– Поджигают, – отметил Юрген, кивая в сторону комнаты. Я обернулся и увидел прыгающее за распахнутой настежь дверью пламя.
– Терять нам нечего, – прохрипел зондерфюрер. – Резко открываем дверь, выползаем. Флавио, дверь за вами, толкайте снизу, не подставляйтесь, нижнюю часть они не видят, у крыльца сплошные перила. Юрген прикрывает из автомата по фронту, я смотрю, что там справа, и выбираю путь – остальные делай как я. Пошли!
Есть такое слово – «незабываемое». До сих пор самым незабываемым у меня было, по счастью, не вполне состоявшееся падение самолета в районе Аддис-Абебы (из-за неверной информации Елена похоронила меня первый раз – и вскоре ей здорово пришлось разочароваться). Другим подобным впечатлением стала попытка пятерых марокканских кавалеристов расстрелять меня неподалеку от Кордовы. Если предположить, что в обоих случаях судьба стремилась положить конец моему земному существованию, во второй раз она продвинулась гораздо дальше, чем в первый.
Мое удостоверение не произвело на пятерых смуглых неучей абсолютно никакого впечатления. И не только потому, что они не умели читать. Им нравилось убивать. Я тянул тогда время, как мог. По дороге к кювету, в котором кровожадные твари намеревались меня прикончить, я угощал их сигаретами, показывал фотографии детей, спрашивал об оставленных в Африке семьях, кричал «Да здравствует традиционная и национальная Испания!», выбрасывал руку в фашистском приветствии, изображал Муссолини c Гитлером («Bravos!»), Сталина с Троцким («Bastardos!») и даже немного всплакнул – с достоинством и скупо, по-мужски, сожалея исключительно об отсутствии взаимопонимания в рядах борцов с коммунистической заразой.
Меня спас более чем своевременно появившийся офицер-фалангист, «camarada», как называли его сопровождавшие солдаты – на сей раз, благодарение Богу, нормальные европейцы. Африканскую беспощадность фалангист объяснил мне тем, что кавалеристы приняли меня за русского диверсанта, пустившего под откос эшелон с их марокканскими собратьями. Я не поверил ему, рассудив, что политически безграмотным негодяям просто хотелось пристрелить безнаказанно еще одного белого, тем более столь респектабельного, как я. Но не исключено, что это было предзнаменованием. И теперь, в сорок втором, ложному русскому диверсанту предстояло погибнуть от рук настоящих.
Из покинутых комнат дохнуло жаром. Юрген от дыма зашелся кашлем.
– Пошли, пошли! – бешено крикнул Грубер, и я, упав на колени, ударил руками в основание двери. В распахнутый проем хлынул кровавый свет. Над головой прогремела очередь из автомата Юргена.
Не помню, как мы скатились с крыльца. Лежа на земле, я поднял голову и попытался осмотреться. Зрелище напоминало Трою в ночь смерти царя Приама. Улица полыхала, над домами снопами взлетали искры. Винтовочные выстрелы, треск автоматов и крики боли тонули в грохоте крупнокалиберных пулеметов. На фоне пламени ненадолго возникали чернильные тени. Перемещались в нашу сторону и исчезали, залегая и отстреливаясь. В поисках упора для пистолета я наткнулся на что-то кожаное и не сразу сообразил, что это надетый на ногу сапог. Поведя глазами вправо, увидел мертвое лицо владельца, такое же красное, как всё вокруг. Хауптшарфюрер, тот самый, имени которого я так и не запомнил.
Пристроившийся рядом Грубер трижды выпалил в багровую тьму. Следом выпустил очередь Юрген. Имело ли то смысл, не знаю, но не действовать было нельзя. Я выстрелил из «парабеллума» – и нас тут же обдало градом щепок, сбитых с крыльца ответным огнем.
– Смотрите! – крикнул Юрген. – Нам крышка!
Я перевел взгляд влево и похолодел от ужаса. На меня и на тех, кто находился рядом, неотвратимо надвигался конец. В облике огромного и толстого партизана, который, что-то крича, заходил в нашу сторону откуда-то сбоку и, прижав к животу пулемет, лупил перед собою длинными очередями. На нас опять посыпались щепки, в придачу к щепкам – глиняная крошка. На полпути между диверсантом и нами раздался дикий вопль, черная тень метнулась в нашу сторону, скошенная, рухнула на землю. А толстяк, словно бы не видя ничего перед собой, шел и шел, орал и орал, и крик его казался сатанинским хохотом.
Все увиденное мною продолжалось менее секунды – я немедля прижался к земле, инстинктивно подавшись назад. Перевалился через труп хауптшарфюрера и спрятался за мертвецом. Как будто это могло спасти. Над головой просвистели пули. И снова кто-то громко закричал.
– Ползем отсюда, Флавио, – прошипел Грубер. Мы, стремительно пятясь задом, начали выползать из опасной зоны.
Пулемет рокотал всё ближе. И вдруг оборвался. Я вскинул голову и увидел, как буквально рядом с нами медленно оседает, постепенно погружаясь во тьму, огромное грузное тело. Пулемет, задравшись кверху, выпустил последнюю огненную струю и окончательно смолк. Отправленные на поиски пулеметчика нити трассирующих пуль сошлись уже на земле, вне моего поля зрения.
