Наш водитель бешено сигналил, подобно десяткам других. Нас осыпали матом. Стлавшийся над дорогой едкий чад проникал, казалось, в самое нутро. Наконец из кузова, где я сидел – с Хомченко, санитарами и ранеными, – мне удалось разглядеть подобие линии обороны. Ствол глядевшей на восток зенитки, суетившихся рядом красноармейцев, силуэт в фуражке, размахивавший автоматом. Прикинув, что пешком я доберусь туда скорее, я забарабанил по крыше кабины. В окошко высунулась кучерявая голова.
– Дальше без меня, – прокричал я Лейкину. – Тут не потеряетесь. А мы с Хомченко остаемся. Идет?
– Идет, капитан. Спасибо.
Мы спрыгнули (Хомченко без особой охоты) и направились в сторону автоматчика. Помахав на прощание рукой врачу и грозному сержанту Синельникову, я невольно усмехнулся. Спасибо. За что? Я абсолютно ничем не помог военфельдшеру и его персоналу. Разве что внес спокойствие в смятенные их души фактом присутствия старшего по званию. Ну и решительной командой «драпать».
Распластавшись в пыли, мы переждали очередной пронесшийся «мессер». Поднявшись, резво сбежали с забитой людьми и машинами дороги, обошли два разбитых грузовика и, виляя между свежих, дымившихся еще воронок, добрались до позиций зенитчиков. Направленное в сторону города орудие смотрелось ужасно одиноким, поскольку буквально всё вокруг устремлялось в противоположном направлении.
Справа и слева от шоссе, в сторону Стрелецкой и в сторону тридцать пятой плотными рядами, десятками и сотнями стояли различного назначения автомобили и тракторы. Исправные или уже разбитые артиллерией и с воздуха. Кое-где виднелись брошенные пушки. Было понятно – им нечем стрелять. Метрах в трехстах мёртво дымилась немецкая самоходка, еще ближе к нам я заметил валявшиеся на земле тела убитых немцев. Приятно, конечно, что гитлеровцы, – но значит, они прорвались и сюда.
Когда мы подошли, командир в фуражке продолжал устало размахивать автоматом. Прикладывая к губам металлический рупор, он время от времени сипло выкрикивал:
– Все способные держать оружие остаются в обороне! Приказываю – все способные держать оружие поступают в мое распоряжение! Прочие сдают боеприпасы! Патроны! Гранаты! Всё, что имеется! Товарищи, призываю к большевистской сознательности! Раненые, сдавайте и собирайте боеприпасы!
Заметив меня, он машинально отдал честь и устало отрапортовал:
– Младший лейтенант Лотяну. Начальник участка. Готовимся к отражению. Скоро снова полезут. – Криво усмехнувшись, сообщил: – Пункт сбора старшего комсостава на тридцать пятой береговой. Эвакуация ночью. Ваш боец должен остаться здесь. Разрешите продолжать выполнять мои обязанности?
– Если позволите, товарищ лейтенант, я бы тоже остался здесь, – ответил я.
Он усмехнулся опять. На этот раз без издевки. Даже чуть-чуть смущенно.
– Тогда поступаете… под мою команду. Тут у нас… сами видите.
– Вижу. Переход от анархии к военной демократии.
– Ага. Вон там, в ста метрах справа, сводный взвод. Присоединяйтесь. Если что, замените командира. Младшего лейтенанта Кукушкина.
– Есть.
Он снова поднял рупор к почерневшим губам.
– Товарищи, проявляйте сознательность! Раненые сдают боеприпасы, способные держать остаются в обороне!
К вечеру я заменил не только раненного в ноги Кукушкина, но и в клочки разорванного Лотяну. Немцы не столько атаковали нас танками и пехотой, сколько обстреливали из орудий, забрасывали бомбами с «Юнкерсов» и обстреливали с «Мессершмиттов». С безопасного расстояния бронетранспортеры поливали нас из пулеметов. Постепенно нас оттеснили за хутор Бухштаба, почти что к самому берегу. Как сказали бы в мирное время экскурсоводы, к оконечности Гераклейского полуострова и самой западной точке Крыма.
Вечером мы перешли в контратаку. По всему трехкилометровому фронту. Уже без патронов, в штыки, на «ура», больше половины атакующих – в бинтах. Через головы длинными очередями бил установленный на автомашине счетверенный зенитный «максим». Не ожидавшие такого немцы, не будь дураки, удрали. Говорили, на несколько километров. Бросив несколько орудий и три танка. Мы ползали среди трупов и собирали патроны. Кое-кто вооружился немецкими винтовками.
Когда стемнело и рабочий день у немцев вроде кончился, мы начали оттягиваться к воде. Я с новыми своими подчиненными, осталось их десятка два, пошел в Голубую бухту. Упорно повторялись слова об эскадре. Она должна была прийти сегодня ночью. Так говорили. Четырнадцать кораблей.
– Может, и правда уедем, товарищ капитан? – спрашивал меня с надеждой шедший рядом Хомченко, когда мы пробирались через плотные ряды перекрывавших подступы к бухте автомобилей. – Вот вы как моряк что скажете? Четырнадцать кораблей, говорят, придет.
– Может, – отмахивался я. Представить себе прорвавшуюся из Новороссийска «эскадру» было нелегко, но чем не шутят в этом мире черти.
