— О чем ты, Лев Александрович? — спросил Стрельник.
— Арифметика неутешительная, говорю, — усмехнулся Шестаков и приказал вахтенному офицеру: — Следовать прежним курсом! Доложите обстановку в штаб. Бой примем! — и снова повернулся к Стрельнику: — Что скажет комиссар?
— Примем! — решительно ответил Стрельник и направился к трапу. — Пойду к матросам. Поговорю с народом.
— Самый полный вперед! — резко передвинув ручку машинного телеграфа, прокричал в переговорную трубу Шестаков и спросил у Рыбакова: — Вам ясен мой маневр, лейтенант?
— Не совсем, — смутился помощник командира.
— Прижмемся ближе к берегу. Там нас прикроют наши батареи, — пояснил Шестаков и рукой, в которой был зажат бинокль, ткнул в сторону Кильдина, черным горбом выпиравшего из воды. — Успеть бы только… Скорость у нас маловата.
Дистанция между «Туманом» и эскадренными миноносцами противника быстро сокращалась. Командиру все время докладывали:
— Дистанция сорок кабельтовых… Тридцать пять…
— Поставить дымзавесу! — приказал Шестаков.
Химист Владимир Поляков включил аппаратуру.
У него давно все было наготове, и он только ждал команды. Густой шлейф дыма потянулся за кораблем, расширяясь и поднимаясь ввысь. Усилившийся ветер медленно смещал завесу вправо, оголяя левый борт корабля.
Орудийные расчеты застыли в ожидании приказа открыть огонь. Машины работали на максимальных оборотах. Напряженно дрожал корпус корабля. Черный дым завесы густым, непроницаемым облаком расползался за кормой «Тумана».
Комиссар, сойдя на палубу, замер у трапа. До него донеслись слова, которым он сразу даже не поверил.
— Уходить надо… — тянул кто-то испуганным, вздрагивающим голосом. — Их вон сколько…
Стрельник по писклявому голосу узнал говорившего. Это — молодой машинист Василий Лавренко. «Интересно, что он скажет еще», — подумал комиссар, но не вытерпел и пошел на шкафут, откуда доносился голос Лавренко. Стрельник в своих отношениях с подчиненными не любил окольных путей, он всегда действовал открыто, начистоту.
А писклявый голосок продолжал по-бабьи причитать:
— И пушек, гляди, сколько у них. Скорость к тому же… В один миг разобьют. Все равно что мухе против слона воевать…
Комиссар ускорил шаги.
— Лавренко! — громко и властно позвал он. — Что вы здесь делаете? Где ваше место по боевому расписанию?
— В ко-о-тельной… — заикаясь, ответил матрос.
— А почему вы здесь?
— Да вот, к земляку зашел… Ребята послали узнать, как тут наверху. В машинном ведь не видно нам ничего.
— Марш на свое место! — приказал комиссар.
— Есть! — выкрикнул Лавренко и метнулся к трапу.
— Я уж ему, товарищ комиссар, по-всякому толковал. Не гоже, говорю, нам от фашистов удирать. А он свое мелет. Арифметика, говорит, на их стороне. Хорошо, что вы подошли, а то бы я ему доказал одну теоремку по-нашенски, — показав огромный кулак, объяснил матрос Филипп Марченко. На голове у него еще белела повязка. Из госпиталя он выписался досрочно: не хотел отставать от товарищей.
— Ничего, он и так поймет, — сказал, уходя, Стрельник. А сам подумал: «Молодой еще, необстрелянный. Вовремя помочь, на правильный путь поставить — хороший боец выйдет».
Комиссар направился к кормовому орудию. Старшина Дмитрий Егунов приготовился доложить о готовности орудия, но Стрельник остановил его:
— Ясно, Егунов. Все готово — сам вижу.
— Скоро ли, товарищ комиссар? — взволнованно спросил наводчик Яков Колывайко.
— Скоро, товарищи. Уже скоро… Сами видите! — и Стрельник указал в сторону приближающихся эсминцев. Стволы их пушек были наведены на «Туман».
— А чего ждать? Начнем первыми! — нетерпеливо сказал заряжающий Тимофей Мироненко.
— Время нам нужно выиграть. Поближе к своим батареям подойти.
— Успеем ли? Они вон как жмут.
— Ничего. Для наших пушек чем ближе подойдут, тем лучше, — и комиссар похлопал по стволу сорокапятимиллиметровки.
На мостик продолжали поступать доклады:
— Дистанция до противника тридцать кабельтовых… Двадцать пять…
Командир спокойно выслушивал донесения. Приказания отдавал кратко:
— Усилить дымзавесу!
— Форсировать ход!
Стрельник спустился в машинное отделение. То, что он там увидел, обрадовало его. Старшина Александр Смирнов и вахтенные Сергей Хлюстов и Иван Ломтев усердно протирали ветошью механизмы, будто готовились к смотру. Работали они не спеша, спокойно. В помещении было душно, и Стрельник только сейчас почувствовал, что его нательная рубашка стала мокрой от пота.
— Ну как там, наверху?.. Скоро, товарищ комиссар? — спросил почему-то полушепотом Смирнов.
— Скоро, — ответил Стрельник. — Теперь уже скоро. Минут через пятнадцать… Трудно будет, товарищи. Очень трудно! Сами понимаете: три эсминца против одного «Тумана». Но мы все равно их не пропустим… Может быть, все здесь останемся, но не пропустим, — комиссар внимательным взглядом обвел моряков и задержался на прятавшемся за спинами товарищей Лавренко. — Поняли меня, Лавренко?
— Ясно, товарищ комиссар, — смущенно ответил тот, не поднимая от палубы глаз.
Машинисты переглянулись, не понимая, почему комиссар обратился только к Лавренко. Стрельник улыбнулся:
— У нас тайна с ним. Пока что не будем раскрывать ее. Так, Лавренко?
Матрос молчал. Он казнил себя за малодушие, за глупые, трусливые слова, ненароком слетевшие с языка. Уж очень боязно ему вдруг стало на палубе, когда он, поднявшись из грохочущего машинного отделения, внезапно окунулся, словно в ледяную воду, в тревожную тишину и увидел черные тени, со страшной неумолимостью приближавшиеся к «Туману».
В груди у Лавренко будто что-то оборвалось. «Вот сейчас, сейчас скажет, — думал он, задыхаясь, и не сводил испуганных глаз с лица комиссара. — Тогда не стоит и жить. Если товарищи узнают о его разговоре на палубе, они посмотрят на него так же, как смотрели на ушедшего с корабля перед походом Удовича. Нет! Нет! Только не это…»
Но комиссар промолчал.
Лавренко едва не захлебнулся от нахлынувшей радости. «Значит, он еще верит мне, надеется на меня», — подумал он и тихо сказал, почти прошептал:
— Так, товарищ комиссар.
Медленны и тягучи минуты ожидания. Но особенно нудно тянутся они в самый последний момент перед боем. И, кажется, никто и ничто не может ускорить их бега.
Всматриваясь сквозь бинокль в приближающиеся вражеские корабли, Шестаков на какое-то мгновение мысленно представил себе старшин и матросов корабля, ожидающих сейчас его команд и приказов. Машинисты и комендоры, сигнальщики и радисты, они как бы проходили перед ним, и он успевал заглянуть каждому в глаза. «Нет, эти не подведут. На них можно положиться!» Уверенность в подчиненных окрыляла командира.
Гитлеровские эсминцы продолжали сближаться с «Туманом».
— Что они задумали? — спрашивал сам себя Шестаков. — Неужели хотят взять нас живьем?.. Пленить?
На вражеских кораблях сыграли боевую тревогу. Перезвон колоколов громкого боя был хорошо слышен на «Тумане».
— Дистанция до противника двадцать кабельтовых! — доложил сигнальщик.
Легкий бриз, как это часто бывает в ранние часы солнечного утра, немного усилился. В чистом небе появились редкие облака — предвестники устойчивой погоды. Однако сейчас на корабле никто не замечал ни поднявшегося над горизонтом солнца, ни белоснежных кучевых облаков. Взоры всех, кто находился на мостике и палубе «Тумана», были прикованы к черным силуэтам вражеских кораблей.
— У вас все готово, Петруша? — спросил комиссар, переступив комингс[3] кают-компании.
— Все готово, товарищ комиссар! — доложил санинструктор и снова склонился над столом, заваленным перевязочными пакетами и медикаментами. Ему помогал машинист Алешин. По боевому расписанию он являлся помощником санинструктора.
Стрельник оглядел кают-компанию и остался доволен. Длинный обеденный стол и диванчики были застелены белоснежными простынями. В углу, на электрической плитке, парила большая никелированная банка — бикса — с хирургическими инструментами. Палуба сверкала чистотой.
— Не хуже чем в настоящей операционной, — поймав придирчивый комиссарский взгляд, поспешил заверить Петруша.
В это время над их головами звонко громыхнул выстрел. Зазвенели склянки и инструменты на столе.
— Вот и началось!.. — пересиливая дрожь в голосе, сказал Стрельник и, чуть сгорбившись, направился к двери.
Петруша и Алешин, не сговариваясь, склонились над столом. Их ловкие руки заработали еще проворней.
Держаться до последней возможности
Чайки с испуганным криком взметнулись над кораблем и серой стаей понеслись к берегу. Их испугал грохот разорвавшегося поблизости снаряда и черный дым. Чайка — птица смелая, но осторожная. К этому ее приучило море.
— Противник открыл огонь! — доложил вахтенный сигнальщик Иван Бардан, увидев у борта головного эсминца светло-оранжевое пламя орудийных залпов.
«…4 ч. 35 м. Противник открыл огонь из 6 орудий. Дистанция 20 кабельтовых», — сделал запись в журнале Рыбаков.
Первые вражеские снаряды, зловеще просвистев, упали с небольшим перелетом. Из моря на большую высоту взметнулись белые столбы воды. В ту же минуту открыли ответный огонь и обе пушки «Тумана».
Артиллеристы истомились в ожидании приказа. На их глазах немецкие корабли почти вплотную подошли к «Туману». Ненависть кипела в их сердцах, искала выхода.
И вот наконец команда:
— Огонь!
Всю свою силу, всю злость вложили артиллеристы в эти первые залпы по врагу.
Командир орудия старшина Егунов после каждого выстрела приговаривал:
— На, сволочь, получай!.. Вот тебе еще гостинчик, Адольф проклятый!..
— Эх, бить так бить гадов! — кричал подносчик снарядов Петр Ефанов.
Возле вражеских кораблей выросли водяные султаны. Один из снарядов угодил в корму головного эсминца. Клуб черного, как деготь, дыма поднялся над его палубой.