– Огонь! – скомандовал Козырев, выбросив руку с наганом вперед.
– Получай, петлюровские твари! – взвизгнул Шевченко и резко поднял «ППШ».
Рабочие вскинули винтовки. Меня замутило, когда я увидел, как от дергающихся людей полетели в стороны красные клочья. Даром что ко многому привык и имел свой собственный счет – хотя бы сегодняшнего германского унтера. А Старовольский, тот стоял, весь помертвевший, и смотрел – безумными и черными глазами.
Потом, когда мы шли на звуки боя в районе Инженерной пристани, Зильбер недовольно отчитывал Шевченко:
– Ты шо, решил, войне конец? Патрончиков шибко много? На черта ты в эту падлу сумскую полдиска залепил?
Шевченко не отвечал, свирепо кусая губы. А Мухин мне шепнул о Старовольском:
– Вот она – вшивая интеллигенция со всем еёным гнилым нутром. Из-за немчуры разорялся, а как своих, так «за всё».
Я возмутился.
– Какие же они свои? Предатели. Фашисты.
– Ну да, – согласился Мухин. И ухмыльнулся. Криво и устало.
Прошел еще один день. Мы защищались на берегу, прижатые к самой кромке. Из-за развалин каменных домов вели огонь немецкие танки и пушки. «Вот теперь-то точно конец», – раз двадцать за день повторил нам Мухин. Собственно, он говорил не «конец», но смысл заключался в этом.
Раненые, кто мог передвигаться, отползали к воде. Там за наваленными ящиками и мешками с песком трудились последние санитары. Когда туда попадали снаряды, к небу взлетало белое – перебинтованные тела или куски того, что было телом. Бухта бурлила, кипела, вздымалась фонтанами – бой громыхал повсюду. За бухтой я впервые увидел город. И даже на расстоянии, сквозь черные тучи дыма, понял – города больше нет, остались одни руины.
К вечеру стало понятно, что тут нам не продержаться. Еще немного, и немцы ворвутся на пристань, под прикрытием расчищавших им путь орудий и минометов. Стало известно, что на ночь запланирован отход на южный берег. Должны были прийти мотоботы и катера. У нас появлялся шанс. Но не у красноармейца Ляшенко. Пуля в висок, и нашего деда не стало. Он лежал между мною и Мишкой, спокойный и неподвижный. Мишка кричал и лупил короткими очередями, я выбирал подходящую цель – из тех, что выныривали среди развалин, подбираясь всё ближе и ближе. Ляшенко, приоткрыв немного рот, прозрачными глазами смотрел в багровевшее небо, заляпанное дымом и мутное от пыли.
Ранило Молдована и Зильбера. Федора легко, поцарапало руку и голову – а Левку серьезно. «Множественное осколочное», – прокомментировал фельдшер, когда мы с Мишкой, где пригибаясь, где ползком, оттащили старшину на медпункт – площадку, заваленную десятками стонущих и кричащих людей, среди которых метались несколько санитаров. По тону фельдшера нельзя было понять, насколько опасно положение старшины. Но было предчувствие – увидим его мы нескоро, если увидим его вообще. Думать времени не было, нужно было бежать назад – отстреливаться от немцев.
Висевшие над головой самолеты не позволяли начать эвакуацию до темноты. Наседавшая пехота стремилась с нами до наступления темноты покончить. Но пехоту остановили в считаных метрах от нас, заставили залечь, отползти, попрятаться в серых руинах. И темнота пришла. Немцы пытались ее рассеять осветительными зарядами, медленно спускавшимися с высоты на маленьких парашютах. Но даже остатки мрака значили очень много. Не будет самолетов, а это уже кое-что.
Нам повезло опять. Как только появились мотоботы, мы получили приказ переправляться. В заслоне оставались бойцы из местного стрелкового полка, главной силы, оборонявшей пристань. «Странное название», – успел подумать я, едва переставляя ноги и из последних сил стараясь не упасть. В спину толкали: «Шибче, шибче». Я почти ничего не видел, зажатый среди пробиравшихся к разрушенному причалу людей. Над головой противно свистело металлом. Стоны мешались с матом. Кто-то испуганно вскрикивал от боли. Взмывавшие во тьму немецкие ракеты неожиданно и резко высвечивали детали – остатки портовых сооружений, скелеты сгоревших грузовиков, головы в пилотках, в касках, ружейные стволы.
Толпа казалась мне огромной, меня словно бы тащило волной, я был не в силах изменить, ускорить или замедлить свое движение. Несколько раз в толпу со свистом врезались мины, но она моментально смыкалась и продолжала идти вперед. Наконец перед глазами черной нефтью сверкнула вода. В ней расплывчато и дергаясь отражалась небесная иллюминация. Сквозь трескотню винтовочных и автоматных выстрелов слышался звук работающей машины. «Дошли», – прохрипел Старовольский. И добавил: «Готовиться к погрузке. Держаться вместе. Мухин, чтоб тебя…» – «Чё Мухин? Чуть чё, сразу Мухин».
Мотоботы показались мне маленькими. Их спешно нагружали ранеными, перетаскивая с пристани и передавая с рук на руки тех, кто был не в состоянии ходить. Еще раньше ушло три шлюпки. Потом подошел еще один мотобот, подвалив как раз туда, где оказались мы, под высокую площадку, предназначавшуюся для более солидных судов. Бросили концы, проорали: «Грузись!» Мне показалось, что это невозможно – такую толпу на такое суденышко. И попасть на него было не так-то просто. Низенькое, оно подпрыгивало на поднятых взрывами волнах, то ударялось о сваи причала, то уходило прочь, обнажая широкую полоску воды. Смущен был даже Мишка. «Напоследок только ноги поломать осталось». Но сзади напирали: «Шо стоим, кого рожаем?» Красным пунктиром прошла пулеметная строчка, ударила в бетонный блок, выбила длинные искры. Ойкнул боец, получив рикошетом.
