– Бесполезно, – ответил Мишка, косясь на «безнадежную машинку».
– Знаю, но может, заменят на что-нибудь другое. Федору без нужды не высовываться, дожидаться нас. Если через два часа не появимся – мало ли что, под богом ходим, – присоединяйся к другому подразделению.
Того штаба, где вчера был Старовольский, на месте не оказалось, все были брошены в бой. В другом, штабе какого-то стрелкового батальона, с нами разговаривать не стали. «Дан приказ, выполняйте. Вас надо учить, товарищ младший лейтенант? Кру-угом!» Та же история повторилась минут через десять, когда мы попытались объяснить, кто мы, пробегавшему по улице майору. Правда, выразился он грубее и пригрозил вдогонку трибуналом. Злые как черти мы понеслись в дивизионные мастерские, чтобы там решить вопросы с пулеметом. Звуки боя в балках как молот били по ушам, казалось, что сейчас, сию минуту оттуда появятся немцы и разнесут тут всё к последней матери. Странно, но раньше, на Бельбеке, Мекензиевых и на Братском кладбище, подобных мыслей у меня не возникало, а ведь немцы были буквально перед носом. Эффект невидимой угрозы – или осадок от увиденной неразберихи?
Оружейные мастерские располагались в обширном дворе, с двух сторон обнесенном стеной из ракушечника, а двумя другими упиравшимся в гаражи и кирпичные постройки. Ворота были распахнуты, часовых мы не увидели. Двор был перепахан воронками, отдельные еще дымились. Колесами кверху лежал накрытый бомбой грузовик. Десятка три красноармейцев перетаскивали большие деревянные ящики и поднимали их в кузова стоявших у склада полуторок. Руководивший красноармейцами капитан, не дослушав нашего доклада, решительно нас обматерил, и мы, рассыпавшись по двору, сами кинулись искать техническое начальство. Мне повезло – из гаража, к которому я подбежал, выскочил пожилой, лет сорока, человек в невылинявшей гимнастерке и с парой кубарей воентехника второго ранга. Я кинулся ему вдогонку, крича: «Товарищ воентехник, товарищ воентехник!» Злополучный пулемет болтался у меня на плече (на левом, на правом была винтовка). Воентехник недовольно остановился, я на бегу едва в него не врезался.
– Чего орешь, придурок? Кто такой? Какого тут хрена шастаешь?
Небо гудело от самолетов. Тяжело дыша, я принялся докладывать:
– Командир приказал: починить надо. А если починке не подлежит, заменить. Нам в штабе сказали в мастерские идти.
Я собирался сообщить о выданной в штабе бумаге. Однако воентехник был сильно не в духе и к тому же слегка подогрет. Кося краем глаза ввысь, он, сдерживая ярость, процедил:
– Чинят, боец, валенки.
Произнеся три этих слова, воентехник скривил свой рот, выразительно давая понять, что слово «боец» в отношении мне подобных используется в Красной Армии исключительно по недоразумению. Сквозь запах гари, бензина и тола я уловил могучий перегарный дух. Воентехник между тем продолжал:
– А технику… – сделав паузу, он свирепо вобрал в волосатые ноздри воздух, – ре-мон-ти-ру-ют.
Я надеялся, что на этом просвещение трудящихся масс в моем, отдельно взятом лице завершится, тем более что гул самолетов делался ближе и ближе. Но воентехник не ведал страха. По крайней мере, на время о нем позабыл. Назидательно выставив вверх указательный палец, он торжествующе заявил, как, видно, часто делал перед новобранцами:
– А слово «ремонт», ядрить вашу мать, есть от слова «реанимация», то есть…
В этом месте взгляд техника преисполнился презрения ко всем технически безграмотным гражданским и военным недоумкам. Палец угрожающе нацелился мне в грудь, после чего пятикратно дернулся в такт произносимым с расстановкой словам.
– Восстановление… всех… жизненно… важных… функций. Уяснил? А теперь – кру-гом! На хе-ер – пшёл!
Я не на шутку разозлился и проорал, заглушая гудение в небе:
– А у меня приказ, товарищ воентехник!
– А у меня – эвакуация, – заорал он в ответ. – А слово «эвакуация» означает…
Его оборвал Старовольский, который подошел к нам откуда-то сбоку и равнодушно произнес:
– Драп подальше от передовой.
Воентехник остолбенел. Чуть-чуть придя в себе – гул сделался совсем невыносимым – он озадаченно проговорил:
– Ты это чё, совсем тут охренел, младшой? Да я тебе, да я вас всех. Тревога!
Он был моментально услышан. К нам, перескакивая бензиновые лужицы, бросились капитан и несколько красноармейцев. Мы сгрудились вокруг Старовольского.
– Кто такие? Как пробрались? Документы! – заорал капитан, подбежав к нашей маленькой группе. В руке его блеснул вороненым стволом наган. Красноармейцы навели винтовки. Идиотизм ситуации усугублялся тем, что несколько минут назад младший лейтенант честно пытался предъявить капитану бумаги, но тот не захотел нас слушать.
Старовольский заорал в ответ, но что он заорал, никто уже не слышал. Нам на головы с бешеным воем устремился пикирующий бомбардировщик. Мы попадали на вонявшую соляркой и бензином землю. Плотный горячий воздух свирепо ударил по перепонкам, в носу запершило от пыли и газа. Вслед за первым «Юнкерсом» отбомбился второй – угодив своими бомбами в одно из кирпичных зданий. Пламя, что вырвалось оттуда, я ощутил затылком, ткнувшись лицом с закрытыми глазами в песок. Рядом со мною свалился на землю кирпич. Вскрикнул Меликян, матернулся Мухин. По лужице бензина пробежала очередь, и грязная жижа полыхнула неестественным пламенем.
– В гараж! – раздался голос Старовольского.
Я вскочил. Весь двор окрасился в багровый цвет. К воротам, виляя, катила полыхающая полуторка, за ней бежали, пылая факелами, люди. Другая машина горела, оставаясь на прежнем месте. Строча из пулемета, проносился, разрывая воздух, истребитель. Одна из трасс, как вертелом, прошила капитана и на секунду зафиксировала его в положении стоя, со сведенными судорогой руками. Как он упал, я не увидел, потому что пронесся за остальными в укрытие. Передо мной, припадая на ногу, неуклюже бежал Меликян. Он обо что-то споткнулся, я бросился ему на помощь – и заметил, что препятствием был мертвый воентехник.
Забившись в гараж, мы и чужие красноармейцы какое-то время пережидали обстрел. Несколько раз по массивной двери пробарабанили очереди крупного калибра. Все кончилось так же резко, как началось. Самолеты ушли. Мы выползли наружу.
Двор был теперь перепахан гораздо сильнее, чем прежде. Над разбитым кирпичным зданием резво вырывался и опадал столб оранжевого пламени и дыма. Рванули баки во врезавшейся в ворота полуторке. Двое бойцов бежали к капитану, кто-то с кого-то сбивал огонь, доносился тягучий стон. Давешний воентехник валялся на спине, отбросив в сторону правую руку. В лице с полуоткрытым ртом появилось выражение трагической интеллигентности. Рядом с мертвецом женщина в гимнастерке, упав на колени и обхватив руками голову, кричала: «Женя… Женечка… Женя… Женечка…»
Шевченко остановился и озабоченно повертел головой.
– Надо бы взять боеприпасов. Пропадет же всё. Бумага при нас, если что отобьемся.
Старовольский кивнул. Мишка, прихватив с собою Мухина, кинулся на поиски. Меликян неловко присел, лицо исказилось от боли. Старовольский спросил:
– Что такое, Вардан?
– Не знаю, ударило сзади.
Мы осмотрели его. Гимнастерка на спине была надорвана и покраснела, под ней намечался синяк с кровоподтеком посередине. Я сразу же сообразил.
– Это тебя кирпичом садануло.
– Похоже, – согласился Старовольский. – Можешь идти?
Вардан сказал, что да, и попросил воды. Женщина продолжала кричать. В глубинах горящих построек раздавался нехороший треск разрывающихся патронов.
– Сматываться пора, – сказал Старовольский нервно.
Появились Шевченко и Мухин. Мишка тащил новехонький пулемет Дегтярева, бытовик – пару патронных цинков. «Во, разжились, помародерствовали», – тяжело дыша, проорал нам Шевченко. «Валим отсюда», – приказал Старовольский, и мы побежали к воротам. За нами косолапо бросился немолодой красноармеец, из тех, что служили на складе.
– Эй, стой, куды?
– Воевать, – прокричал ему со злостью Старовольский, с трудом перекрывая становившийся всё более сильным грохот рвущихся патронов. – Лучше женщиной займись, уведи, пока в нее не угодило.
Красноармеец махнул рукой.
– Ладно, дуйте. А Зойке сейчас не до нас. Ей теперь ни до кого.
Обежав горящую полуторку, мы выскочили на улицу. По ней катились пылевые вихри. Пространство вокруг казалось вымершим, лишь дымился у обочины свежий, сильно обгорелый труп. Как минимум с двух сторон доносился слабый перестук ружейно-автоматной перестрелки, еще более зловещий, чем привычный орудийный гул. Наши и немцы сошлись вплотную, быть может, дрались в рукопашной.
А потом… Я не понял, что произошло потом. Раздался чудовищный, невероятный, небывалый, немыслимый грохот. Земля, качнувшись, поехала из-под ног. Еще, еще, еще… Безумный гром не утихал. Повалившись, мы ощущали всем телом серию жутких толчков. В помутившемся сознании пульсировала мысль: «Землетрясение». Это бы выглядело логическим завершением всего, что с нами было. Земля разверзнется, на берег хлынут волны, и мир исчезнет навсегда. Со мною, Старовольским, Шевченко, Молдованом, Меликяном, Мухиным. С мертвой Маринкой, с поджатыми в истоптанных сапожках ногами, в той яме, где я ее бросил.
Поднявшись с гудевшей земли, мы увидели, что небо сделалось еще темнее. С северо-востока наплывала жуткая черная туча. Неведомый грохот, слегка ослабев, не прекращался, заглушая собой орудийный гул, не говоря о ружейной стрельбе.
– Шампанстрой рванули, видно, – выкрикнул Шевченко, кашляя. – Штольни с боеприпасами.
– Где это? – сипло спросил Старовольский.
– В Инкермане. Ч-черт, там же…
Шевченко осекся. Я вспомнил о Косте Костаки, которого после ранения отвезли в инкерманский госпиталь. Эвакуировали их, нет? Конечно, эвакуировали, как же иначе. Мы смолкли, в глазах появилась тоска. «Тримайтесь, хлопцы», – сказал он тогда на прощанье.
– Быстро на хату, – распорядился младший лейтенант. – Снимаем Молдована и куда-нибудь вливаемся.