Стало тихо. Старовольский вздохнул, Нестеренко виновато посмотрел на старшину второй статьи. Военком перехватил инициативу и решительно высказался:
– Вот и я думаю, товарищи, что нам не следует поддаваться минутным настроениям. Гуманизм, чистоплюйство и прочие штучки не для советских людей. В отношении немецких захватчиков нужно следовать генеральной линии. – И, помолчав, добавил: – А не разбазаривать ценный напиток!
Вероятно, он пошутил, и это радовало. Военком с чувством юмора всегда лучше, чем военком без чувств.
Бергман поглядел на часы.
– Засиделись мы с вами, однако. На сон времени почти и не осталось. Предлагаю разойтись. Вам, товарищ писатель, лучше у меня устроиться.
– Спасибо, – ответил Нестеренко. – Но если вы не возражаете, я еще подышал бы воздухом.
Понятно было, что ему хотелось поговорить наедине со Старовольским, и никто не был вправе его осуждать.
– Разумеется, не возражаю. Если хотите, располагайтесь прямо под небом. Только имейте в виду – немцы могут среди ночи устроить обстрел. Если что – сразу в блиндаж.
Мы разошлись.
Они устроились в дальнем ходу сообщения, подальше от землянок, блиндажей, часовых. Никого рядом не было, только трещали кузнечики и зависали изредка в небе осветительные ракеты. Нестеренко спрашивал Старовольского – о матери, об отце, о фронте, об эвакуированном отцовском заводе. А потом высказал мысли, часто посещавшие его в последние несколько месяцев.
– Возможно, Алексей, это вам покажется нелепостью, да что тут говорить – огромный фронт от Баренцева до Черного моря, миллионы людей, сотни городов, чудовищная трагедия, какой никогда не бывало в истории. Но почему-то мне кажется, не сочтите интеллигентскими глупостями, хотя что уж тут – оно и есть, не говоря уж о пристрастности. Мне кажется, что если Россия когда-то началась отсюда, то отсюда, возможно, начнется ее возрождение.
– Что вы имеете в виду? – озадаченно спросил Старовольский. – Что значит – началась?
– Ну как же, – удивился Нестеренко, – древний Херсонес, Корсунь наших летописей. Я очень хотел увидеть эти камни, да вот пока не получилось, сразу оказался у вас, на Северной. Начало христианской Руси, крещение князя Владимира. Хотя и это еще не всё. Ведь с этим городом, этим краем связано и второе рождение России – России как завершенного целого, с Новороссией, Таврией, Черным морем, флотом, тем слиянием и переплавкой, что происходили на черноморских берегах и которые из прежних хохлов и москалей сотворили русский народ нашего времени, тот, что накануне первой войны существовал не только фактически, но и официально.
– Пожалуй, так, – согласился Старовольский, который в последние недели меньше всего думал о русском народе. – У меня это, кстати, второй исторический разговор в течение двух дней. И на близкую тему. Ну а возрождение? Что вы понимаете под возрождением?
Нестеренко задумчиво покачал головой.
– Видите ли, Алексей, меня всё чаще посещает мысль, что эта страшная война – при всех своих неисчислимых бедствиях – несет с собой возрождение того самого единого русского народа. Я много общаюсь с людьми и вижу, как буквально на глазах исчезает то, что разделило нас в последнее десятилетие. Нет больше «бывших» и «пролетариев», бедняков и кулаков, а нас, «украинцев», словно бы позабыв, чему учили в советской школе, снова запросто называют «русскими». Мы снова все вместе защищаем свою страну, мы снова единая нация. Я давно об этом думаю. Жаль, не могу написать, тема давно закрыта. Впрочем, вы не поверите, но я читал материалы, где Донбасс, Одессу и даже Киев запросто называют Россией.
– А вы о чем напишете?
– Если наберу достаточно материала, то о вас. Как воюете, бьете немцев, какие вы прекрасные люди – вот вы, Алексей, или этот Шевченко, Зильбер, Сергеев, Бергман. Ведь это тоже правда, и эта правда очень нужна.
– Думаете?
– Знаю.
– Ну, я-то немцев немного набил. Здесь так вообще неделю с хвостиком, – усмехнулся Старовольский. Помолчав, насмешливо спросил: – Про Земскиса нашего тоже черкнете? Он у нас заслуженный человек. Красный латышский стрелок, чекист, ответственный работник. Работал в Киеве, Днепропетровске. Ха-арошо работал, если ему верить.
– Пошел он на хер, копрофаг, – отмахнулся Нестеренко.
– Вы давно в «Красном флоте»?
– Недавно. Так себе пока газетенка, скучная, говорят. Моя первая командировка. Повезло – сразу же к вам угодил.
– Когда в Москву?
– К сожалению, завтра, в крайнем случае – послезавтра. Но, даст бог, еще приеду. Очень бы хотелось. Поверьте мне, я говорю вам правду. Когда же быть писателю в крепости, как не во время штурма?
– Не сомневаюсь, – успокоил его Алексей.
Транспортный «Дуглас», которым писатель Нестеренко убыл с аэродрома «Херсонесский маяк», на базу в Краснодар не вернулся.
