Что такое «код Наполеон» и над чем там трудились французы, я спрашивать не стал. Мне интересен был Тарас Шевченко.
– Но он же не стал французом.
Поверху медленно проехали мотоциклы. Отчетливее стали звуки отдаленной перестрелки. Настолько отдаленной, что без привычки не разберешь, то ли это стрельба, то ли какой-нибудь стук. «В лесу раздавался топор дровосека…»
Старовольский тоже послушал, после чего продолжил:
– Не стал, но, возможно, решил, что если перестанет быть русским, то станет не хуже француза. Такое случается и в некоторых обстоятельствах принимает массовый характер. Когда люди начинают кричать: «Я не русский, я хороший…» К слову, немцем после этой войны тоже быть будет непросто. Но они, я думаю, не сломаются и не начнут прыгать в сторону и орать: «Я не немец!» Разве что отдельные австрийцы. Хотя тоже не факт. Все-таки уровень культуры иной.
– По-вашему выходит, что украинцы это русские?
– Ну да. Или просто русские, как я, или бывшие русские.
– Короче, все вокруг русские. А Меликян? Он-то точно нерусский.
Теперь меня не понял младший лейтенант.
– А зачем Меликяну быть русским? Он армянин, у него своя родина. Древняя культура. Он ничего не потеряет, если русским не будет.
– А украинцы потеряют много?
– «Много» не то слово, – сказал Старовольский решительно. – При переделке в украинцев население Южной России теряет практически всё. Так много, что потом придется крепко думать, как бы вернуть себе то, от чего когда-то сами отказались. Понимаешь?
– Не очень.
– Это и на самом деле очень сложные вещи. Будет время, объясню. Только будет ли оно, время. Разве что после победы, если удастся дожить. Я, кстати, уверен, что, когда мы победим, очень многое изменится. В том числе и терминология. Название страны, городов. Мы снова будем Россией. Днепропетровск станет Екатеринославом, Кировоград – Елисаветградом, Куйбышев – Самарой, Краснодар – Екатеринодаром. Исчезнут все эти…
Он запнулся, но я понял и так – передо мной монархист. Пережиток. Бывший, хотя и совсем молодой.
– У нас будет когда-нибудь такая страна, о которой учителя из бывших политкаторжан даже додуматься не могли. Французы обзавидуются.
И он улыбнулся опять. Грустно-грустно, словно бы и сам не верил в это.
Молчать не хотелось. Я продолжил разговор.
– Разве можно вот так взять человека и переделать? Был русским, стал нерусским?
– Конечно, можно. Вот ты советский человек?
– Ну да.
– Представитель, так сказать, советского народа?
Мне не понравилось «так сказать», однако я кивнул вторично.
– И родился ты… В каком году?
Я назвал ему свой год рождения. Не самый худший, тысяча девятьсот двадцать третий, шестой по счету год новой эры в истории человечества. Старовольского такой ответ устроил.
– Значит, ты всегда был советским. А твой отец – советский человек?
Я почти обиделся. Какой еще, спрашивается? Но подвох уже почуял. Не дурак, считать умею.
– А он когда родился? – безжалостно довел лейтенант до конца свою мысль. – И что, он тоже на протяжении всей жизни был советским?
Я промолчал. Нечего было спорить. Киевлянин прижал меня к стенке.
– А ведь такие слова, как «советский человек», «советский народ», звучат куда более странно, чем «украинский». И ведь ничего, привыкли. Как там в песенке поется: «Если вас ударят в глаз, вы невольно вскрикнете…»
Тут я совсем разозлился. Не стал смотреть, что он командир, спросил его прямо:
– Что же в «советском народе» такого странного?
Старовольский ухмыльнулся.
– А почему он советский-то?
– Потому что у нас советская страна, Советский Союз.
– А почему она советская?
– Потому что советский строй.
– А что такое советский строй?
– Ну, это наш строй.
– Но почему он советский? – насел на меня Старовольский. – Ты парень умный, десять классов кончил. Значит, должен понимать, что прилагательное «советский» изначально является не качественным, а относительным. А если оно относительное, то должно быть образовано от какого-то существительного. От какого?
– Совет, – пожал я плечами, честно говоря не особенно помня, чем качественные прилагательные отличаются от относительных. – Потому и власть у нас советская.
– А что такое «совет» в нашем случае?
Мне захотелось фыркнуть. Конечно же, «в нашем случае». В вашем, а не в нашем, товарищ младший лейтенант, разные у нас случаи, и нечего меня к себе притягивать. Сжав зубы, я ответил:
– Орган государственной власти. У нас везде советы, товарищ младший лейтенант, если вы не в курсе. Райсоветы, горсоветы, облсоветы, и высший орган у нас Верховный Совет.
Но лейтенанту было хоть бы хны, он словно бы и не заметил моего нахальства.
– А в других странах есть органы государственной власти?
Я вконец на него обиделся, но виду не подал, а он сидел и улыбался, словно бы рад был поучить меня, дурака, словно бы не под Севастополем мы были среди немцев и румын, а на экзамене в каком-то институте. Словно бы город был наш, словно не немцы его взяли, а мы освободили. Не знал бы я, кто он такой и что он тоже воевал вместе с нами, то подумал бы…
– Есть, – процедил я.
– Например?
