— Я предлагаю тебе проверить, какими мы ТАМ становимся, Терсит! — тихо проговорил Ахилл и, прежде, чем оторопевший спартанец успел отпрянуть, схватил его правой рукой за шею, сразу нащупав пальцами мокрый от пота кадык. — Сейчас ты сам узнаешь, добрее или злее станешь, покинув этот мир. Согласен?
— Но, богоравный Ахилл, — Терсит еле ворочал языком от ужаса, однако еще пытался найти какие–то слова, которые оттянули бы его гибель, — как же я расскажу вам всем, каким я там стал? Я же не смогу оттуда вернуться!
— И об этом никто не пожалеет! — голос Ахилла вдруг зазвенел, и глаза налились бешенством, — Никто, ты понимаешь? Ты, вонючая скотина, внушаешь всем только омерзение! Пускай твоя поганая кровь осквернит меня и придется очищаться от нее*, пускай! Я избавлю всех от тебя и от твоих гнусностей!
Пальцы базилевса сжались, и он ощутил, как подается, отступает дрожащая человеческая плоть. Еще мгновение, и хрустнут позвонки… Терсит захрипел, дернулся, беспомощно поднял руки и уронил их. Он знал, что силе Ахилла сопротивляться бесполезно, да и сопротивлялся не он, а его погибающее живое естество.
Но в последнюю долю мгновения Ахилл опомнился. Порыв отвращения был еще сильнее порыва ярости, и герой отшвырнул от себя беспомощно обвисшее тело. Терсит покатился по земле, корчась от боли, отхаркивая кровь, потом глухо закашлялся, лежа ничком. Какое–то мгновение он еще ждал удара. Но базилевс просто стоял над ним и смотрел. Приятелей насмешника давно не было видно — они унесли ноги, едва завидели перед собою грозного Пелида.
— Ну что, с тебя довольно? — глухо спросил Ахилл, когда спартанец перестал кашлять и привстал на руках, глядя перед собой мутными, пустыми глазами.
— Ты всех жалеешь? — прохрипел Терсит. — И Деифоба, и меня…
Ты только Патрокла не пожалел, когда послал в бой вместо себя, чтобы не нарушать своего слова. Да?
Он, видимо, понимал, что, произнося эти слова, идет на смерть — но натура была сильнее страха. Тело у ног Ахилла вновь сжалось от ужаса — и вдруг Пелид глухо, с каким–то страшным спокойствием произнес:
— Да. Именно так. Ты сказал правду.
— Я всегда говорю правду! — голос Терсита ломался, дрожал, он все еще не мог вздохнуть. — И за это меня все хотят убить… Я знаю, что правда не всегда нужна и не всегда хороша. Только кто бы научил меня выбирать, когда можно, а когда нельзя? Жалко, что ты меня не убил… Я очень боюсь смерти, но жить тоже не хочу — я сам себе противен! Ты тоже правду сказал: меня никто не любит.
— Теперь и меня тоже, — пожал плечами Ахилл. — Меня любил понастоящему только Патрокл. Что мы с тобой — хилые женщины, чтобы оплакивать самих себя? У меня есть цель — отомстить.
— А у меня? — глухо спросил спартанец.
— Да откуда я знаю? Что–то понять. Полюбить кого–то.
Терсит хрипло засмеялся.
— Вот–вот! Полюбить и тоже стать безжалостным. Мы все безжалостны только к тем, кого любим. Или я не прав? Чужих легко жалеть, это ничего не стоит, как ничего не стоит погладить кошку или дать собаке кусок мяса, если у тебя его много. Близким и любимым надо отдавать себя самого, и не только… Надо менять себя, уходить от себя, а это уже трудно. И, в конце концов, мы становимся жестоки. Да?
— Раз ты это знаешь, то и ты кого–то любил, — Ахилл опустил голову, вновь ощущая бесконечную тяжесть поглотившей его утраты и пытаясь отвлечься от нее. — Прости меня, Терсит. Я бы не поднял на тебя руку, но мною владеет безумие. Мне очень больно.
— Ты, великий царь, просишь прощения у последнего из воинов? — теперь в голосе спартанца звучало неподдельное изумление, — Ты и в самом деле совершенно другой, не такой… Или ты сумасшедший? Меня все считают ниже грязи, а ты говоришь со мною, как с равным, и просишь, чтобы Я ТЕБЯ простил?!
— Я сейчас в любом случае ниже тебя, — глаза базилевса сверкнули и погасли. — Я — там, в бездне, у самых врат Аида…
— Нет же! — Терсит попытался встать, но его мотнуло в сторону, и он снова закашлялся. — Как доходит до важных моментов, так у вас, у благородных, слова — прямо как у поэтов или певцов… Не понимаю я этого. Будь ты там, разве ты хотел бы отомстить? Хотя, опять же, кто его знает, как оно там?
— Вот то–то и оно…
Ахилл подошел к воину и протянул ему руку.
— Вставай. Да не смотри с таким страхом, я же хочу тебе помочь. Вот странное ты создание — на поле боя прячешься за спины других, сейчас дрожишь, как тетива после выстрела, а не боишься говорить в глаза мне и другим таким же или почти таким же гневливым царям самые неприятные вещи. Кто ты, трус или бесстрашный?
— Я — жалкий гордец, скрывающий свою трусость за выходками, которые настоящие мужчины считают позором… — Терсит ухватился за руку Пелида и с трудом поднялся на ноги. — Я — трус, который самому себе всю жизнь доказывает, что по–настоящему смел тот, кто не боится говорить… А что толку в говорильне? В любом случае, выйти один на один против врага — больший риск, чем говорить всем пакости. Даже когда они справедливы. И по–настоящему, по совести, мне легче всех.
