– Вам приходилось брать в руки оружие?
– А?
– Оружие в руки брал, спрашиваю?
– А-а. Надо будет, возьму. А иначе как?
– И каково будет стрелять в своих?
– Какие они мне на пенис свои? – перевел фельдфебель с абсолютно бесстрастной миной.
Я озадаченно переспросил:
– На что?
– Это русская идиома, – рассмеялся фельдфебель, – что-то вроде «к черту».
– Понятно. Но ведь, – я снова повернулся к «помощнику», – это ваш народ.
– Какой еще народ? – переспросил Гришин.
– Русский народ. Разве не так?
На сей раз ответ «помощника» был довольно пространен.
– Не уважаю я этот народ. Мертвый он. Дохлый. Под жидами не ходит, а бегает. Ферштеен?
Последнее слово Гришин произнес по-немецки, и перевод не понадобился.
Отпустив Гришина, который вернулся к грузовику, я с помощью фельдфебеля записал в блокнот несколько русских выражений со словом «пенис». «В этой жизни все сгодится», – весело сказал студент. Я быстро овладел этим лексическим богатством и уже вечером продемонстрировал новое умение Груберу, вызвав у того неподдельное восхищение. Но еще до вечера я побывал на поле смерти. Или, если угодно, славы.
В сопровождении Йохана-Непомуцена я направился в долину Бельбека. Пустынная в момент моих прежних визитов в войска, она выглядела теперь довольно оживленной. Передвигались кучки солдат – пехотинцев, саперов, жандармов, – маячили силуэты двух подбитых бронемашин (я хотел сделать снимок, но Фогт показал рукой, что не стоит, машины были немецкими). Мы вброд перешли через реку. В ней практически не осталось воды – солнце выпило всю до дна. Переводчик ловко выбрался на левый берег и подал мне руку. Я, споткнувшись на подъеме и больно ударившись коленом о торчавший из земли древесный корень, вылез на берег вслед за ним. Дерева рядом не было, обстрела оно пережить не смогло.
Нашу прогулку замедляли зиявшие повсюду большие и маленькие воронки, надолбы и ежи, колья с остатками колючей проволоки, а также необходимость следовать указаниям торчавших повсюду табличек: «Внимание, мины!», «Мин нет». За спиной оглушительно бухали пушки, снаряды которых, пролетая над головами, уносились за поросшие лесом холмы, где кипел, не переставая, жестокий бой с защищавшими станцию русскими.
– Как вы сказали, называется станция? – спросил я Йохана-Непомуцена. Бывший студент ответил:
– Мекензиевы Горы. В переводе с русского – горы Мекензия.
– Странное название. Какое-то нерусское. Кто такой этот Мекензий?
– Похоже, немец. Должно быть, колонист. Хотя черт его знает.
Йохан-Непомуцен повел меня в Камышловское дефиле – то самое, которое лейтенант в штабе дивизии называл оврагом. Для оврага оно было и впрямь великовато. Мы прошли под разрушенным железнодорожным мостом. Металлическая конструкция угрожающе торчала над головой. Я невольно поежился. Ширина дефиле на глаз составляла примерно триста-четыреста метров, склоны поросли темным кустарником или белели скальной породой. В одних местах они были пологи, в других круты, в третьих почти отвесны. В глубине дефиле угадывались руины деревни. Разглядеть их лучше не позволял плотный дым.
– И куда же ведет эта милая лощинка? – спросил я Йохана-Непомуцена.
Он показал рукой направление и усмехнулся.
– К румынам.
Кипевший недавно на этом месте бой был жесток и кровав. Склоны с обеих сторон были в оспинах от снарядов. Почерневшие от огня остовы штурмовых орудий свидетельствовали о меткости русских артиллеристов.
– Почти всю технику уже вытащили, осталась самая безнадежная, – громко пояснил Йохан-Непомуцен.
В земле ковырялись занятые разминированием саперы. К стоявшему в отдалении грузовику унылые бойцы похоронной команды сносили немецкие трупы. Они работали тут давно, но ни конца ни краю их трудам не предвиделось.
– Не всех получается вынести сразу, да еще под огнем, – посетовал Йохан-Непомуцен. – Эти вот бедолаги попали на минное поле, и до них только-только смогли добраться…
– Мы можем осмотреть захваченные окопы?
– Не вопрос. У меня разрешение командира батальона на осмотр первой русской линии. Правда, далеко заходить нельзя – вы видите, там продолжается бой.
И действительно в глубине дефиле война шла полным ходом. Немецкие подразделения пытались прорваться к станции с востока. При помощи полевого бинокля, предложенного Йоханом-Непомуценом, я разглядел небольшие группки солдат, перебежками преодолевавших открытое пространство. Несколько раз взметнулись черные столбики разрывов. Чувствовалось, что похоронной команде сыщется дело и там. Над землей беспорядочно метались самолеты, что позволяло предположить ожесточенный воздушный бой.
– У русских еще имеется авиация? – прокричал я на ходу фельдфебелю.
– Как видите. Но силы несопоставимы. Они огрызаются – и только.
Поднявшись немного по неровному склону, мы внезапно углубились в лабиринт траншей и ходов сообщения, практически незаметных со дна оврага. Я невольно представил, каково было идущим вперед солдатам неожиданно наталкиваться на новые и новые брызжущие огнем и смертоносным металлом препятствия. Во многих местах валялись погибшие русские. Вид у некоторых был ужасен – вырванные осколками внутренности, расплющенные лица. Над окопами роем кружились насекомые, и мы старались держаться сверху, опасаясь спуститься в эти узкие длинные ямы.
– Пулеметный дот, – сказал Йохан-Непомуцен, указывая на бетонное сооружение, едва выступавшее из склона и некогда прикрытое кустарником. Теперь от кустов ничего не осталось, земля вокруг обуглилась, железобетон почернел.
– Огнемет? – спросил я Фогта.
Тот кивнул. Мне почудился запах горелого мяса. Самовнушение, успокоил я себя.
– Надо бы сделать фотографии, – крикнул я фельдфебелю (звуки боя за холмом снова резко усилились). – Однако тут скверное освещение.
Послеполуденное солнце теперь действительно озаряло только противоположную сторону уходившего на юго-восток оврага. «Русская» сторона лежала в глубокой тени. Фельдфебель согласился и прокричал в ответ:
– Предлагаю спуститься вниз и вернуться в долину. Скоро солнце будет на западе, а укрепления там ничуть не хуже. И бой там был о-го-го.
Он оказался прав. Позиции разгромленной русской дивизии впечатляли, хотя тоже были почти незаметны при приближении к ним с немецкой стороны. Я сфотографировал перевернутую противотанковую пушку с тонким коротким стволом. Защитный щит был измят, одно из колес отсутствовало. «Сорок пять миллиметров», – прокомментировал Фогт, стараясь переорать разрывы снарядов и выстрелы справа от нас, где продолжался методический штурм холма, на котором располагался чудовищный «Максим Горький I». Калибр его четырех орудий, по словам Йохана-Непомуцена, составлял триста пять миллиметров, и били они километров на сорок.
Нас заметил старший очередной похоронной команды, высохший, не юный и давно не бритый унтерофицер. Он пробрался к нам через разрушенные окопы и, узнав, что я военный журналист, спросил сиплым голосом, прикрывая ладонью загорелое дочерна лицо:
– Хотите снять русских покойников? Там у нас имеется несколько, идемте, пока не убрали.
Оценив взглядом место, на которое указал унтерофицер, я заметил, что свет там падает не оттуда, откуда следует, и при съемке не будет передан горный характер местности. Отлично освещенный пригорок имелся немного восточнее – там вырисовывалась интересная перспектива с дальними, «немецкими» горами. Но как назло, прости Господи, на пригорке не было трупов. Последней мысли я устыдился, однако высказал ее вслух – чтобы основательнее мотивировать отказ.
Унтер не смутился. Посмотрев в указанном направлении, он немедленно предложил:
– Так давайте мы их туда перетащим. Я распоряжусь. Положим, как надо, еще красивее будет.
Я колебался. Мне совсем не хотелось фотографировать мертвецов. Но в редакции их непременно потребуют – итальянский народ должен видеть поверженных врагов как доказательство наших побед. Я кивнул, и люди унтера занялись переноской убитых русских. Унтер шел за ними, неся в руке мятую русскую бескозырку. Мы с Йоханом-Непомуценом тащились следом, делая вид, что ничего особенного не происходит.
На полпути унтер остановился и повернулся ко мне.
– А ведь мы можем и нашего героя добавить. Тут есть один, неубранный. Выглядит великолепно, пуля в грудь, лицо в порядке. Хотите?
Я с беспокойством посмотрел на Йохана-Непомуцена. Тот отмолчался, мне пришлось принимать решение самому. Оно было вполне очевидным – если решился на фальсификацию, надо идти до конца. Что такое, в конце концов, пропаганда и журналистика, как не цепь неизбежных фальсификаций? У нас – во имя высшей правды, у врагов – ради распространения клеветы и заведомо ложных измышлений (скажем, о жестокостях контрпартизанской борьбы). Мои мертвецы были настоящими, погибли на этом самом месте – и несколько метров сути дела не меняли. Всякому профессионалу понятно, что половина документальных кадров и фото имеют постановочный характер. Я же своим объективом увековечу этих смелых людей – невзирая на расовую и партийную принадлежность. То есть поступлю объективно. (Еще раз прости Господи – за неуместный каламбур.)
– Только положите так, чтобы было видно, кто здесь настоящий герой, – попросил я унтерофицера.
– Сделаем.
В итоге вышло неплохо. Трое русских в выбеленных солнцем военных рубахах были живописно разложены у покореженного пулемета, а перед ними, откинувшись на спину, устремивши взор в дымное небо и сжимая в отброшенной смуглой руке винтовку, лежал немецкий пехотинец, неизвестный солдат великой войны идей. Так и виделось, как храбрец отчаянно летел вверх по склону, покуда не был остановлен большевистской пулей. Но чего не успел сделать он, довершили его товарищи.
Я общелкал группу с нескольких сторон и остался доволен. Йохану-Непомуцену, оправдываясь, сказал, что это моя работа. Тот и не подумал возражать. Лицо его было печальным. Не думал ли он, что судьба героя вполне может постигнуть его самого?