левая…
— Теперь настал черед и левой! — выдавил горестную усмешку Константин.
— Ничего, дорогой Костя-майор. Мой приятель все сделает как надо: и лицо подправит, и руку вылечит, и на ноги поставит…
— Приехали, хаджи Ризван, — кивнул водитель на показавшуюся впереди темную ленточку реки.
Дребезжащий «Москвич» миновал последние кварталы левобережного поселка и проворно въехал на мост через набравший глубину и ширь полноводный Терек.
Справа промелькнула синяя табличка с белой, короткой надписью «Беслан»…
Глава девятая
/Санкт-Петербург/
Впервые вызволить похудевшую и осунувшуюся Эвелину из плена душной коммуналки удалось два месяца спустя. Князев был горд, добившись маленькой победы, — ведь не с кем-то из подруг, проведших возле нее множество бессонных ночей, она решилась пройтись морозным мартовским деньком, а именно с ним. И хотя те же подруги, вздыхая, понимали: смирившейся с однообразием беспросветной тоски Петровской безразлично с кем, куда и с какой целью идти, все ж обрадовались и этой долгожданной подвижке в ее медленном, тягучем выздоровлении.
Прогулка не стала долгой — на улице они не провели и получаса, неторопливо дойдя до набережной и повернув обратно. Чтоб не растревожить израненную душу девушки Антон не касался событий середины зимы. Все его реплики обращались к будущему, слова и фразы пестрили мажором, а вид и голос источали оптимизм. И когда Анна Павловна, встретившая их у порога, осторожно поинтересовалась: не вменить ли подобные выходы в ежедневный распорядок, сердце его замерло в ожидании ответа…
— Не знаю… мне все равно… — равнодушно прошептала Эвелина.
«По крайней мере, не отказала!» — возрадовался Антон и поздравил себя со следующим удачным ходом в клонившейся к развязке «шахматной партии».
Они действительно стали гулять почти каждый день. Правда, иной раз, девица темнела в лице при его появлении и наотрез отказывалась выходить из дома. Молодым человеком овладевал панический страх: а не вызван ли приступ острой неприязни воспоминанием об отвратительном январском происшествии в старой квартире в Нейшлотском? Тогда с иступленной настойчивостью и с жалкой гримасой он пускался в долгие уговоры, призывая на помощь и непогрешимую логику, и сердобольных подруг…
И та, в конце концов, сдавалась, а Князев снова торжествовал.
Постепенно время совместных променадов росло. В начале апреля он повел девушку в Мариинский театр, а с уходом холодов устроил выезды в Павловские дворцы и в Сосновый Бор — на живописный берег просыпавшегося от долгой зимы Финского залива.
К концу апреля Петровская почти оттаяла и, хотя по-прежнему была молчалива, печальна и замкнута, подруги, почувствовав благостную перемену, боле уж не докучали круглосуточной заботой. Эвелина вернулась на работу, окунулась в каждодневные проблемы клиники, и частенько сама напрашивалась на ночные дежурства. Лишь там — среди людей и в череде разнообразных дел она спасалась от мучительных сновидений, едва ли не каждую ночь уносивших ее в осень и зиму прошлого года…
Вечером первой майской субботы Антон явился на Фокина, приодетый в новенький костюмчик. В одной руке он держал пышный букет роз, в другой зажимал пакет с коробкой конфет и бутылкой шампанского. Открыв дверь, Эвелина не удивилась его очередному и достаточно позднему визиту. С недавних пор она вообще забыла об эмоциях — разучилась радоваться, переживать, ненавидеть, удивляться… Проведя гостя в комнату, снова уселась у низенького столика и продолжила прерванное занятие — монотонное вырезание тупыми ножницами каких-то человечков из плотной бумаги…
Князев поставил рядом с ней фужер, положил открытую коробку с конфетами.
— Чем ты сегодня занята? — ласково спросил он, откупорив бутылку и разливая вино в бокалы.
Она не ответила, с усердием подправляя готовую фигурку.
— Это же фотографии, — молодой человек удивленно повертел в руках бумажный обрезок. — Тут, кажется, твое лицо…
— Разве?.. — безучастно откликнулась девушка.
— Ну да, твои детские фотографии! Посмотри…
— Бог с ними… — тихо произнесла она, откладывая ножницы.
Пожав плечами, он бросил на стол останки снимка, вздохнул и… узрел краешком глаза великолепную обнаженную грудь. На Петровской был накинут простенький халатик, верхнюю пуговку она застегнуть позабыла, потому одна пола топорщилась, открывая чудесное зрелище. Короткая домашняя одежка лишь наполовину прикрывала ровные бедра… Жадно оглядев стройные ножки, Князев с сожалением вспомнил о черных чулочках, верно давно уж выброшенных или запрятанных куда-то в старый комод. «А впрочем, ее идеальные формы и без того божественны!» — незаметно усмехнулся он.
И робко тронув хрупкое плечо, неурочный визитер с жаром начал приготовленную речь:
— Эвелина! Дорогая моя Эвелина! Давай выпьем за наше будущее! И у тебя, и у меня были трагичные моменты в жизни. Но они минули и нужно поскорее забыть их! Отныне необходимо смотреть вперед…
Пока он говорил, она выпила шампанское, встала и отошла к окну. Антон не растерялся — опрокинул в рот содержимое своего бокала и упрямо последовал за ней.
— Нам нельзя оставаться порознь. Сам бог распорядился так, чтобы судьбы наши слились в одну, — напирал он словами, обличенными в яркую форму. — Да, посылаемые Господом испытания, порой очень тяжелы, едва преодолимы. Но те, кто прошел их, поистине заслуживают лучшей участи…
Казалось, она совершено не слушала — за окном давно стемнело, и безрадостный взгляд с небрежным безразличием скользил по желтым оконным пятнам многоэтажки, стоявшей в глубине соседнего квартала. Не прерывая длинного монолога, молодой человек по-хозяйски включил торшер у дивана и погасил в комнате верхний свет. Но и это не отвлекло ее от бездумного созерцания ночного города…
— Да и невозможно тебе оставаться одной. Эдак и с ума можно сойти — вон и фотографии для чего-то искромсала, — раздался его голос совсем близко
— за спиной. — Эвелина!.. Милая моя, Эвелина! Пойми, я ведь люблю тебя и желаю только добра и счастья…
Она и впрямь не внимала его словесам. Она догадывалась, зачем он пришел, давно разгадала его мысли и наперед знала все его фразы. И даже с тоскливой обреченностью осознавала, чем должно закончится это позднее посещение.