— Почему? — не понял Ахилл.
— Потому что самое легкое — все осуждать и надо всем смеяться.
Так ты, вроде бы, всегда прав… И это ничего не стоит. За это ничего не надо отдавать. Таких, как я, много, наверное… Только я хотя бы сам себе честно признаюсь, что я такое. Другие самих себя уверяют, что они лучше всех… И что их не любят из–за их превосходства. Ха–ха! Изза превосходства не любят тебя, например… А я… Видишь, все мною брезгуют. Даже убить меня брезгуют. И ты тоже.
— Нет! — резко возразил Ахилл — Я просто понял, что тебе тоже больно.
— Есть немного… — спартанец усмехнулся, — Шея очень болит. Ты едва ее не сломал, да даруют тебе боги новые великие победы!
— Растереть тебе шею? — голос Ахилла звучал уже совсем мягко.
— Ой, нет! — воин замахал руками. — Я знаю, что ты обучен искусству врачевания, но сейчас, боюсь, у тебя слегка дрожат руки. Прости же и мне мою болтовню. На самом деле я видел, что Патрокл двадцать раз лучше их всех. Вижу, что и ты тоже.
— Это вовсе не так. Он — да, а я… Ладно, Терсит, я пойду. У меня завтра — поединок. Надеюсь, что он состоится. Прощай.
— Прощай, богоравный.
Но верный себе Терсит, дождавшись, пока Пелид почти скрылся в зарослях кипариса, негромко бросил ему вслед:
— Только смотри, не пожалей Гектора!
— Что? — не расслышав, герой обернулся.
— Ничего, ничего, это я просто бубню себе под нос… Прощай, великий!
И уже совсем тихо спартанец проговорил:
— А, может быть, именно это и было бы тебе нужно. Но этого–то и не будет. Вот ведь что худо–то!
Глава 9
Гектор застегнул ремешок шлема, еще раз проверил, как держатся поножи и пояс. В душе он понимал, что нарочно растягивает время, но не из страха перед поединком — он знал, что его все равно не избежать. Но предстояло войти в покои Андромахи, предстояло проститься с ней и с Астианаксом, и это казалось ему сейчас едва ли не страшнее встречи с грозным врагом…
Доспехи Ахилла были тяжелы — при всей своей мощи Гектор ощущал их тяжесть — но сработаны так прочно, что в них герой чувствовал себя куда увереннее. Он пересек коридор дворца и, толкнув дверь, вошел в комнаты жены.
Гектор ждал слез, мольбы, отчаяния. Но ничего этого не было. Андромаха обняла мужа, всем телом прижавшись к холодному железу, и замерла. Потом ее руки скользнули по его рукам, коснулись лица.
— Значит, ты не можешь туда не идти? — тихо спросила женщина.
— Ты же знаешь, — сказал он. — Я все тебе объяснил.
— Знаю. Хочешь видеть Астианакса?
— Хочу.
Андромаха не стала звать рабыню, как сделала бы в другое время. Она сама выбежала из комнаты и вернулась почти сразу. На ее руках, весело играя серебряными кольцами материнских сережек, прыгал румяный и кудрявый малыш, их с Гектором трехлетний сын Астианакс.
— Иди ко мне, маленький! — позвал Гектор, протягивая руки.
Ребенок посмотрел на него и плотнее прижался к Андромахе.
— Мама, а это кто? — спросил он с опаской.
Шлем с широким выступом и густой конской гривой совершенно менял лицо царевича, и мальчик не узнал его. Гектор рассмеялся.
— Ну вот! Одного героя я уже устрашил!
Он поспешно расстегнул пряжку и стащил с головы шлем. Увидев внезапно возникшее перед ним лицо отца, Астианакс завопил от восторга и раскинул пухлые ручонки, силясь обхватить могучую шею Гектора.
— Папа! А почему у тебя нос так блестел? И волос было так много?..
Герой прижимал к себе маленькое, упругое и теплое тело мальчика и чувствовал, как все сильнее поднимается в нем одно–единственное желание: так же взять на руки Андромаху и с ними обоими бежать куда–нибудь прочь, исчезнуть, скрыться, пропасть. Потому что иначе нужно идти туда, на равнину перед Троянской стеной. И умереть.
«Как стыдно! — подумал Гектор, — Хорошо, что никто не видит наших мыслей…»
Неслышно подошла Эфра, любимая рабыня его жены, и осторожно приняла на руки малыша, когда Гектор бережно разнял его объятия и поцеловал выпуклый лобик.
— Унеси, — сказал он рабыне и вновь повернулся к жене.
И убедился, что ее мужество не беспредельно: теперь она плакала.
— Прости меня! — прошептала молодая женщина, опуская голову — Я знаю, что нельзя… Но мне страшно… Гектор! Что бы ни случилось… Я буду с тобой.
— Я люблю тебя, Андромаха, — сказал герой, вновь привлекая ее к себе — Тебя, первую и последнюю. Прости меня!
Он вышел из Скейских ворот один, как ни разу еще не выходил в бой. Ворота раскрыли перед ним молчаливые и растерянные стражники. Никто не пытался удержать его. Этого он боялся больше всего: вечером накануне и отец, и мать, и братья, и все, кто только мог с ним поговорить — все как один умоляли его отказаться от страшного поединка.
Сейчас у ворот не было никого, кроме воинов и стражи. Все остальные поднялись на стену, и Гектор был благодарен отцу (а еще более — матери, потому что наверняка решающее слово сказала она) за то, что ему не пришлось выносить новых прощаний и напутствий. Он со всеми простился во дворце.