– Покушения на товарища Сталина не готовит? – поинтересовался Спасаевский со странной, как мне показалось, иронией.
– Ну не до такой, конечно, степени, – пожал плечами Козырев. – Где у нас Крым, а где у нас Кремль. Но не любит он Верховного, товарищ лейтенант госбезопасности. Однозначно не любит. Не дорогой он для него, не любимый. Не вождь.
– Да-а-а, – протянул изумленно Мерман, – встречаются же порой у нас такие люди.
Спасаевский поднес к губам стакан, немного отпил и ответил:
– Порой – не то слово. Вы просто не представляете, товарищи, с какой сволочью приходится каждодневно иметь на нашей службе дело. Такой сволочью, скажу я вам, что врагу не пожелаешь. И ведь заводятся в самых неожиданных местах. Помнишь, Венька, Кавтарадзе нашего беспощадного, того, что в мае на погрузке отличился? Прямо на причале двух паникеров поставил к стенке? Уж на него-то кто бы мог подумать? Кто? А неделю назад пришлось осудить к высшей мере. Замаскировавшийся троцкист и связь с протурецким подпольем в Батуми.
– Война многое выявляет в людях, – заметил я. – И хорошего и дурного.
Спасаевский приятно улыбнулся.
– Вы правы, товарищ Земскис. Огромное вам спасибо. Понимаем ваше нежелание выносить, так сказать, сор из избы. Но и вы должны понимать – в вашем лице оскорбление нанесено не только вам лично, но всему пролетарскому государству, советскому народу и его, прямо скажем, руководству. Вы это сознаете, товарищ Земскис?
– Разумеется, товарищ Спасаевский.
– Так что благодарю за информацию и желаю дальнейших успехов в вашей нелегкой и такой необходимой нашей родине службе.
– Взаимно, товарищ Спасаевский.
Мерман устало потянулся и зевнул. Бутылка была пуста.
– Хватит, друзья, о службе. Пора бы и чаю выпить. Все же в гости ко мне пришли. Елизавета Михайловна!
На веранду вошла хозяйка с оловянным подносом в руках. На подносе поблескивали чашки.
– Подождите! – остановил ее Спасаевский. – Чаю напьемся позже, когда не будет жарко. Вениамин, открывай самобранку. Что у тебя там отыщется?
Козырев гордо поставил на стол свой объемный коричневой кожи портфель.
– «Советское шампанское», брют, прямиком из Абрау. Две бутылки. Я брал, ледяное было. Даже теперь холодное. Вот, пощупайте, Геннадий Семенович.
– Нужен еще один стакан, – обратился к Мерману Спасаевский. – Для нашей прекрасной дамы.
Женщина покраснела, быстро вышла и вернулась с настоящими фужерами. Спасаевский восхищенно развел руками.
– А мы тут из граненых хлещем… Ося, как ты мог?
– Не хотел беспокоить, Геша.
– Не беспокоить надо было, пригласить. Вениамин – наливай. Себе и товарищу Земскису поменьше, вы только что из Севастополя, небось всё шампанское там выдули, чтобы коварным врагам не досталось. Шучу, шучу. Вы в курсе, Елизавета Михайловна, что наш ведущий шампанист из Краснодара получил весной Сталинскую премию? Вот за это самое, что мы тут с вами будем пить. За изобретение новой аппаратуры и метода изготовления шампанских вин. Передовая советская технология!
– Всё-то вы знаете, – сверкнула зубами хозяйка.
– Работа у нас такая – знать обо всем и всё. За вас, Лизавета Михайловна!
Хозяйка чуть-чуть покраснела опять. Мужчины выпили стоя. Повеселевший Спасаевский перешел к наиглавнейшему.
– А теперь, друзья, за победу!
– За победу, – ответил я. Елизавета Михайловна незаметно шмыгнула носом. Наверняка ее близкие, может быть муж, сражались где-нибудь на протянувшемся от Баренцева до Черного моря фронте.
Спасаевский, выпив, задумчиво взвесил на мощной ладони вторую бутылку. Вывернув пробку, передал бутылку Козыреву.
– Наливай. За успехи советского шампанизма!
Мы рассмеялись. В глазах Елизаветы Михайловны сверкнуло неподдельное восхищение. Похоже, ей нравились остроумные люди. Сослуживец Спасаевского моментально сориентировался. Порывшись среди пластинок, лежавших стопкой рядом со стоявшим на тумбочке патефоном, он, щелкнув каблуками, объявил:
– Брызги шампанского!
Елизавета Михайловна радостно вздрогнула. Спасаевский сделал решительный шаг вперед и мягко взял ее за покрытую ровную загаром руку. Женщина несмело прильнула к бугрившемуся под гимнастеркой командирскому плечу. Подошедший к нам с Мерманом Веня щелкнул крышкой серебристого портсигара.
– Закурите, товарищи?
Мерман охотно взял. Я вежливо сказал, что не курю.
– Правильно делаешь, – похвалил меня Оська и посоветовал Козыреву. – Берите пример, молодой человек. Здоровый образ жизни способствует продлению последней.
Вениамин рассмеялся.
– Поздно, товарищи, поздно. Фронт, какое уж тут продление жизни. Оцените, кстати, вещь – севастопольский трофей.
Блеснула извлеченная из кармана синих бриджей зажигалка. Как я понял, тоже трофейная. Вениамин подтвердил:
– Подарок разведчиков. Из румынского штабного блиндажа.