ПокушениеФлавио Росси
29 мая, пятница – ночь на 30 мая, субботу
Валя, Валентина, Валечка, Валюша. Как мне называть тебя, какими словами думать о тебе, кем ты стала для меня? Милая славная физкультурница, воплощение чистоты и бескорыстия – всего того, что на глазах исчезает в нашем жестоком и скаредном мире. Как это мало и как это много – ощущать на спине твои крепкие руки, осязать твои икры, яростно сжимающие мой торс в уносящем нас в небо порыве. Прошло уже полных два дня, мы с Грубером побывали в Евпатории, но и теперь, укачанный в его машине, я продолжал купаться в море безбрежного счастья. И совершенно нелеп и не нужен был этот голос со стороны, настойчивый и укоряющий.
– Довольно спать, Флавио! Посмотрите-ка лучше налево.
Я чуть приоткрыл глаза и увидел Грубера, принявшего утреннюю порцию коньяка и довольного жизнью. Грубое и бестактное вторжение привело меня в негодование. И оно было бы не меньшим, окажись на месте Грубера вождь итальянского народа, папа римский или сам Франциск Ассизский с Веспасианом и Титом в придачу. Я помотал головой и снова погрузился во внутреннее созерцание. И вновь увидел и услышал то, что хотел бы видеть и слышать всегда: ягодицы, крепкие как мячики, крутой изгиб упругого стана, мечущийся взад и вперед затылок, капельку пота в ложбинке спины и последний, отчаянный стон.
– Флавио, – снова раздался голос, на сей раз вкрадчивый и тихий. – Если вы после каждой русской девки будете терять работоспособность…
– Она не девка, – прошептал я, не размыкая век. – Она солнце.
– Русской поэзии? – язвительно спросил Грубер.
– Cosa? – не понял я. Зондерфюрер не ответил.
Да, вот именно, солнце. Девушка доброго поведения, солнце на мрачном киммерийском небосклоне. Тихие охи, робкие вздохи, нежные ахи, страстные… Боги! А кто тогда Надя? Милое, доброе, славное солнышко. Ты счастливец, Флавио Росси! А они? Доверились тебе, а стоило ли, право? Не настигнет ли их кровавая месть большевистских партизан? В состоянии ли ты защитить это чудо природы, ты, развратный и пустой макаронник? Уж если диверсанты добрались до главы имперской службы безопасности…
Но эти плечи, эти груди, эти руки, эти бедра. Стыдно, конечно, думать о живом человеке с анатомической точки зрения, оценивать не душу, а то, что для кинолога есть экстерьер, а для кавалериста – стати. Но так уж устроены скоты, что зовутся мужчинами. Фантастическая девушка, возможно даже фантастичнее, чем Зорица, не говоря о Елене, гром ее разнеси с идиотом Тарди. Какие там леды, какие там лебеди, какой там, к чертям, д'Аннунцио. Жалкие декаденты.
Само собой сложилось двустишие:
О сколь отрадно среди тусклых лиц
Узреть сиянье ваших ягодиц.
Жалко, не подходит для печати. Но может сгодиться на что-нибудь еще. Для той же Зорицы, если вновь доведется быть вместе. Или для другой, когда мне снова повезет. При надобности стишок можно будет варьировать. Например, меняя типы лиц – «пошлых», «подлых», «мерзких», «сонных», «гнусных». Впрочем, «гнусные» – это уже не лица, а морды. Их тоже хватает вокруг – где бы я ни очутился. Можно, кстати, изменять и вторую строчку – пусть будет, скажем, так: «О сколь отраден среди тусклых лиц мне светлый образ ваших ягодиц».
– Господин Росси, имейте совесть! – снова воззвал ко мне Грубер. – Я не умею мечтать подобно вам, мне хочется поговорить со спутником.
– Говорите, – рассеянно бросил я.
– И вы не будете думать о дамских прелестях?
– Не обещаю. Но постараюсь. Только, ради Бога, не о Гейдрихе. Я устал за вчерашний день.
– Тогда давайте обсудим наши планы. Большая война начнется со дня на день – и нам следует быть поблизости. Но Симферополь – это совсем недалеко. Поэтому предлагаю совершить двухдневный объезд позиций армии – от устья Качи, вот здесь, – Грубер ткнул пальцем в разложенную на коленях карту, – на восток, в район селения Камышлы, это здесь, а оттуда – на юг до Балаклавы, это вот здесь. Побеседуем с людьми, пощелкаем, если позволят, где-нибудь переночуем. Будет тихо – заедем в Ялту или вернемся в Симферополь. И будем ждать, занимаясь другими делами, скажем, освещением борьбы с бандитизмом. Идет?
Я кивнул. Других идей у меня не было. Грубер подкинул идею сам.
– Можно также завернуть к вашим флотским землякам.
– Прекрасная мысль, – согласился я, и наша экскурсия началась.
По всему было видно, что наступление ожидается со дня на день. В лесных массивах стояла замаскированная техника, местность кишела озабоченными солдатами, в небе проплывали шедшие на юг бомбардировщики и прикрывавшие их истребители. Нам позволили осмотреть огневые позиции тяжелой артиллерии – подобного количества стволов на километр фронта я прежде не мог себе даже представить.
– Писать об этом, конечно, пока не следует, – без особенного рвения предупредил нас командир батареи, расположенной неподалеку от морского берега, – но полагаю, вскоре вы сможете и снимки сделать, и подготовить хороший репортаж.