– Во Франции – парламент. В Англии тоже.
– А в Америке – конгресс. А в Германии рейхстаг. А в Польше был сейм. Стало быть, во Франции и Соединенном Королевстве Великобритании и Ирландии обитает «парламентский народ», в Американских Штатах – «конгрессовский», в Польше – «сеймовский», а в Германии – «рейхстаговский». Хотя нет, теперь у них фюрер за главного, так что и народ должен быть «фюрерским». Чушь?
– Чушь, – ответил я, ощутив полнейшую безнадежность. А он продолжил жестко:
– Вот и «советский народ» такая же чушь. Нет такого народа, красноармеец Аверин. Есть русский народ, литовский, татарский, армянский. Народ России есть. Народ Советского Союза в крайнем случае.
«Ага, как Советского Союза, так сразу в крайнем», – подумал я, но вяло уже, без задора.
– Хоть лучше все-таки народы. Между ними могут быть очень и очень сложные отношения, порой трудно разобраться, где кончается один народ, а начинается другой, порой разные народы выступают как один. Но называть народ по имени органов государственной власти довольно глупо. Вот так-то.
Я молчал, а он не унимался, как будто бы долго молчал, а теперь получил возможность выговориться, высказать всё то, что накопилось.
– Учись возвращать словам их подлинный смысл, тезка. Особенно привычным, которые произносишь, не задумываясь. Если бы люди думали над словами… Впрочем, это невозможно, не могут же все быть филологами, кому-то и уголь добывать надо, и землю пахать. – И, помолчав, он серьезно добавил: – Но над некоторыми словами думать надо. Чтобы не быть покорным и бездумным стадом.
С боку на бок перевернулся Мухин. Тихо, не проснувшись, матернулся. Я не знал, как реагировать на Старовольского. Хороший человек, а такое себе позволяет.
– Разрешите еще один вопрос, товарищ младший лейтенант?
– Разрешаю.
– Почему вы говорите, как… – Я осекся.
– Как кто? Ну говори, говори, не бойся.
– Как враг, – прошептал я испуганно и, видимо, здорово покраснел, до того мне стало стыдно, сам не знаю почему.
– Чей? – полюбопытствовал Старовольский. – Твой?
– Нет.
– Меликяна? Шевченко?
– Народа, – сказал я ему. И неожиданно осознал, какую сказал нелепость.
– А ты, Меликян, Шевченко, Сергеев, Зильбер, Марина, Бергман – вы не народ? Или я вам все-таки враг?
– Нет, не враг. А вот Земскиса вы побили… Я знаю.
Он улыбнулся. Как будто бы вспомнил о чем-то до чрезвычайности приятном.
– Вот ему я враг, безусловно.
– Потому что он латыш?
– Потому что он мерзавец.
– Но вы ведь сами кричали – курва нерусская.
– Я? – недоверчиво спросил Старовольский. Помолчал и вдруг рассмеялся. – Довел меня Мартын Оттович, нечего сказать. Нет, Алексей, к латышам я вполне равнодушен и скорее благожелателен. Но не к таким.
– Каким «таким»? – спросил я лейтенанта, добавив в голос яду. Хоть яда этого почти не оставалось, выдохся, а я и не заметил как.
Он подумал и ответил:
– Ландскнехтам революции, черт бы побрал их, ублюдков.
Я не понял, при чем тут средневековые немецкие наемники. Земскис был не немцем и совсем не средневековым. А про революцию опять прозвучало по-вражески. Он же, не смутившись, насмешливо спросил:
– Так что, я враг народу или нет?
– Нет… Только я теперь совсем ничего не понимаю.
Он поскреб пальцами по заросшей щетиной щеке.
– Это только кажется, что ничего. Часто, когда мы чувствуем, что ни черта не понимаем, это и есть первая стадия понимания. А вот те, кому все понятно, чаще всего ни хрена на самом деле не понимают. Так что ты, похоже, начинаешь вникать кой во что.
Мы замолчали. Снова вслушивались в звуки, напряженно, со странной надеждой. Казалось, грохот боя сделался чуть ближе. Нет, не ближе, а дальше. Или все-таки ближе? Где продолжалась стрельба? На мысе Херсонес? Что там происходило? Восстановлена оборона? Быть может, высажен десант, прибыли подкрепления, боеприпасы? Какое сегодня число? Вчера было тридцатое. Июнь короткий месяц, сегодня уже июль. Первое число. Или второе? Скоро ночь. Нам нужно будет выбраться отсюда. Пробиться. На Херсонес, туда, где продолжался бой. Туда, откуда начнется новое наступление. Или хотя бы эвакуация. Лишь бы не сдохнуть здесь, как загнанным в угол крысам. Быть может, лучше пробиваться в горы? Я неожиданно представил себя на месте диверсантов, захваченных нами на Северной. Они тоже хотели пробиться и тоже на что-то надеялись.
– О чем думаешь? – спросил Старовольский.
– Об этих… в лесу. Врагах… Помните, как вы тогда из-за немцев… кипятились. А за них ни слова не сказали… Наоборот…
– Они хуже немцев, гораздо, – твердо сказал лейтенант.
– Как это хуже? Почему?
Я думал, он скажет, потому что предатели. Однако ошибся. Старовольский яростно заявил: