Еще поле было усеяно разноцветными листовками, белыми, розовыми, желтыми, на плотной оберточной бумаге. Они лежали на трупах, валялись в траве, шевелились при дуновениях ветерка, а когда проносилась взрывная волна, птичьей стаей взмывали к небу и оттуда, кружась, опускались обратно на землю. Пережидая серию близких разрывов, я подобрал такую бумажку. Прочел и заскрипел зубами. «Товарищ Сталин сказал: «Крым будет советским!» Но он ошибся: Крым будет свободным. Только в одном Севастополе засели оголтелые бандиты и большевики. Но наши славные солдаты наложат горы ваших трупов, а летчики потопят ваши корабли». Вот кто я был такой – большевик и оголтелый бандит. И Маринка была оголтелой бандиткой и большевичкой. Только она умерла, а я по-прежнему жив. И я должен наложить горы немецких трупов. За то, что она умерла, за то, что лежит в воронке, за то, что я не смог по-людски ее похоронить.
Я прошелся пальцами по патронам в подсумках. Полный боезапас. Мой новый товарищ пострелять не успел. Может, и на фронте был один всего лишь день. Не повезло – в отличие от меня. А мне повезло – в отличие от Маринки.
Ползком я выбрался на разбитую и изрытую снарядами дорогу – и совершенно неожиданно очутился среди наших. Трое бойцов сидели в кювете. Мины рвались повсюду, и им приходилось постоянно пригибаться. По обе стороны от дороги ползком перемещались десятки других бойцов, вероятно из подошедшего подкрепления.
– Ребята, вы откуда? – спросил я, задыхаясь от… Нет, не радости, испытывать радость я был всё еще не способен. От чувства облегчения, быть может, – жив, цел, спасен.
Сержант, покрытый пылью с головы до ног, резко обернулся и впился в меня недоверчивым взглядом. Глаза его были воспалены, рот полуоткрыт, руки в кровоподтеках почернели от сажи. Сидевший рядом с ним красноармеец в гимнастерке с оторванным рукавом, не меняя положения тела, навел на меня автомат. Другой, в замызганной спортивной майке и с перевязанной головой, выбросил перед собою руку с немецким кинжалом.
– Мы-то чапаевцы, – процедил сержант. – А ты вот, братец, чей тут будешь?
Я назвал свой полк и дивизию. Увидел с удовлетворением, как опустились автомат и кинжал. Попросил воды. Сунув мне фляжку, сержант задумчиво произнес:
– Много тут народу ходит. Может, и не врешь, а может… Из окружения, что ли, выбрался?
– Почти.
Про недолгий свой плен говорить я не стал.
– Бывает, – рассудительно сказал красноармеец в майке. – Мы вон тоже вчера выбирались.
Я слыхал, что для пробившихся из окружения должны быть какие-то сборные пункты. Поэтому я спросил, имеется ли что-нибудь такое рядом. Сержант пожал плечами. Тогда я предложил:
– Давайте я с вами останусь. Вот, документы.
Но сержант оставлять меня не захотел. То ли людей у него было много, то ли боялся ответственности.
– Знаешь что, вали-ка в тыл. Пункт точно должен быть. Поспрашивай там.
Его неуверенность передалась и мне. То, что казалось простым и само собой разумеющимся – вышел к своим, буду рядом со всеми, – стало выглядеть чуть иначе. Я, конечно, не испугался, но ощутил неприятный холодок.
– А меня за дезертира не примут?
– Так какой же ты дезертир, когда с винтовкой. Давай, давай, дуй отсюда. Вон, опять начинается.
Обстрел действительно усилился. Немцы стали обрабатывать передовую полосу из тяжелых мортир. В том месте, где я совсем недавно полз, с грохотом вырос ряд пыльных столбов. Я попрощался с сержантом и покинул уютный кювет.
Немного погодя двигаться стало легче. Заросли и складки местности позволили идти, почти не пригибаясь – и народу я встречал всё больше и больше. Если бы еще не залетавшие сюда снаряды да не гул самолетов над головой. Далеко впереди небо было затянуто черным. Это горел уничтожаемый с воздуха город. А совсем неподалеку непрерывно грохотало и трещало, словно бы кто-то палил из исполинского пулемета. Видимо, рвались боеприпасы на обстрелянном немцами складе.
Скоро я увидел незнакомого лейтенанта и старшину. Они присели у придорожных зарослей терновника и останавливали перебегающих по ней солдат, в основном легкораненых. Поблизости расположились трое автоматчиков. Задержанные бойцы сидели тут же, дожидаясь, когда их переформируют и вновь направят в бой.
Я понял, что мне сюда, и решительно направился к лейтенанту. При ближайшем рассмотрении он оказался артиллеристом – молодым, худощавым и удивительно белозубым. Я доложился ему по форме – звание, фамилия, войсковая часть, отбился в бою от своих – и предъявил документы. Сидевшие бойцы смотрели на меня с любопытством.
– Во, видал? – изумленно сказал лейтенант старшине. – Совсем обнаглели у нас диверсанты. Сами представляются. Глядишь, и на довольствие попросятся.
Похоже, лейтенант шутил. Однако старшина, бывший, напротив, немолодым и невысоким (о зубах не скажу, старшина не улыбался), переждав недальний взрыв, рассудительно проговорил:
– А чё? Дивизия подходящая, рожки да ножки от их остались. Документов навалом повсюду разбросано, а начальства ни хрена нет. Никто и не проверит. Фотография хоть в книжке есть? Хотя немцам фотографию присобачить раз плюнуть. Техническая нация, известное дело.
Мне стало тошно. Рожки да ножки. Вас бы туда на денек. И фотографии в моей книжке, вопреки прошлогодним еще предписаниям, не было. Как и у многих – не успели сделать снимок. Я судорожно стиснул винтовку. Старшина насторожился, автоматчики шевельнулись. Опять двадцать пять. В паре сотен метров от нас разорвалось штук шесть, а то и больше, снарядов.
– Кто командир дивизии? – спросил у меня лейтенант. – Полка? Начальник политотдела? Командир роты? Командир батареи?
Я отвечал, но старшина только хмыкал – чай, у немцев не дурные сидят, нужные фамилии выучить способны. Да и не знает никто тут таких фамилий, кроме разве что фамилии комдива. Бергман – вот кто он такой, Бергман? Лично он, старшина Евстратов, не знал отродясь никакого Бергмана. И фамилия опять же подозрительная. Может, он Бергман, а может быть, Борман. Я стоял как оплеванный и глядел себе под ноги, стараясь не взорваться и не наделать глупостей. Старшина продолжал бурчать, я задыхался от злости. Автоматчики переминались с ноги на ногу. Тут лейтенант заметил у меня вторую красноармейскую книжку. Я вытянул ее разом со своей и держал теперь в руках, не зная, как сунуть обратно.
– А это у тебя что?
Я сглотнул и ответил – быть может, излишне резко:
– Документы боевого товарища. Убитого немецко-фашистскими захватчиками. В километре отсюда. Там вон, в дубках лежит. Могу предъявить, если со мною прогуляетесь.
Старшина поморщился и чуть заметно шевельнул ладонью. Автоматчики приблизились. Сидевшие рядом перебинтованные бойцы подняли головы и напряженно на меня уставились. Хотели посмотреть на ловлю диверсанта, но опасались, как бы от меня не пострадать. В сотне метров к югу разлетелись осколками мины.
– Покажь, – не обидевшись, распорядился лейтенант. Развернул побуревшую снизу книжечку, насупился и очень долго смотрел на фотокарточку. Захлопнул и, как-то сразу погрустнев, проговорил: – Красивый у тебя был товарищ, красноармеец Аверин. На, иди. Там вон ваши, возле кладбища копают. Вся дивизия. Под командованием старшего лейтенанта, не помню как его там… Если что, ссылайся на меня. Лейтенант Хромачев. Запомнил?
Маринкины бумаги убедили лейтенанта быстрее, чем мои. Ну да, конечно. Не станет же диверсант таскать с собою книжки убитых русских санитарок. Получилось так, что Маринка меня, быть может, спасла – уже после собственной смерти. А я ее даже не закопал. Трус.
Странно было, однако, что остатками дивизии командовал какой-то старший лейтенант. Неужели не осталось никого выше его по званию? Хотя бы капитан-лейтенант Сергеев?
Наши занимали оборону неподалеку от старого военного кладбища. «Наши», сказано не очень точно – в дивизии до штурма были тысячи человек, теперь же вместе с тыловиками оставались немногие сотни, и свое подразделение предстояло еще отыскать.
Мне повезло – я встретил старшину Лукьяненко. Он тут же меня узнал: «Где шлялся, политбоец хренов?» Я не знал, что сказать, а он и не ждал ответа. Только махнул рукой, показывая, где расположены остатки роты.
– Привет, – сказал мне запросто Старовольский, когда я нашел своих сидящими в густой траве и жующими концентрат рядом с недавно начатым окопом. Мне по-настоящему были рады. Мухин заявил:
– Мы-то думали, тебе кранты. Долго жить будешь, значит.
– Это точно, – авторитетно подтвердил Молдован. – Самая верная примета. Я тебе потом расскажу одну историю.
Мне нашли котелок, сунули в руки ложку, выдали хлеба, навалили каши и налили в кружку воды. После короткого артналета из-за подрубленного снарядом дерева вынырнул Мишка Шевченко. Как и прочие, черный, пыльный, тощий.
– Алешка, ты! Холера тебе в пуп!
Он уселся рядом и раскрутил свою фляжку. Я шепнул:
– Как вы тут? Что с ротой, батареей? Где Сергеев?
– Накрылась рота. И батарея накрылась. И дивизия вся накрылась. Сергеева вчера ранили, не очень сильно, но пока не боец.
– В Инкермане?
– Да нет, за бухту перевезли. Как раз машина шла на пристань. Ты-то как?
– Да так, как видишь.
– Ну и ладно. А мы тут загораем. Немца теперь триста сорок пятая держит и то, что от чапаевцев и морбригады осталось. Мы вроде как в резерве. Считай, в тылу. Укрепляем оборону. Быть может, передохнем денек, если фрицы не прорвутся.
Про Маринку Мишка не спросил. Он ведь не знал, что мы были вместе. А я не решился сказать. Вновь началась бомбежка, и нам пришлось укрываться в недорытых щелях. Я решил, что скажу потом. И отдам Старовольскому книжку.
Бой кипел в километре от нас, выло со всех сторон, но после прошедших дней нам и вправду казалось, что мы загораем в тылу. Приводили в порядок разрушенные траншеи, восстанавливали огневые точки, укрывались от носившихся всюду осколков. Не жизнь, малина, лучше не придумать. Я вспомнил свой первый севастопольский день, когда казалось, что мы с корабля прямиком угодили в пекло. Теперь то время представлялось невозможной почти идиллией.