«Пошли, пехота! Шевелись!» – кричали с мотобота. Скакнули Шевченко и Мухин, за ним сиганул, перекрестившись, Молдован. Я оказался на самом краю. Мокрое дерево скользило под ногами. На чернильной воде кровью плясали блики. «Чё стоишь, не ссы, Маруся». Я приготовился было к прыжку, но с тылу надавили и прыгать пришлось кое-как. Едва коснувшись борта, я понял, что падаю, и шумно опустился под воду. Теплую, даже горячую. Вынырнув, увидел над собой огненный шар на парашюте и черную массу, закрывшую полнеба. Яростно треснул по ней кулаком, в ответ прозвучал металлический гул. «Я тут!» Меня нащупали чьи-то руки, вытянули наверх, и я перевалился через борт. Впервые в жизни искупавшись в море. С отвращением сплюнул воду, которой успел наглотаться. Она показалась не столько соленой, сколько масляной и мерзкой на вкус. Воняла соляркой, бензином – и еще чем-то гадким, о чем было лучше не думать.
Потом я в рост стоял в толпе перевозимых на южный берег. Сколько нас было, не знаю, но суденышко, пусть и осев, держалось. Отвалили благополучно. Мотор работал ровно. Пристань, освещенная разрывами и ракетами, медленно отодвигалась вдаль. Мотобот тяжелым ходом выруливал на середину бухты, обходя железные бочки, качавшиеся на переливавшейся разноцветным фейерверком воде. В голове колотилось: «Километр, не больше, всего лишь километр… Несколько минут, и мы на месте». Южный берег пестрел пожарами. «На Херсонесском маяке, даже там горит», – прошептали рядом. На северном берегу продолжался бой, особенно интенсивный слева. «Северное укрепление добивают, – проговорил тот же голос. – И Михайловский с Константиновским держатся». «А мы уходим», – подумал я. Но стыда не ощутил. Какой уж тут стыд. На войне каждый делает свое дело. Согласно приказу – и в меру везения. Мы ведь тоже стояли, покуда могли. Нам просто чуть-чуть повезло. И нам, и тем, кто был на других мотоботах. Да и повезло ли еще? Пара пулеметных очередей… мы так хорошо тут стоим.
В белом свете повисшей над нами ракеты мелькнула одна из вышедших ранее шлюпок. Битком набитая людьми. Вытянув шею, я видел, как работают веслами краснофлотцы. Медленно, как бы устало, но мерно, слаженно, четко. Наш мотобот, подрагивая, начал ее обгонять, и как раз в этот момент рядом шумно взметнулись фонтаны воды. Три, еще три, еще… «Засекли, мать их так», – проорал какой-то матрос. Мухин толкнул меня в бок: «Вот теперь точно, суки, накроют». Москвич, похоже, не чувствовал страха. Я, как ни странно, тоже. «Елки-палки, я же плавать не умею», – прозвучало откуда-то слева. «Держись за воду, не утонешь», – посоветовали в ответ.
Снаряды ложились плотнее, окружая первый мотобот, плотно набитый ранеными. Он был виден как на ладони, немцы не забывали об освещении. Оба пылающих берега тоже обеспечивали постоянный, пусть и не очень яркий на середине бухты свет. Мотобот, тяжело дыша, упрямо вспарывал килем воду. Стоявших на нем было меньше, чем у нас, гораздо больше там было лежачих. Быть может, среди них находился и Левка. Мне очень хотелось, чтобы старшина там был и чтобы мы встретились на южном берегу.
Шедшую рядом с ним шлюпку вдруг подкинуло кверху кормой и вмиг разнесло на части. Мелькнули в воздухе тела. «Не повезло…» – среагировал мозг. Следующее попадание пришлось по мотоботу. Вспыхнуло, грохнуло – и там, где он только что был, багровой стеною взметнулась вода. Брызнули в стороны люди. Кто-то в ярости выкрикнул: «Га-ады!» Мы замедлили ход, развернулись, пытались выловить хоть кого-то. Вытянули пять или шесть человек. Еще нескольких подняли со шлюпок. Немцы продолжали обстрел, но больше ни в кого не попали.
Через десяток минут – времени я не чувствовал, но так должно было быть по расчетам – мы причалили в одной из балок, неподалеку от черного остова погибшего корабля. Я вывалился кулём прямо в воду, вторично искупавшись в море. «Как мешок с говном», – прокомментировал Мухин, прыгая вслед за мной.
Хотелось отлежаться, хоть немножко прийти в себя, но практически сразу мы получили лопаты и прочий шанцевый инструмент. Вгрызаясь в твердую как камень землю, принялись оборудовать новый рубеж. Старовольский пытался узнать о Зильбере, но ничего не вышло. Выживших раненых немедленно увезли, ни имен, ни частей никто не знал и знать не мог. Нас снова куда-то влили – вместе с несколькими бойцами истребительного отряда – теми самыми, из рабочих морзавода, про которых я за день успел позабыть. В кровавом зареве на Северной всю ночь потрескивали выстрелы. Взад и вперед мотались катера, мото