Пробиться к бухте оказалось невозможно. Никогда я не видел столько народа, собравшегося в одном, не самом широком месте. На зажатом между обрывами пологом спуске плотной стеной стояли или прямо на земле лежали тысячи людей. Взлетавшие в небо немецкие ракеты освещали угрюмые лица. Наверху тоже виднелись люди.
Противник вел беспокоящий огонь. Бреши, возникавшие при разрывах снарядов и мин, моментально заполнялись человеческим материалом – как называли нас когда-то писавшие про отбор последнего в ходе гражданской войны. Но окажись они тут сами, то возможно, написали бы иначе. У нас отбор уже произошел. От капитана и выше.
– Глядите! – шепотом прокричал мне прямо в ухо Хомченко.
Людская масса колыхнулась. Голоса слились в единый протяжный стон. В черневшем перед нами море явственно мелькнули огоньки. В ответ, как я понял, стали вспыхивать фонарики на берегу. Я заметил лишь несколько вспышек, случайно обращенных в нашу сторону, но легко можно было представить, что с моря весь берег светился загоравшимися и моментально гасшими огнями.
Все более отчетливо шумели моторы. Скорее всего сторожевых катеров. Немецкий огонь усилился. Рвануло рядом с нами. Мне под ноги что-то упало. Опустив на миг глаза, я увидел по локоть оторванную руку. Кулак был крепко стиснут.
– Товарищ командир, товарищ командир, что же делать, что же делать? – услышал я женский голос, обращенный непонятно к кому. Я не ответил. Откуда мне знать.
– Добейте, ироды… – звучало с другой стороны. – Добейте, братцы… Не могу…
Наверху неожиданно началась перестрелка. Огонь был плотным, мы бы такого открыть не смогли. Похоже, воспользовавшись нашим уходом с позиций, немецкие автоматчики вплотную подобрались к батарее, ставшей, насколько я мог судить, командным пунктом целой армии и оборонительного района.
– Товарищи, в оборону, – раздался твердый голос где-то сзади.
– Пошли, – сказал я Хомченко и тем из своих, кто еще оставался рядом.
Пробиться назад, однако, тоже было невозможно. Сверху напирали новые толпы. По счастью, вскоре перестрелка стихла.
– Отбой, – распорядился я. Словно в ответ бухнуло два отдаленных разрыва.
А потом… А потом наверху громыхнуло так, что дрогнула под ногами земля. Я бы упал, но в стиснувшей нас массе падать оказалось некуда. Хомченко судорожно вцепился мне в локоть. Рядом, разинувши рот, что-то кричал краснофлотец – но крика его я не слышал. Небо побагровело, сделалось невыносимо светло. Немецкая артиллерия растерянно умолкла.
После сверху долго сыпался песок. Плотной тучей оседала пыль. Меня одолел безудержный кашель. Захотелось надеть противогаз.
– Господи, что это? – услышал я все тот же женский голос. Хотел обернуться, но не успел.
Потому что… Наверху громыхнуло опять. Еще сильнее – или мне показалось? Многие не удержались на ногах, повалившись друг на друга. Ненадолго сделалось ясно как днем. До меня дошло – рвут башни батареи. Немцы, сообразив что к чему, возобновили огонь. Он сделался значительно сильнее. Сразу несколько снарядов разорвалось у нас за спиной, среди рядами стоявших грузовиков. Заполыхав, те обеспечили постоянное освещение.
– Кажись, каюк… – услышал я голос Хомченко, шедший откуда-то снизу. Схватившийся руками за грудь и за живот красноармеец полулежал на земле. Словно прилег отдохнуть. Я быстро нагнулся, чтобы помочь. Он дернулся и затих.
Мы были знакомы с ним целые сутки.
– Товарищ капитан-лейтенант! Вы тоже тут? Живой, здоровый? Счастье-то какое!
Голос был радостным. Надо же, кто-то был рад, что я всё еще жив и здоров. Я обернулся и увидел Лукьяненко, ротного старшину и командира второго взвода. Невероятно, но факт, родная усатая морда. Сколько же я с ним, подлецом, не встречался? И не припомнить. Меня ранило недели три назад, но, кажется, прошло больше года.
Шум у уреза воды усиливался. Немцы продолжали забрасывать бухту снарядами. Пулеметные очереди врезались в обрыв. Нас обдавало пылью и мелкой крошкой.
– Во, видали, что деется? – говорил мне Лукьяненко, торопливо глотая слова. – Командование-то на Кавказ, слыхали, свалило, а мы-то тут загибаемся. Вы-то сами-то как? Почему не в списках-то? Начиная с капитана все по списку эвакуируются.
– Нормально. Какие, к черту, списки? Есть тут кто из наших?
– Да я-то не знаю, откуда мне знать-то. Нас как покрошили на Братском кладбище, так я с тех пор с кем только не был. Слышал только, что Старовольский-то наш с Шевченко где-то на Лабораторном храбро окопались. Так оно когда еще было.
«Храбро окопались». На редкость гадкое было у моего старшины помело.
– Про Лабораторное знаю. Еще что-нибудь слышали?
Я так и не научился говорить ему «ты».
– Не, откудова мне. Да что с ими сделается, товарищ капитан? У Мишки вашего голова на плечах еще та, а Старовольский, он тоже парень шустрый. По-германски знает. Надо будет, так и с немцем сговорится. Не то что мы с вами, простые советские люди.
Среди скопления машин рванула канистра с горючим. На усатой физиономии задергались багровые блики. Сделалось невыразимо тошно.