Музыка смолкла. Вениамин поспешил к патефону. Елизавета Михайловна, вернувшись на стул, несколько раз обмахнулась салфеткой. Лейтенант госбезопасности, лукаво прищурившись, спросил моего старого друга:
– Знаешь, Ося, о чем я подумал?
– Не знаю, Геша, – ответил тот. – Да ты не стесняйся, скажи.
– Я сделал важное открытие, Ося. Вклад в теорию построения и развития.
– Очередной? Вноси. Что у тебя сегодня?
– Я придумал определение коммунизма.
– Быть может, не стоит? Его давно определили основоположники.
– Всё будет в рамках, Ося. Дорогие друзья, коммунизм есть советская власть…
Ося, ожидая завершения, озабоченно покачал головой и чуть виновато поглядел в мою сторону.
– Плюс шампанизация всей страны!
Мы от души расхохотались. Шутка была не так чтобы совсем уж в рамках, однако в дружеской компании уместной. Тем более в свете присвоения Сталинской премии ведущему шампанисту страны. Вениамин поставил «Кукарачу». Елизавета Михайловна схватилась за Спасаевского.
Признаюсь, давно я не испытывал радости, которая могла бы сравниться вот с этой. Оказаться среди единомышленников, соратников, среди людей, которые тебя понимают, думают так же, как ты, и вместе с тобой смеются. Не в этом ли заключается счастье? Если бы прежние мои сослуживцы на Бельбеке понимали, что такое настоящая дружба. Та, которая сплачивает людей и ведет их навстречу заре новой жизни. Но этим людям было не дано.
Я осушил свой фужер. Съел бутерброд с бужениной. На западе – там, где остался оскверненный оккупантами Крым и захваченный немцами Севастополь, – опускалось в морские волны покрасневшее к вечеру солнце.
«Кукарача» закончилась. Абсолютно счастливая Елизавета Михайловна умиротворенно сидела на стуле. Вениамин выбирал пластинку. Мне захотелось петь.
Такой уж я человек, мне непременно хочется спеть, когда я чего-нибудь выпью – в отличие от некоторых личностей, которым хочется бить посуду, приставать к официанткам и колотить друг друга по мордасам. Я уверен, что, если бы каждому после рюмки спиртного хотелось спеть хорошую советскую песню, строительство социализма в нашей отдельно взятой стране продвигалось бы гораздо стремительнее. Но люди пока что недостаточно сознательны. Не все еще стали такими, как этот славный парень Козырев. Или такими, как мудрый и веселый лейтенант госбезопасности Спасаевский. Я вспомнил лестную аттестацию, данную ему Мерманом, – герой Каховки и Турецкого вала. Южный фронт, двадцатый год… И я запел – первое пришедшее мне в голову.
«Каховка, Каховка, родная винтовка, горячею пулей лети…»
Оська оторвал стакан от губ, взмахнул левой рукой и подхватил:
«Иркутск и Либава, Каховка, Варшава – этапы большого пути».
Либава, Либава, Либава! Конечно же, дело не только в Каховке, но и в том факте, что в изумительном произведении товарищей Светлова и Дунаевского, в любимом мною исполнении товарища Утесова («Наши!» – сказал бы Оська) пелось о родной моей Либаве-Лиепае. Лиепае, где я не был уже без малого четверть века, которую оставил томящейся под кайзеровской оккупацией – чтобы влиться в ряды борцов за революционное преображение мира. Я рвался туда после восстановления советской власти в Латвии, но не успел – помешало нападение бесноватого фюрера.
Спасаевский на Южном фронте дрался с черным бароном Врангелем. А Оська в двадцатом сражался на Юго-Западном – против белополяков. Гнал тех от Киева на Новоград-Волынский, беспощадно расправляясь по пути с кровавым офицерьем. Он выявлял их в любом обличье, даже переодетыми в солдатское белье. «Каждый офицер – природный антисемит, а у меня на антисемитов нюх, – объяснил он мне однажды. – Я их узнаю по выражению глаз. Хороший человек не станет служить буржуазно-помещичьей диктатуре. А плохой человек, доказано научно, всегда является антисемитом – и на еврея смотрит по-особому. Стоило мне выйти перед строем… Ты уж поверь мне, Мартыша». Я верил – и не сомневался, что мой друг не разводил интеллигентских мерехлюндий и что среди тлевших под разными замостьями костей немалая часть принадлежала помещичьим сынкам, которых выявил и покарал чудесный мой товарищ Оська Мерман.
Южный фронт не остался в стороне. Спасаевский, хлопнув Веню по плечу, приятным баритоном запел:
«Гремела атака, и пули свистели, и ровно строчил пулемет».
Вениамин, сложивши сжатые кулаки, мастерски протарахтел:
– Тра-та-та-та!
«И девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идет».
Мы дружно поглядели на нашу хозяйку. Она откинула голову и рассмеялась – счастливым смехом советского человека, строителя и защитника нового общества.
Всей душой ощутил я в тот миг, что наше теперешнее совместное пение было совсем другое пение, чем тогда, в блиндаже у Сергеева. В том пении отсутствовала искренность, чувство – тогда как здесь, у нас, всё было подлинным, незамутненным, чистым. Как учение Ленина – Сталина. Такое вслух я сказать постесняюсь, но так ведь оно и есть.
«Под солнцем палящим, – пели мы впятером, четверо мужчин и женщина, – под ночью слепою немало пришлось нам пройти. Мы мирные люди, но наш бронепоезд…»