Нас спас хауптшарфюрер Хазе, сумевший собрать и привести в чувство полтора десятка метавшихся в панике солдат и добровольцев. Ведя их за собой, фельдфебель выбрался из села, совершил хитроумный маневр и неожиданно ударил партизанам в тыл. Оказавшиеся у людей его группы два пулемета («МГ-34» и чешская «Шкода») произвели наилучший эффект – нападавшие бросились отступать и были перебиты из автоматов и винтовок на контрольных постах у въезда. Уйти удалось немногим.
Наши потери составили восемь немцев, двенадцать добровольцев, пять румын, не считая тридцати двух раненых, в том числе восьми весьма тяжелых. Если сравнить с потерями нападавших – одиннадцать человек, – последние добились серьезного успеха. Впрочем, если принять во внимание, что на их стороне был фактор внезапности, а поле боя осталось за Хазе, то несомненно победили мы.
Трупы осматривали утром. Русских аккуратно разложили на сельской площади, и долгожданный Икорников стал объяснять, кто есть кто. Его привезли утром на бронетранспортере. Вместе с ним прибыла свора собак, взвод немецкой полиции, два взвода румын и добровольческая рота. Таким образом, несмотря на ночную убыль, силы порядка значительно возросли.
Кто есть кто, Икорников знал по той причине, что убитые были людьми из покинутого им отряда. «Он удрал оттуда зимой, – пояснил Эренталь, – и предложил нам сотрудничество». «Почему?» – удивился я. «Зимой было холодно, голод, множество бандитов погибло. Он хотел жить». – «Но почему сотрудничество?» – «Чтобы жить в Симферополе. Как же иначе? К тому же, у него что-то не заладилось с бандитским начальством, личные счеты».
Икорников был худощав, черняв, горбонос и, в отличие от военюриста Романкова, вовсе не казался испуганным. Лицо его скорее было наглым. Довольный выпавшей судьбой, он верил в свою нужность и полезность. Ему передали ворох документов, и я заметил, как просветлело его лицо. Он быстренько скосил глаза на трупы – словно бы желая удостовериться. И снова остался доволен.
– Знакомьтесь, Георгий Георгадзе, – сказал он на жутком немецком.
Слова относились к большому мужчине, лежавшему крайним справа. Я угадал в нем ночного пулеметчика и пристально вгляделся в лежавшего у моих ног человека, который часа два тому назад пытался лишить жизни меня и Грубера – и сделал бы это, не будь остановлен десятком пуль. Вероятно, даже большим количеством – грудь его была красна от крови, и сосчитать количество дырок возможным не представлялось. Рот был открыт, открыты были и глаза. Остекленевшие и мертвые, но я и теперь видел в них неизбывную ненависть, что ночью вела его к нам.
– Ein entsprechender Name für einen George, – попробовал сострить зондерфюрер, мрачный и бледный после ночного кошмара.
Мне вспомнились бараны, о которых говорили бывший сержант Абрамян и бывший лейтенант Мамулия. Передо мной был один из них. Но он не был похож на барана, прошедшей ночью на баранов были похоже мы. Грубер был явно такого же мнения.
– Кто он? – коротко спросил унтерштурмфюрер, делая пометку в блокноте.
– Врач из санатория в Гурзуфе, – объяснил ему Икорников. – Хирург по специальности.
– Со своим новым скальпелем он управлялся не так уже неплохо, – пробормотал зондерфюрер. Я снова вспомнил бешено кричавшего и шедшего в нашу сторону великана.
– Это он меня раскусил! – неожиданно выкрикнул Икорников и попытался пнуть мертвеца сапогом. Его оттащили шедшие за ним двое немцев. Безо всякого удивления, как будто не в первый раз.
Я снова невольно взглянул на грузина. Не знаю, что имела в виду Валентина, но он был ничуть не похож на меня. На лейтенанта Мамулию тоже. Огромная, чуть курчавая голова, длинные усы, мощные руки, способные одновременно придушить сразу двоих таких, как я или как Грубер. Или как Эренталь. Или Икорников. Правда, последнего ночью тут не было.
– Коммунист? – спросил, отведя взгляд от мертвого, Грубер.
– Бэпэ, – коротко ответил Икорников.
– Что? – не понял его зондерфюрер.
– Беспартийный.
Грубер перевел для меня и пояснил: «Кажется, анкетная аббревиатура».
– Авдеенко, комиссар, – продолжал опознание Икорников, говоря то на немецком, то на родном языке. – Колосов, член. Гнатюк. Судейкин, та еще был сволочь, хотя тоже бэпэ… Лапинь.
– Латыш, – вновь пояснил мне Грубер. – По-латышски Лапиньш. Приезжий?
– Не знаю, вроде бы из местных.
– Партийный?
– Комсомолец. Тоже гнида порядочная. А эта – Роза из совхоза.
Грубер не понял опять.
– Что?
– Шутка. Работала раньше в совхозе Софьи Перовской. Прошмандовка комиссарская.
Он снова попытался ударить труп ногой, но его оттащили вновь. Видно было, что он искренен в желании мстить обидчикам. Но причина обиды оставалась неясной.
Впервые в России (Испания осталась в далеком прошлом) я видел убитую женщину. Точнее, убитую из огнестрельного оружия. Повешенные мне попадались. Она была еще молодой, глаза распахнуты, и в них всё та же неизбывная ненависть. Или я додумывал? Ветерок шевелил ее волосы, такие же, как у живых.